Коммунальные конфорки
Жанна Юрьевна Вишневская
Люди, которые всегда со мной
Эта добрая, ироничная и немного грустная книга вернет читателей в коммунальные квартиры Питера шестидесятых-семидесятых годов прошлого столетия.
За старыми дверями справляются дни рождения, человеческие и собачьи свадьбы, жители ссорятся, мирятся, делятся сплетнями и рецептами на общих кухнях. Соседи приезжают и уезжают, отправляются в отпуск и, к сожалению, даже умирают.
Книга посвящена любимому городу и моей семье, от которой остались одни воспоминания.
Жанна Вишневская
Коммунальные конфорки
© Жанна Вишневская, текст, 2022
© ООО «Издательство АСТ», 2023
Предисловие
После всех скитаний по городам и странам у меня сохранилось очень немного дорогих сердцу мелочей, напоминающих о детстве, о любимом городе и о семье, в которой мне посчастливилось родиться и вырасти.
Одна из таких реликвий – мамина тетрадка, куда она и бабушка записывали рецепты и вклеивали вырезки из газет и журналов с разными полезными советами по домоводству.
Как и любая радушная хозяйка, я люблю накрыть богатый стол, экспериментировать с продуктами и специями, чтобы удивить и порадовать гостей. Я не претендую на лавры Елены Молоховец, автора одной из первых кулинарных книг, но и у меня есть фирменное блюдо, которое привлекает на огонек как друзей и родственников, так и совершенно незнакомых людей. Оно известно всем, но каждый готовит, украшает и подает его гостям по-своему. Это сборная солянка. Я готовлю ее из совершенно не связанных друг с другом историй, которые мне удалось подслушать, подглядеть, запомнить, пересказать на свой лад и сложить вместе.
С удовольствием поделюсь этим рецептом.
Сначала размораживаете память. Тут надо запастись терпением и деликатностью. Нельзя торопиться – грубо откалывая и отбрасывая годы, можно в спешке потерять самое важное и дорогое, и солянка выйдет пресной, безвкусной. Медленно согревайте память теплотой своего сердца, перебирая старые фотографии, письма, семейные реликвии.
Затем в кастрюлю с размороженной памятью добавляете до краев любви, немного слез от болезней и утрат, горечь поражений, остроту чувства юмора, большую пригоршню доброты. Тщательно перемешиваете, доводите до готовности, разливаете по главам и предлагаете читателям.
Каждый воспримет книгу по-разному. У кого-то уже первая глава вызовет изжогу и несварение желудка, и он брезгливо выбросит остатки на помойку, другой проглотит целиком, даже не разобрав вкуса, а кто-то будет смаковать, тщательно разжевывая, и попросит добавки.
Надеюсь, что в этой книге собраны главы на любой вкус.
Поэтому я и назвала книгу «Коммунальные конфорки».
Приятного аппетита! То есть, простите, увлекательного чтения!
Пролог
Мои детские воспоминания похожи на банку засахарившегося варенья, закрытую пергаментной бумагой и перетянутую на горлышке суровой ниткой.
Бабушка хранила такие банки в стеклянном шкафу со странным названием «Хельга». Я разрывал веревку, потом, если позволяла длина, опять затягивал на ней узел. По количеству узелков можно было определить количество попыток. Свежее варенье выливалось легко, оставляя предательские капли на одежде, лице и даже полу. Засахарившееся надо было добывать ложкой или просто горстью, зато после него дольше оставалось сладкое послевкусие. Иногда варенье в банке прокисало или покрывалось плесенью, но все равно оставалось вареньем.
Так и память детства. Она, бывает, горчит, как стручки акации, из которых мы вынимали семечки и свистели так, что нас гоняли соседи, бывает с кислинкой, как цветок сирени из пяти лепестков, который мы жевали на счастье, бывает, вяжет рот, как ягоды черноплодной рябины, или быстро набивает оскомину, как кислая недозрелая вишня. И все-таки воспоминания остаются по-прежнему сладкими и теплыми, как липкие детские ладошки, следы которых так и не стерлись с зеленой бархатной обложки альбома с фотографиями, сохранившегося у меня с тех пор, когда наша семья жила в Ленинграде на улице Воинова, ныне Шпалерной.
Фотографии аккуратно вложены в специальные надрезы на страницах. Некоторые уголки оторвались, и снимки выпадают, оставляя блеклые пятна на страницах альбома, как пробелы в памяти, не позволяющие связать события и людей из моего далекого детства.
Этот альбом посвящен мне, начали его собирать мама, папа, бабушки и дедушки. Перебирать старые фотографии – это как просеивать солнце сквозь пальцы, как нюхать черемуху или сирень после дождя, как слизывать с ладони капли растаявшего пломбира.
На первой фотографии мой молодой папа, Александр Иванов, только что демобилизовавшийся из армии, в окружении загорелых однокурсников и однокурсниц из медицинского института. В заднем ряду, совершенно не в фокусе, размытое лицо девушки. Это моя мама – Верочка Липшиц. Как она рассказывала потом, папа ей сразу понравился, но заговорить первой она постеснялась. Папа же гордо хвастался, что первый подошел к маме под предлогом того, что она знала много запоминалок по анатомии. Поскольку устные запоминалки были только по анатомии, то по физиологии они довольно быстро перешли к практическим занятиям, да так успешно, что папе пришлось срочно, пока последствия занятий не стали видны, просить маминой руки у ее родителей и моих будущих ленинградских дедушки Миши и бабушки Гени, но в такие подробности в разговорах со мной не вдавались.
Дедушка Миша, боевой офицер, полный кавалер ордена Славы, кавалер ордена Красной Звезды, хоть и охотно выпил с папой водки под бабушкину закуску, но согласия сразу не дал. Пришлось подключиться маминому брату Сене и провести работу с дедушкой: мол, времена уже другие и будущий врач Саша Иванов прекрасно впишется в семью Липшицев. Тем более непонятно, кто тут выиграет, а кто проиграет: папа, который женитьбой на еврейке поставит большой жирный крест на партийной карьере, успешно начатой в армии, или мама, которой брак с русским слегка подправит пресловутый пятый пункт. Опять-таки, мои бабушка с дедушкой по папиной линии были медиками, значит, семья интеллигентная, что тоже немаловажно. Жили они в Риге: деда Осип работал хирургом в Рижском госпитале, а бабушка Серафима – там же медсестрой. Оба прошли войну от первого до последнего дня, что уж для деды Миши совсем святым было. Выслушав все аргументы и понаблюдав за утренними приступами тошноты у еврейской дочери, бабушка и дедушка согласились на русского зятя и ни разу об этом не пожалели.
Следующая фотография, датированная двадцать девятым июля, сделана в ЗАГСе на Петра Лаврова, ныне Фурштатской. Родители поженились в День Военно-Морского Флота. В силу известных обстоятельств надо было поторапливаться. Папа потом хвастался, мол, регистраторшу убедил назначить церемонию на этот день тот факт, что жених служил на флоте. Хотя, наверное, больше способствовали двадцать пять рублей, переданные через знакомых заведующему дворцом бракосочетания.
На маме модное белое платье колоколом, в руках тяжелый букет гладиолусов. Немного растерянный папа поддерживает ее под руку. Рядом бабушки, дедушки, мамин брат Сеня с очередной пассией, имя которой он потом сам не мог вспомнить, бесконечная череда друзей, близких, дедушкиных однополчан. Родственник по дедушкиной линии, а также друг и сосед дядя Моня одной рукой держит за шкирку моего двоюродного брата Гришку, который, судя по зареванному виду, уже успел за что-то огрести очередной подзатыльник.
Дальше фотографии свадебного застолья, справлявшегося по традиции дома, в комнате на Воинова.
С высоты четырехметровых потолков вниз смотрят лепные ангелочки. Они пока еще совсем одинаковые. Только через несколько лет струя скисшего черноплодного вина ударит, как из брандспойта, в одного из них, окрасив не только его лицо, но и душу в сивушные тона, за что он и будет прозван падшим ангелом. Однако именно ему, а не его чистым душой и телом, но безучастным собратьям, суждено будет стать хранителем историй нашей веселой и дружной семьи.
Перевернув страницу, я еле успеваю подхватить целый ворох фотографий. Их так много, что, наверное, их просто сложили в коричневый бумажный конверт, а он разошелся по швам, как старое платье, и снимки веером посыпались на стол. Один, медленно вращаясь, как кленовый лист, переворачивается и ложится на пол оборотной стороной вверх. На нем дата – седьмое июля. День моего рождения. Бабушка Серафима и дед Осип узнали о событии у себя дома, в Риге. Это потом они приехали на Воинова, чтобы ревниво вырывать друг у друга беззаветно любимое орущее чадо. А пока они на фотографии радостно чокаются бокалами с шампанским в честь появления на свет первого и, как оказалось, единственного внука.
А дальше, как листки календаря, мелькают лица и события: Рига, Рижское взморье, куда меня привозили на лето. Я, как детскую считалку, повторяю: Дзинтари, Майори, Дубулты и, наконец, Яундубулты – место, где мы с моей дальней родственницей и самой близкой подругой детства Любашей сначала познакомились со старым Паулем и его двумя собаками, а потом умудрились потеряться в лесу, да так, что нас еле отыскали поднятые по тревоге части Прибалтийского военного округа и местная милиция.
Много снимков любимого папой моря. Вот мы на берегу одесского лимана: в Очакове и в самой Одессе на фоне Дюка Ришелье и черной «Волги» дедушкиного знакомого, полковника Купатадзе. Вечно пьяный Васька Водолаз и его жена Клавочка, у которых мы снимали комнату в Очакове. Шумная торговка рыбой Песя Золотая Рыбка, обвешанная дешевым золотом, как цыганка с Привоза.
Ну и конечно, бесконечная череда ленинградских снимков. Улица Воинова, наша парадная, дворник Расул, опирающийся на дежурную метлу, у его ноги трется верная Двойра-Ханум, приблудная дворняжка, пригретая татарином-дворником, но получившая еврейское имя за вечно печальные глаза. На заднем плане мальчишки играют в ножички во дворе-колодце.
Почему-то среди фотографий вдруг попадается игральная карта, как напоминание о Сестрорецке, где мы снимали дачу и где я от восхода до заката искал приключений на свою голову вместе с Любашей и Гришкой.
Можно без конца переворачивать плотные альбомные страницы, всматриваться в родные до боли лица, вчитываться в даты, вспоминая связанные с ними события.
Для остроты ощущений я люблю листать альбом перед сном. Я дотрагиваюсь до детства кончиками пальцев, я вдыхаю его вместе с пыльными ворсинками бархатной обложки, я даже могу попробовать его на язык, облизнув обратную сторону отклеившейся марки с новогодней открытки, которую прислали рижские бабушка и дедушка. От этого по всему телу разливается приятное убаюкивающее тепло, как будто меня в зимнюю морозную ночь укрыли пуховым одеялом. Это состояние между сном и явью, когда ты еще бодрствуешь, а какая-то часть тебя уже находится другом пространстве и времени – там, где ты был безмерно любим и счастлив. Веки наливаются тяжестью, стены и мебель вокруг начинают расплываться, постепенно стираются грани между настоящим и прошлым, и через густую пелену сонного марева все отчетливее проступают лица тех, кого уже давно нет с нами.
Глава первая. Неожиданные последствия пребывания папы в застенках КВД
Несмотря на то что я был единственным и беззаветно любимым сыном и внуком, излишней опекой взрослые мне не докучали. Даже бабушки и дедушки с определенного возраста позволяли мне гулять с друзьями с утра и до упаду, справедливо полагая, что это исключительно полезно для здоровья. Так что мальчик я был без комплексов, довольно боевой, умел за себя постоять и за словом в карман не лез. Сколько бабушка с мамой на дедушку и папу ни цыкали, голова моя была полна емких или, в дедушкиной интерпретации, ебких выражений, которые я, естественно, употреблял в самый неподходящий момент.
Я сам до сих пор не понимаю, делал ли я это по наивности или из мелкого хулиганства, ожидая бурной реакции взрослых. Дедушка Миша не знал удержу ни в радости, ни в гневе. Он хохотал до слез, если ему было смешно, и крушил все на своем пути, если его всерьез злили или обижали близких ему людей.
Семья у нас была достаточно простая, рабочая, постоять за себя могли все, включая даже маму, а уж про ее старшего брата Сеню и говорить нечего – он вообще драться научился прежде, чем ходить. Бабушка Геня рассказывала, что он терпеть не мог кашу и выбивал у нее из рук тарелку еще в бессознательном возрасте. Вслед за тарелкой последовали разбитые стекла в парадных и школьные окна. А уж про драки и говорить нечего: фингалов под глазами и даже сломанных костей было без счета по обе стороны баррикад. Зато никто и никогда не обижал его по национальному вопросу.
Только раз его обозвали жидовской мордой. В ответ Сеня так въехал обидчику по физиономии, что, невзирая на все старания травматолога, нос у того остался с характерной горбинкой, превратив абсолютно русского, но чернявого и смуглого от природы Колю Игнатова в типичного карикатурного еврея. И поскольку бьют, как известно, не по паспорту, а по морде, то Коле стало регулярно доставаться от дворовых антисемитов. Несчастный Игнатов во время расправ кричал, норовил спустить брюки и предъявить неоспоримые доказательства своей непринадлежности к еврейской нации, но со спущенными штанами всю жизнь не проходишь, а нос на виду. Даже в отделе кадров, когда он потом устраивался на режимный завод, сомневались и сто раз проверяли документы. Откуда им знать, кто скрывается за фамилией Игнатов? Так вот Коля и страдал всю жизнь, пока не смирился, плюнул и не уехал в Израиль, женившись на бывшей однокласснице. Вот что неосторожная детская драка с человеком сделала!
Кстати, для Сени то происшествие тоже не обошлось без последствий. Дело чуть не дошло до милиции, но вступился дедушка. Пришлось надеть ордена и проставиться всему отделению. Разобравшись с правоохранительными органами, деда Миша дома устроил сыну такой разбор полетов, что тот пожалел, что его не забрали в детскую комнату милиции. Дед и за меньшие провинности Сеньке спуску не давал и за каждое стекло или мелкую драку раскрашивал его задницу так, что тот долго не мог сидеть. Сеня даже рассказывал, что он, когда дедушку в очередной раз вызывали в школу, заранее подкладывал в штаны плотный картон, чтобы смягчить удары. Солдатский дедушкин ремень с гулом опускался на плоский от подложенного материала зад, Сенька фальшиво взвизгивал, а дедушка, посмеиваясь в усы, делал вид, будто ничего не замечает. После чего стороны расходились до следующей экзекуции вполне довольные друг дружкой, а спустя какое-то время история повторялась снова.
Надо ли говорить, что меня легкий на руку дедушка не трогал и пальцем, даже когда я этого точно заслуживал. А уж если кто-то случайно или, не приведи господь, с умыслом меня обижал, тут он вообще берегов не видел, и иногда случались совершенно курьезные истории.
Когда мне исполнилось года четыре, мама с папой решили отправить меня на летнюю смену в загородный садик от завода «Электросила». Садик был достаточно богатый и достать туда путевку было непросто. Для этого ребенок должен был несколько месяцев ходить в городской садик, но сработали, как ни странно, папины связи.
* * *
Что это были за связи – история отдельная. Папа очень долго не мог себя найти после института. Дело в том, что от природы он был скорее прирожденным администратором, чем врачом, его флотская выучка и жизненный опыт позволяли наладить практически любое разваленное хозяйство. Начинал он, как и мама, в поликлинике, но мгновенно вырос до начмеда и так построил регистраторш и медсестер, что его стали бояться больше главного. Тот, конечно, вынести это не смог и решил избавиться от потенциального претендента на свое место, по великому блату предложив папе должность заведующего КВД – кожно-венерологического диспансера. Дедушка на это сказал, что для солидности в названии явно не хватает буквы Н, но у папы есть шанс превратить славное медучреждение в образцово-показательную культурную точку, где будут собираться все сливки общества, пусть и слегка подпорченные неприличными болезнями.
Между прочим, должность действительно была хлебная. Можно было неплохо нажиться на незарегистрированном подпольном лечении гонореи и сифилиса, но папа, с его замашками неподкупного красного чекиста, был непоколебим. Более того, он создал на базе КВД научную лабораторию. Стоило ему пресечь расхищение агара, спирохеты принялись размножаться с невиданной скоростью, и папа вскоре стал главным поставщиком материала для многих медицинских и микробиологических научно-исследовательских учреждений. И если Шаудин и Гофман открыли спирохету, а Александр Флеминг разработал пенициллин, то Александр Иванов придумал, как размножать трепонем в геометрической прогрессии.
Возбудители галльской болезни, оказывается, нуждаются в нежнейшем уходе и не растут ни в тепле, ни в холоде. Этих тварей надо подкармливать кусочками говяжьих почек и помещать в щелочной агар при температуре ровно тридцать семь градусов, не выше и не ниже. Папу стали узнавать в мясном магазине и оставляли свежие почки. А вот дедушка, увидев невинный, даже не засеянный агар в домашнем холодильнике, пообещал папе отбить его собственные почки. Бабушка, обычно весьма миролюбивая, пообещала помочь.
Папа, несмотря на угрозы, не сдавался. Каждый вечер он совершал попытки разложиться на столе со своими пипетками, агарами и микроскопом. Напрасно он уверял, что это совершенно безопасно и его бледноликие красавицы немедленно умирают от воздуха, его прогоняли на лестницу. Там он, пригорюнившись на подоконнике, пел своим бактериям колыбельную:
– Спирохета бедная, отчего ты бледная?
И не дождавшись реакции от безучастных к его ариям спирохет, сам за них отвечал:
– Оттого и бледная, потому что бедная!
Терпение домашних лопнуло окончательно после жалобы соседки на то, что, когда она, усталая, возвращалась с работы, папа участливо спросил:
– Что это вы, Валечка, как-то с лица взбляднули?
И несмотря на то, что папу как главного поставщика возбудительниц сифилиса знали и уважали в научных кругах и даже предлагали писать диссертацию на предмет размножения трепонем, семья настояла на немедленном увольнении с должности. Ему на смену пришла микробиолог Коровина. В полном соответствии с фамилией ей по душе был бруцеллез, и папины спирохеты, лишившись теплоты и понимания, захирели и сдохли.
Неунывающий папа устроился начмедом в санчасть завода «Электросила». Опыт работы с капризными спирохетами помог ему быстро дисциплинировать весь женсостав местного медпункта, и он направил свою энергию на заводскую столовую. Санитарным врачом папа не был, но порядок уважал и часто без предупреждения заходил с проверкой в большой зал столовой, где на каждом столике стояла угрожающая табличка «Яйцами и пальцами в солонку не тыкать!».
Проверив чистоту столов, он шел на кухню. Там уже обычно были готовы – штормовое предупреждение «Иванов на горизонте» за доппаек подавала уборщица Клава.
Маневрируя с крейсерской скоростью среди плит и холодильников, папа сразу направлялся в подсобку, где благодаря невероятному чутью легко находил припрятанные сумки с ворованными продуктами. После серии очередных клятв, проклятий, выговоров и увольнений папа опять на некоторое время запирался в медпункте завода, приводя в порядок документы. Кстати, во время его пребывания у власти сильно сократилось количество пропусков по болезни. Все знали, что Иванов больничные по похмелью не выдает, подарков не принимает, а из особ женского пола предпочитает собственную жену.
Правда, однажды он сам обеспечил двоим работягам больничные листы. Эти двое не поделили бульки в «маленькой» в пятницу после работы. Слово за слово, перешли на личности, и дело уже принимало серьезный оборот, но неподалеку оказался доктор Иванов. Вспомнив свою флотскую юность, он легонько взял оппонентов за шкирку и свел лбами. А потом сам же и госпитализировал обоих с сотрясением мозга. Долго писал объяснительные, но свидетели нашлись, папу реабилитировали и даже наградили той самой путевкой на дачу от детского сада, о которой шла речь выше.
* * *
Трудно даже себе представить, что сказали бабушка и дедушка моему несчастному папе, когда он пришел с известием, что я на месяц вместо традиционной съемной дачи в Сестрорецке еду в летний детский садик от завода. Но, как ни странно, мама его поддержала, мотивируя решение тем, что мне необходимо общаться со сверстниками.
Родительский энтузиазм несколько поутих, когда меня привезли ранним утром к заводу «Электросила», где стояли пять готовых к отправке автобусов. Я не очень понимал, что происходит, но, когда меня взяла за руку чужая тетя и, уговаривая, повела к одному из стоящих «Икарусов», я обернулся и громко заревел.
Бабушка, которая увязалась с нами, наверное, не убивалась так, даже когда провожала дедушку на фронт. Деду Мишу, к счастью, на проводы не взяли, а то в это утро я остался бы сиротой. Мама, уже менее уверенно, уговаривала бабушку, что все будет хорошо. Папа же как-то растерялся и не к месту ляпнул, что, если что случится, нам сразу сообщат. После этого бабушка с ним вообще перестала разговаривать и по дороге обратно долго утирала слезы и сморкалась. Дома она долго о чем-то шепталась с дедушкой. Тот помолчал, посмотрел на часы, куда-то вышел, потом вернулся и приказал бабушке собираться: мол, завтра они уезжают в гости к его сослуживцу на дачу и больше под одной крышей с этими моральными уродами – тут он выразительно посмотрел на моих бедных родителей – он жить не желает.
То, что дача оказалась в остановке электрички от детского садика, куда меня сослали, никого не удивило.
Папа махнул рукой, а мама только обрадовалась такому «случайному» стечению обстоятельств.
Не спав всю ночь, на первой электричке бабушка с дедушкой рванули в выездной детский садик. Я по малолетству мало что помню, но в памяти навсегда запечатлелись стоящие в ряд у стены горшки, босые ноги на холодном кафельном полу и что-то склизкое в тарелке, от чего меня, по-моему, даже вырвало. Чемоданы и сумки еще не были распакованы, потому что, разумеется, никто не ждал нашествия родственников в первое же утро. Обычно все-таки даже самых беспокойных родителей хватает дня на три-четыре. Это можно понять: многие из них затурканные работяги, а то и лимитчики, живущие в одной комнате с детьми, и поэтому они хотят элементарно насладиться простыми житейскими радостями. В результате мест в яслях через месяцев девять обычно опять катастрофически начинает не хватать. Сезон, так сказать, нереста.
Ту картину маслом, которую увидели бабушка и дедушка, мне потом долго описывали. Счастье, что папа и мама не поехали с ними, а благоразумно остались в городе.
Еще не успели выкинуть в помойное ведро недоеденную и недоблеванную воспитанниками кашу, как на входе в столовую, в сопровождении возмущенно суетившейся нянечки, нарисовались бабушка с дедушкой. Они в волнении крутили головами, не узнавая любимого внука.
Я вскочил из-за стола и, как щенок, бросился в ноги к бабушке, вдыхая запах такого родного трикотажного платья. На мне красовались перекрученные колготки с биркой «Света Петрова», под которыми не было трусов, майка наизнанку и панама с биркой то ли «Жора», то ли «Жопа».
Бабушка ахнула и покачнулась.
У дедушки заходили желваки под скулами. Он снял с меня панаму, щелчком стряхнул уже пригревшуюся в кудрях сытую вошь и тяжелыми шагами направился в сторону кабинета директора лагеря. За ним с воплями: «Куда! Нельзя!» и почему-то: «Скорую!» – бежал персонал садика.
Кричали и висли на дедушкиных руках вмиг протрезвевшие после празднования начала смены воспитательницы, раздобревшие на ворованных харчах нянечки и работницы общепита.
Дедушка поступью командора шел в сторону кабинета директора садика, которую звали, как и положено, Анна. Был еще порох в пороховницах у майора танковых войск в отставке!
Одним ударом деда Миша выбил дверь.
Полуодетая Анна сидела на коленях местного жеребца, а по совместительству завхоза Юры Куперштейна, и обсуждала смету на будущий месяц.
Дедушка тяжело посмотрел на обоих, подошел и одним движением нахлобучил то ли Жорину, то ли Жопину панаму на мигом вспотевшую лысину Куперштейна.
