Никто не спорит, что естествознание получало большую выгоду от рабства – и в некоторых случаях даже помогало рабству расширять свои владения. Колониальные торговцы с жадностью хватались за любые заморские природные ресурсы, такие как красители и пряности, и консультировались с учеными о лучших способах добычи и производства подобных товаров. Кроме того, медицинские исследования свойств хинина и других лекарственных средств помогали белым европейцам выживать в тропических условиях. И чем более безопасной и прибыльной для европейцев оказывалась колония, тем больше в ней развивалась коммерческая деятельность, в том числе и работорговля. Таким образом, научные исследования не только находились в зависимости от колониального рабства, но и открывали для него новые рынки.
Некоторые европейские натуралисты на американском континенте тоже добывали экспонаты с помощью рабов, особенно в опасных и труднодоступных местах. Они заставляли рабов карабкаться на деревья или нырять в холодные водоемы. Рабы пробирались в колючие заросли или на смертельно скользкие склоны. Удивительно, но некоторые коллекционеры даже платили рабам за помощь – полкроны (18 нынешних долларов) за каждую дюжину насекомых и двенадцать пенсов (7 долларов) за каждую дюжину растений, если те оказывались в целости и сохранности. В основном коллекционеры жульничали, и подавляющее большинство африканцев, добывавших для них образцы флоры и фауны, не получали ни денег, ни благодарности. Редчайшие случаи памяти об этих людях сохранились в названиях растений: например, майо горького, названного в честь седовласого раба с Ямайки, который лечил его корой тропическую фрамбезию – заболевание кожи, сходное с сифилисом.
Самым известным африканским натуралистом был Квасси – lockoman (колдун), – который жил в Суринаме в 1700-е годы. Квасси был рабом, тем не менее нередко выступал на стороне белых европейцев, подставляя африканцев, и по сей день считается весьма неоднозначной личностью. Как заметил один европейский наблюдатель, Квасси изготавливал амулеты «из камешков, морских ракушек, клочков волос, рыбьих костей, перьев и пр., соединенных на хлопковой нитке, чтобы носить на шее». Затем Квасси продавал эти амулеты рабам, боровшимся за свободу, уверяя людей, что магия, заключенная в них, сделает их неуязвимыми в битве. Этого, конечно, не происходило, но прибыльный бизнес Квасси продолжался. Сохранилась устная история о том, как «колдун» отправил группу беглых рабов в джунгли, а затем выдал их расположение белым солдатам. За подобные деяния Квасси была обещана свобода, а также дорогие европейские побрякушки, в том числе нагрудная пластина с надписью «Квасси, верный белым». В отместку несколько беглых рабов устроили на него засаду, поймали и отрубили правое ухо.
Раб по имени Дэвид вынужден залезть на дерево и снять шкуру с удава для своего хозяина Джона Стедмана. Как ни странно, это рисунок поэта Уильяма Блейка.
При всей своей неоднозначности Квасси считался гением ботаники. Особенно он прославился изготовлением порошка из кореньев, который помогал при болях в желудке и лихорадке. Многие белые европейцы предпочитали лечиться у него, нежели у своих врачей[12 - В отличие от Квасси, некоторые рабы использовали свои превосходные познания в ботанике, чтобы отомстить поработителям с помощью ядов. Особенно распространенным ядом был маниок, из которого при правильном приготовлении получается вкусное блюдо, но в ином случае он невероятно токсичен. Рабы собирали червей, кормили их соком маниока, затем высушивали, перетирали, а порошок прятали под ноготь. Затем тайком высыпали его в посуду, в которой подавали еду своим господам. (Прим. авт.)]. Это знак большого доверия. На протяжении тридцати лет Квасси хранил в тайне, что за коренья он использует, и лишь потом сводил в лес одного из учеников Линнея и показал ему кустарник с ярко-красными цветами. Ученик привез растение Линнею, который дал ему название Quassia amara (Квассия горькая). Редчайший пример названия вида в честь раба.
Вероятно, совсем не случайно Квасси, столь верный белым, благодаря европейским ученым обрел бессмертие, в то время как множество других талантливых людей затерялось в истории. Однако следует помнить, что за каждым растением или насекомым, получившим европейское название, наверняка стоят один, два, а то и дюжина безымянных помощников.
В отличие от Квасси, Смитмен не был ботаником. Он занимался жуками, и попытки разобраться в незнакомой флоре Сьерра-Леоне приводили его в отчаяние. Однако в начале 1773 года он получил письмо, из которого с огромной радостью узнал, что к нему на Банановые острова направляется еще один ученик Линнея, ботаник Андреас Берлин. Еще один ученый джентльмен не только освободит его от ботаники, но и составит компанию, о которой так мечтал Смитмен.
Берлин, несмотря на свои двадцать семь лет, уже имел впечатляющий послужной список, в том числе участие в одной из знаменитых научных экспедиций под руководством капитана Джеймса Кука. Уже в своем первом выходе на природу со Смитменом в апреле 1773 года Берлин за пятнадцать минут обнаружил три растения, неизвестных европейской науке. Добыча доставила ему огромное удовольствие. «Я словно слепец, который внезапно обретает зрение, – изливал он свои чувства в письме, – и впервые видит солнце. Он падает навзничь в изумлении…» Однако при всем своем таланте Берлин имел один серьезный порок: тягу к спиртному. Каждый час, который не уделялся ботанике, уделялся пьянству, что приводило Смитмена в ярость, тем более с учетом того, что и другой его помощник был алкоголиком. «Иметь двух помощников и ни одного из них трезвым, – жаловался он, – это весьма прискорбно».
Помощники из местных тоже доводили Смитмена до истерики. В основном это были жители поселения, которые посмеивались у него за спиной над его привычкой собирать презренных букашек. Но посмеивались до тех пор, пока Смитмен не объявил, что готов платить за собранные экземпляры. После этого «помощь» хлынула таким потоком, что он не знал, куда от нее деться. «Мужчины, женщины, дети приходили толпой, рассматривали, задавали вопросы и несли на продажу все – каждое растение с цветком, всех самых обычных насекомых, вплоть до тараканов и пауков, которых полно в каждом доме». Постепенно он стал отказываться от «помощников», что вызвало, разумеется, замешательство и недовольство. Некоторые в отместку даже стали воровать нужные экземпляры у него из-под носа и вынуждали платить дважды.
В полном расстройстве, особенно из-за Берлина, Смитмен спускал пар одним из немногих доступных ему способов – общением с работорговцами.
Надо признать, Смитмен никогда не испытывал теплых чувств по отношению к публике из низов общества, которая составляла экипажи невольничьих судов, к грубиянам и сквернословам, которые, как он однажды презрительно заметил, размешивают свой чай «ржавым грязным жирным ножом» и едят такое прогорклое масло, что годится лишь для смазывания колес телеги». Но с торговцами и капитанами кораблей – аристократами рабовладельческого общества Сьерра-Леоне – Смитмен вполне ладил.
На самом деле эти «джентльмены» по своей жестокости ничем не отличались от пиратов. Хуже того, именно они действительно наживались на рабстве. Но у них был некоторый лоск, и Смитмен начал заглядывать в их «загородное поместье» на острове Банс поиграть в вист или бэкгаммон. Еще он играл в гольф на кочковатом поле с двумя лунками. (Смитмен называл эту игру «гофф», и она немного отличалась от современного гольфа. Мяч был размером с теннисный, а лунки, как он говорил, «размером с тулью мужской шляпы».) Равнодушно подбирая слова, Смитмен характеризует гольф как «весьма приятное занятие для теплого климата, поскольку здесь нет никакого насилия, кроме единственного удара» в свинге. Настоящее насилие творилось всего в четверти мили от этого места, на дальнем краю острова, в загонах, где пороли и заковывали в кандалы рабов. В мае 1773 года на Иль-де-Лос Смитмен принял участие в охоте на коз и даже поступился своим правилом относительно алкоголя на берегу, где устроили пир и грог лился рекой. Среди участников развлечения был и Джон Титл, капитан невольничьего судна, который вскоре бросит за борт мальчишку, чтобы тот достал его шляпу, и пошлет бочки с фекалиями его отцу. Но по крайней мере в этот день они со Смитменом были в приятельских отношениях.
Вскоре после гулянки Смитмен отправился к себе на Банановые острова на попутном корабле, принадлежавшем Титлу, и оставил душераздирающую зарисовку о состоянии перевозимого «груза». Один историк уместно назвал ее «дантовской»: «Два-три раба каждый день выбрасывают за борт умирающих от лихорадки, дизентерии, кори, червей, – записал Смитмен. – Один доктор врачует болячки, раны и язвы или пичкает людей лекарствами, а другой стоит над ними с кошкой [-девятихвосткой, т. е. плетью], заставляя глотать их».
Среди жертв вспышки заболеваний оказался и Андреас Берлин. Алкоголь и так уже сильно подорвал его здоровье, но даже после того, как слег с лихорадкой и диареей, он требовал на борту свою привычную дозу грога (он также поедал в больших количествах ананасы, вероятно, как народное снадобье). Смитмен поначалу воздерживался от спиртного, но затем перестал – к своему сожалению. Берлин вскоре умер. Его африканские приключения продлились всего три месяца.
После такого удара Смитмен еще больше сблизился с компанией работорговцев. Это моральное падение не было простым или однозначным. Как видно из описания болезни на корабле, приведенного выше, человек, который когда-то не мог найти слов при виде двух чернокожих матерей, кормящих своих младенцев, никуда не делся и по-прежнему осознавал все зло рабства. Но тенденция падения определилась. Сначала он обращался к работорговцам исключительно за материальной помощью – оборудование, продовольствие, почта. Затем он стал с ними приятельствовать, стремясь к более выгодным торговым условиям. Со временем приятельство переросло в дружбу – так он скрашивал одиночество, омрачавшее его существование. Любому психологу ясно, что усиление контактов с работорговцами также вело к сближению с их взглядами и даже к их защите.
Дальше все пошло еще хуже. За полтора года, в течение которых уже длилась экспедиция Смитмена, берегов Англии достигло считаное количество экспонатов, в том числе насекомых. И это не была целиком вина Смитмена. На подготовку экспонатов требуется время. Главное же в том, что маршруты «торгового треугольника» проходили в одном направлении, и подготовленные ящики с образцами, оказавшись на борту невольничьего корабля, шли в Англию через Карибы, что на месяцы увеличивало время в пути. Кроме того, океанские путешествия – не самые благоприятные условия для сохранности образцов. Если они не портились от солнечного света, жары, влажности или брызг соленой воды, свой вклад вносили черви, муравьи и грызуны, во множестве обитавшие на борту.
В результате спонсоры Смитмена, сидя с пустыми руками, начали сомневаться в целесообразности своих инвестиций. Смитмен, в свою очередь, хорошо понимал, что его репутация как ученого и мечта войти в приличное общество джентльменов рухнут, если в Англии не получат достаточное количество экземпляров, причем срочно. С этой целью Смитмен начал сотрудничать в качестве агента с одним работорговцем из Ливерпуля, способствуя расширению его бизнеса в Сьерра-Леоне. Взамен ему было обещано предоставление места для ящиков с образцами на немногих кораблях, направляющихся из Африки непосредственно в Англию. Сохранение засушенных жуков и растений оказалось для него важнее, чем сохранение нравственных принципов.
В середине 1773 года Смитмен и сам окунулся в работорговлю. Деньги как таковые в Африке были весьма бесполезны, поскольку люди здесь предпочитали бартер – обмен товарами. Например, один капитан, доставивший Смитмену некий груз из Англии, потребовал в качестве оплаты раба. Вся местная экономика тоже держалась на рабах. Как Смитмен объяснял в одном из писем, он испытывал хроническую нехватку «свечей, сахара, чая, масла», обуви, гвоздей и прочих предметов первой необходимости. И, как бы он ни сокрушался по этому поводу, рабы в Сьерра-Леоне были своего рода универсальной валютой, единственным «товаром», за который он мог приобрести что угодно. В частности, табак и ром, которые ему были необходимы, чтобы расплачиваться с вождями и проводниками-охранниками. Без их помощи ему бы просто пришлось свернуть свою научную экспедицию – а с этим он смириться никак не мог. Поэтому в случае необходимости он стал торговать рабами.
Неудивительно, что в 1774 году Смитмен, испытывая нужду в финансировании своих исследований, перешел от простой торговли рабами на локальном уровне к продаже их на плантации в Америке. В письмах он продолжал оправдывать свое участие в работорговле. На этот рынок, утверждал он, его вытолкнула реальность местной экономической жизни. Но совесть время от времени давала о себе знать. Однажды он записал: «Мои сомнения относительно работорговли улетучились». Он стал частью системы, которую презирал.
Было бы приятно думать, что научные грехи времен Генри Смитмена безвозвратно ушли в прошлое. В конце концов, трансатлантическая работорговля прекратилась в начале 1800-х годов. Но суть в том, что нашим современным научным мировоззрением мы обязаны таким книгам, как Principia Mathematica и Systema Naturae, а их создание зависело от работорговли. И еще более очевидно другое: множество экспонатов, собранных благодаря системе работорговли, до сих пор представлены в современных музеях.
Наиболее важные музейные коллекции связаны с именем Ганса Слоана[13 - Любопытно заметить, что на Ямайке Слоан изобрел молочный шоколад. Он решил, что так приятнее употреблять какао, которое в то время считалось медицинским снадобьем. Вернувшись в Лондон, Слоан продал рецепт одному аптекарю, а тот, в свою очередь, перепродал мелкой фирме под названием Cadbury. Каждый раз, откусывая шоколадный батончик «Кэдбери», вспоминайте, что своим происхождением он обязан промышленным узам между наукой и рабством. (Прим. авт.)], лондонского врача и натуралиста. В молодости Слоан занимался коллекционированием на плантациях на Ямайке, а позже женился на девушке из семьи богатых рабовладельцев. Используя обретенное состояние, Слоан начал покупать коллекции у других натуралистов и со временем стал обладателем крупнейшей в мире коллекции по естественной истории, насчитывавшей десятки тысяч экспонатов. Возмутительно, но среди них были и человеческие. В своем личном каталоге он перечислял: «кожа руки черного с инъекцией красного воска и ртути»; «фетус негра из Вирджинии»; «камни, извлеченные из вагины черной африканской девочки». В 1727 году Слоан использовал свою коллекцию в качестве трамплина, чтобы стать президентом Королевского общества. Он сменил на этом посту Исаака Ньютона.
В 1753 году, перед смертью, Слоан совершил нечто необычайное. Он хотел финансово обеспечить дочерей, но при этом сохранить в целости коллекцию, чтобы она не рассеялась на аукционе. В завещании он указал, что передает все собрание британскому правительству за 20 000 фунтов (3,1 миллиона долларов на сегодняшние деньги) для создания музея. Чтобы собрать нужную сумму, правительство устроило лотерею с билетами по 3 фунта (470 долларов), и, несмотря на некоторые махинации (например, организаторы скупали билеты пачками и перепродавали их по завышенным ценам), лотерея собрала 300 000 фунтов (47 миллионов долларов). Поскольку правительство хотело сделать музей открытым для публики, его назвали Британским музеем. Он быстро стал одним из самых известных учреждений в мире. Позже большая часть экспонатов из собрания Слоана была передана в Музей естественной истории в Лондоне – еще один маяк цивилизации. Таким образом, собрание Слоана, множество предметов из которого имело непосредственную связь с рабством, стало основой коллекций самых знаменитых культурных учреждений мира.
Честно говоря, как-то выделять эти музеи нет оснований. Другие образцы, имеющие отношение к работорговле, можно обнаружить в Оксфорде, Глазго, Челси. На самом деле почти в каждом музее естествознания в любом крупном европейском городе – в Париже, Мадриде, Вене, Амстердаме – наверняка есть экспонаты аналогичного происхождения. Впрочем, это не просто пыльные диковины. Ученые до сих пор обращаются к этим коллекциям для изучения окультуривания диких растений и исторического изменения климата. Из этих же образцов извлекают ДНК, выясняя эволюционное развитие растений и животных. Тем не менее большинство ученых остаются в полном неведении о происхождении предметов, с которыми имеют дело.
Не знают об этом и многие историки. Только некоторые из них, будучи не в силах больше закрывать глаза, начинают, наконец, разбираться в происхождении музейных коллекций. Кое-кто даже пытается развернуть научную дискуссию о репарациях жертвам рабства и о культурном наследии рабовладения. Как заметил один из них, дискуссии о прибылях, которые принесло рабство, обычно ведутся в рамках «долларов и центов, фунтов и пенсов. Однако эта прибыль, безусловно, может измеряться в собранных образцах и опубликованных статьях».
Признание такого наследия может быть болезненным для ученых. В конце концов, разве научный прогресс – не та сила, что действует на благо человечества? Безусловно. Но это еще и человеческие устремления, действия людей, полных благих помыслов, но подверженных ошибкам, людей, поглощенных своими исследованиями и игнорирующих угрызения совести. Таких, как Генри Смитмен.
В конце концов, все компромиссы, на которые шел Смитмен, дали ему возможность добиться в науке того, к чему он стремился. Но не совсем. Благодаря участию в работорговле он смог закупить все необходимое, чтобы совершить несколько длительных экспедиций к термитникам и набрать такое количество образцов, что один из его спонсоров позже взмолился: «У меня в доме и половины этого не поместится!» В конце 1775 года, после четырех лет жизни в Африке, Месье Термит почувствовал, что сложившаяся научная репутация уже позволяет вернуться в Англию, где, как он полагал, его должны встретить как героя. Поэтому он упаковал все образцы и купил место на невольничьем корабле «Елизавета», отправлявшемся на Карибы.
Как только Смитмен ступил на борт, капитан корабля вырвал у него из рук ларец с образцами жуков и растений и вытряхнул содержимое, словно мусор. У ящика был очень хороший прочный замок, и капитан решил хранить в нем корабельные пистоли, необходимые для подавления бунта на корабле или восстания рабов. Впрочем, вскоре у капитана возникли более серьезные проблемы. «Елизавета» текла, как старое корыто, и требовалось постоянно откачивать воду, чтобы она держалась на плаву (через несколько недель после прихода в Вест-Индию корабль был признан непригодным для дальнейшей эксплуатации). Из 293 рабов, которых «Елизавета» везла в Америку, 54 человека умерли за время пути.
Смитмен планировал после прибытия тотчас же отправиться в Англию, но его подкосил очередной приступ малярии, он не рискнул встречаться с суровыми зимними ветрами в плавании через Атлантику и решил пересидеть несколько месяцев на берегу. Однако к тому моменту, когда он был готов продолжить вояж, уже вовсю полыхала война за независимость, и американские приватиры повсюду захватывали британские корабли. Оказавшись в безвыходном положении, Смитмен в итоге решил поселиться на Тобаго и четыре года занимался естественно-научными изысканиями на различных островах. Самым примечательным стало его исследование карибских огненных муравьев, которые перемещались по островам такими тучами, что Моисей засомневался бы, стоит ли насылать их на фараона. На островах муравьи нападали даже на сельскохозяйственных животных, за ночь обгладывая до костей туши коров и лошадей. Местные называли эти стаи «муравьиным проклятием».
И все эти годы Смитмен размышлял по поводу рабства. Вест-Индия во многих смыслах была райским местом: яркая, богатая растительность, множество новых видов флоры и фауны, – и он проводил долгие дни в прогулках на природе и коллекционировании. Однако нередко он оказывался и вблизи плантаций, где то и дело слышались свист хлыста и крики боли. Он был свидетелем публичной порки рабов, как мужчин, так и женщин, и длинные извилистые шрамы, покрывавшие их тела, виделись ему в кошмарных снах (рабовладельцы часто лили свечной воск или сыпали толченый перец чили на раны, чтобы усилить страдания. Некоторые даже бросали перец в глаза). В Африке Смитмену как-то еще удавалось дистанцироваться от рабства. Но жестокость жизни на плантациях поправила его нравственный компас, и он снова стал противником рабства.
Наконец, в августе 1779 года Смитмен решил преодолеть последний этап «торгового треугольника» и вернуться в Англию. Разумеется, корабль, на котором он плыл, захватили пираты, и все собранные экспонаты – плоды многолетних трудов – были выброшены в море. Он вернулся в Англию ни с чем, и триумфальной встречи героя, о которой он так мечтал, не состоялось. Но он хотя бы смог представить в Королевском обществе высоко оцененный доклад о термитниках. Однако высокомерный президент общества решил, что Смитмен недостаточно благороден для их рядов, и практически блокировал его прием в члены общества. Смитмен, безусловно, был убит горем. Его мечта стать джентльменом-ученым рассыпалась в прах.
Пришлось опираться на собственные силы. Он начал читать платные лекции, которые пользовались большой популярностью, о своих приключениях в мире муравьев и термитов. Одновременно он стал заметной фигурой в движении аболиционизма. Практически каждую свою научную лекцию он заканчивал краткой проповедью против рабства, «этой постыдной политики, которая унижает один вид [т. е. расу] человеческих существ, чтобы немногие представители другого купались в роскоши».
Вероятно, чувствуя вину за свое участие в работорговле, он начал собирать средства для организации сельскохозяйственной колонии в Сьерра-Леоне для свободных чернокожих. Он имел в виду и рабов Северной Америки, которые во время Войны за независимость проявили лояльность королевству и сражались в рядах британцев против своих господ. В сборе средств приняли участие сотни людей, в том числе десятки смешанных супружеских пар, которые просто хотели пожить свободной жизнью там, где их никто не будет унижать. Смитмен даже ездил в Париж, чтобы встретиться с Бенджамином Франклином и найти у знаменитого американца поддержку своим планам. (Во Франции в 1783 году Смитмену удалось наблюдать первый в мире полет на воздушном шаре, созданном братьями Монгольфье. Зрелище вдохновило его на проект собственного летательного аппарата – сигарообразного, с крыльями, что, по его мнению, должно было сделать его более управляемым, чем сферический аппарат Монгольфье.)
В июле 1786 года, за несколько месяцев до того, как поселенцы планировали отправиться в Африку, Смитмен слег с очередным приступом малярии. Страны Южной Америки в то время все еще скрывали хинин, и буквально через три дня – прежде чем кто-либо успел достать лекарство – он скончался. Четыре сотни колонистов все-таки отправились в путь, но прибыли они в середине сезона дождей, а оставшись без контактов и опыта Смитмена, оказались вынуждены просить пропитание, чтобы выжить. В течение трех месяцев треть из них умерли. Потом местный вождь выгнал оставшихся колонистов и распорядился сжечь все их хижины. Великая мечта Генри Смитмена об искуплении рассеялась как дым.
Несмотря на скоропостижную смерть, Смитмену удалось продвинуть дело аболиционизма вполне реальным, хотя и косвенным образом. В начале 1786 года он написал трактат, в котором изложил свое видение колонии в Сьерра-Леоне. Его прочитали двое шведских ученых – горный инженер Карл Вадстрем и ботаник Андерс Спаррман – и вдохновились настолько, что в конце 1787 года решили отправиться в Африку. У них были смутные планы побывать в глубине континента, но в итоге они застряли во французском рабовладельческом порту в Сенегале. Их крайне возмутило то, чему они стали свидетелями в ближайшие три месяца, но, в отличие от Смитмена, они пробыли там не так долго, чтобы гнев и возмущение сгладились.
Вместо этого они поспешили в Лондон и начали потчевать публику рассказами о «рабских темницах» и людях, «лежащих скованными цепями в собственной крови». Они также поведали о дьявольской схеме, которую придумали французы, чтобы скупать рабов по дешевке. Вместо того чтобы устраивать рейды и рисковать своей головой, французы продавали оружие двум враждующим племенам и провоцировали войну между ними. Кто-то неизбежно одерживал победу и брал в плен своих врагов. После чего появлялись французы и предлагали купить пленников. Вадстрем описал итог одной из таких войн, когда победившее племя с песнями, плясками и музыкальным сопровождением направлялось в порт с будущими рабами: «Я никогда не видел столь инфернальной сцены и был просто поражен пронзительными воплями ужаса одних и радостными криками других, выступавших в сопровождении шумовых инструментов». Возможно, самым возмутительным было то, что французы, скупавшие рабов, практически хвастались перед Вадстремом и Спаррманом своей сообразительностью. Шведам даже не пришлось глубоко копать, чтобы вскрыть подобные махинации.
В Лондоне шведы выступили в Палате представителей и в Торговой палате. Их показания стали сенсацией – благодаря тому, о чем они рассказали, и тому, кем они были. Это были 1780-е годы, расцвет Просвещения, и ученые в те времена считались безупречными, абсолютно непогрешимыми свидетелями по серьезным вопросам, возникающим перед обществом (да, было время…). В результате многие, кто раньше имел какие-то сомнения в осуждении рабства, внезапно встали на сторону аболиционистов. Потому что если уж ученые говорят, что торговля людьми – это зло, то кто они такие, чтобы с ними спорить?
Разумеется, не только двое шведов способствовали прекращению работорговли в Британской империи. Многое сделали сами африканцы. Выкупивший себя из рабства Олауда Эквиано и организация «Сыны Африки» предоставляли собственные изобличающие свидетельства, и долгое, кровавое, но в итоге закончившееся успехом восстание рабов на Гаити в 1790-е годы заставило британскую публику всерьез задуматься, что поддерживает британское правительство. Значительный вклад внесло квакерское религиозное движение, долгие годы самостоятельно выступавшее против торговли людьми. Но, как заметил ведущий аболиционист Томас Кларксон, после публичных выступлений шведских ученых «тенденция ‹…› которая так сильно была направлена против нас, теперь понемногу стала разворачиваться в нашу пользу». И в этом смысле Вадстрем и Спаррман помогли науке немного искупить свою вину после очень длительной связи с работорговлей и стать действующей силой в борьбе за ее прекращение.
Смитмен умер, не сумев осуществить свою мечту стать членом благородного Королевского общества. Особенно больно сознавать это потому, что, отказав ему, общество принимало в свои ряды других ученых с крайне сомнительной репутацией. Один из таких, врач и примерно современник Смитмена, занимался одной из самых ужасающих в истории науки деятельностью – практически поощрял организованную преступность, способствовав разграблению сотен могил, чтобы заполучить трупы для анатомических исследований.
На самом деле врачи заслуживают отдельной главы в анналах греховной науки. Поскольку медики работают непосредственно с людьми, они зачастую придают науке человеческий облик. Но работа с людьми также порождает новые этические дилеммы и новые возможности для злоупотреблений.
3. Гробокопательство: Джекил и Хайд, Хантер и Нокс
Убийства начались, можно сказать, после невинного случая. В Эдинбурге, в типичном каменном доме-пансионе, располагавшемся под сенью знаменитого городского замка на холме, цеплялся за жизнь пожилой мужчина по имени Дональд. Его легкие были заполнены жидкостью вследствие водянки, и он, по сути, тонул, хотя и оставался на суше. Одним ноябрьским вечером 1827 года он наконец отошел в мир иной, и хозяин пансиона Уильям Хейр начал готовиться к церковным похоронам.
Но затем Хейр задумался. Церковь не могла забрать тело прямо сейчас, и Хейр сказал соседу, Уильяму Берку, что хотел бы продать труп, но посоветовал держать язык за зубами. В те времена приобретение и продажа покойников не были чем-то противозаконным, и для этого существовал устойчивый, хотя и сомнительный рынок: эдинбургским врачам-анатомам всегда был нужен материал для препарирования, и они платили наличными. Берк согласился, что грех упускать такую возможность. И вместо того чтобы расстраиваться, парочка решила ухватить удачу за хвост. Вскоре пришел плотник, чтобы уложить в гроб тело Дональда. Потом мужчины остались вдвоем. Действуя быстро, они с помощью стамески сняли крышку гроба, извлекли тело Дональда, спрятали его на соседней кровати, заполнили гроб мусором по весу трупа и закрыли. Когда представители церкви пришли забирать гроб, они ничего не заподозрили.
Серийные убийцы Уильям Хейр (слева) и Уильям Берк (рисунки Джорджа Эндрю Лютенора).
Теперь парочке нужно было сбыть тело. Они пошли в медицинское училище, но главный анатом отсутствовал. Они отправились к одному из его конкурентов, Роберту Ноксу. Нокс тоже отсутствовал, но помощник посоветовал мужчинам прийти попозже. Вечером они закутали тело Дональда и потащили к Ноксу для оценки. Знаменитый анатом имел лысину на макушке, левым глазом он не видел из-за последствий оспы. Одевался он как денди, хотя, если он в тот вечер работал, на нем, наверное, был фартук с пятнами крови.
Берк и Хейр уложили сверток с телом на покрытый зеленым фетром анатомический стол в кабинете Нокса и распаковали его. Затаив дыхание они наблюдали, как доктор единственным острым глазом осматривает труп. Напряжение было невыносимым – вдруг он заподозрит, что его украли?
«Даю вам семь фунтов и десять шиллингов», – наконец произнес Нокс.
Мужчины взяли деньги и поспешили удалиться. Берк чувствовал себя виноватым, но ведь никто не пострадал. Да и деньги им были нужны.
Впрочем, как всегда бывает с деньгами, семь фунтов и десять шиллингов быстро испарились. И когда в пансионе Хейра спустя несколько месяцев поселился старый мельник по имени Джозеф, а потом оказался при смерти от лихорадки, пара не могла не задуматься еще раз. Хейр в любом случае жаждал избавиться от Джозефа: не хватало ему еще заразы в своем пансионе. А с учетом того, что старик и так уже был одной ногой в могиле, почему бы не подтолкнуть его? Неизвестно, кто предложил первым и обсуждали ли они вообще это вслух. Но не успел закончиться следующий день, как Берк уже крепко прижимал подушку к лицу Джозефа. Хейр в этот момент лежал поперек груди старого мельника, сдавливая легкие. Таким образом, они получили возможность продать еще один труп.
Или нет? Новый поход к Ноксу мог оказаться вдвойне опасным. Наверняка опытный анатом может заподозрить убийство.
Но Берк и Хейр нервничали зря. Как известно каждому любителю детективов, при сдавливании горла жертвы обычно ломается подъязычная кость, поскольку она очень хрупкая и не выдерживает давления. Но метод эдинбургского дуэта закрывать лицо подушкой – вскоре получивший название «беркинг» – оставил подъязычную кость в целости. Иными словами, они наткнулись на дьявольски хитроумный способ удушения жертв.
С учетом состояния судебно-медицинской экспертизы того времени, нужен был очень наметанный глаз, чтобы найти доказательство убийства, а Нокс менее всего был заинтересован в обнаружении такого доказательства. Как все анатомы той эпохи, он предпочитал не спрашивать, откуда к нему поступают материалы для работы. Но, принимая трупы от Берка и Хейра, он способствовал началу серии самых жестоких преступлений в истории науки.
Широко распространен миф о том, что христианская церковь в Европе запретила препарирование человеческих тел, загнав тем самым анатомию как науку в подполье. На самом деле итальянская церковь всегда сотрудничала с анатомами, сохраняющими тела после отпевания. Церковные иерархи даже поощряли препарирование будущих святых. Каким образом иначе они смогли бы заполучить кости, сердца и прочие высушенные останки, которые заполняют церкви и привлекают паломников? Другие страны проявляли сходную толерантность. Один французский драматург жаловался, что доступные для наблюдения анатомические сеансы привлекают такие толпы, что среди публики начинается давка. В 1600-е годы научное анатомирование было широко распространено в Европе.
По крайней мере, в континентальной Европе. Великобритания запрещала препарирование. Люди боялись, что препарирование после смерти оставит их тела искаженными в Судный день, когда Господь станет воскрешать мертвых. Щепетильные британцы относились к вскрытию тел как к чему-то постыдному – лежит обнаженное тело, его вертят, режут… Однако запрет вводили не епископы и священники, а представители светской власти.
И все же британское правительство иногда снабжало врачей-анатомов трупами. Обычно это были казненные преступники, которых приговаривали к «смерти и расчленению» для «большего устрашения и особого знака бесчестья». Но даже в эпоху, когда за неправильно срубленное дерево человека могли повесить (действительно!), казней производилось недостаточно, чтобы удовлетворить потребности медицинских училищ. (Сегодня на двух студентов-медиков, занимающихся в анатомичке, обычно приходится один труп; в те времена, если бы ограничивались исключительно официальными источниками, соотношение было бы несколько сотен к одному.) Такой дефицит, в свою очередь, приводил к непристойным сценам во время публичных казней через повешение: учащиеся различных медицинских заведений буквально дрались за труп. В спешке они порой сдергивали с виселицы человека, который еще не умер. Бывало, что шея оказывалась не сломана, человек просто терял сознание от нехватки воздуха – и приходил в себя уже на анатомическом столе. Другим везло меньше. В одном современном обзоре анатомических исследований указано, что в десяти из тридцати случаев у как бы покойника продолжало биться сердце. Но повернуть вспять уже было поздно.
В процессе препарирования студенты ножом вскрывали тело в районе брюшной полости и рассматривали отдельные органы и ткани. Они изучали, где проходят важнейшие артерии, с чем соединяется печень, как располагаются нервные окончания в мышечных тканях и так далее. Это давало им лучшее представление о том, как функционирует организм, как взаимосвязаны все его части – это важнейшие основы медицинского образования. В ином случае врачи пытались бы идентифицировать больные органы, не зная, как выглядят здоровые. Задача практически нереальная. Хуже того, без детального знания анатомии врачи, проводя полостные операции, могли повредить важную артерию или нерв, что привело бы к параличу или даже смерти пациента.
Постоянно испытывая дефицит трупов для препарирования, британские анатомы (и их североамериканские коллеги) понимали, что иного выхода, кроме как вскрытие могил, у них нет. Некоторые ученые занимались этим сами, другие обращались за помощью к студентам, беря с них в начале семестра клятву хранить тайну, как в каком-то братстве некрофилов. Впрочем, клятвы плохо действовали. Как писал один из наблюдателей, «под покровом ночи, в самом безудержном порыве» студенты, подогрев себя спиртным, штурмовали церковные кладбища и выкапывали свежие трупы. Для них это все было чудовищной игрой.
Правительственные чиновники старались не обращать внимания на гробокопательство по двум причинам. Во-первых, сами они были богатыми и влиятельными, а большинство тел для анатомических занятий принадлежало беднякам. Власти могли терпимо относиться к разграблению могил и не опасаться, что нечто подобное произойдет с их родными и близкими. Если подходить к этому менее цинично, то власти хорошо понимали, что будущим врачам и хирургам нужны трупы для обретения опыта и, честно сказать, для совершения ошибок. В ином случае новички изучали бы анатомию на ходу, на живом пациенте, и могли ошибаться, уже погрузив руки по локоть в его внутренности. По этой причине многие представители власти хотели легализовать препарирование, однако общественное мнение было против. В результате в рядах британского медицинского сообщества царило шаткое перемирие по вопросу получения материала для препарирования. Не спрашивай, не говори.
Равновесие в итоге было нарушено вследствие одержимости одного человека. Джон Хантер был своего рода Уильямом Дампиром от анатомии – почитаемым за свои открытия и порицаемым за свои методы. Грубиян и сквернослов, с волосами такого огненно-рыжего цвета, что, казалось, от них можно было прикуривать, Хантер был десятым, последним ребенком в шотландской семье и пошел в медицину отчасти потому, что шестеро его братьев и сестер умерли в юном возрасте от болезней. Примером для подражания был старший брат Уильям – лондонский акушер, высокоуважаемый (и высокооплачиваемый) за благоразумно молчаливый прием родов у любовниц Важных Персон. Уильям также преподавал анатомию, но не хотел пачкаться, ковыряясь в трупах. В 1748 году, в возрасте двадцати лет, Джон Хантер отправился в Лондон, чтобы стать ассистентом-диссектором у брата. До этого он никогда не анатомировал трупы, но во время первого вскрытия испытал настолько острые ощущения, что, в принципе, его уже было не остановить.
Пародия на прозекторскую. Обратите внимание на расхитителя могил, который вносит мешок с трупом (рисунок Томаса Роуландсона).
Одержимость Хантера проявлялась двояко. Во-первых, он любил анатомию как таковую, и не только анатомию человека. Он препарировал тысячи животных, в том числе такие специфические органы, как «яйца воробья, яичники пчел и плаценту обезьяны»; он даже сотрудничал с Генри Смитменом, занимаясь препарированием его гротескных королев термитов. Во-вторых, Хантер рассматривал анатомию как способ реформировать медицину. Медицина того времени разглагольствовала насчет «наблюдений» и «экспериментов», но повседневное лечение по-прежнему сводилось к применению древних средств от всех бед, таких как прочистка, кровопускание и табачные клизмы – табачный дым буквально вдували в задний проход. Хантер хотел модернизировать медицину и рассматривал анатомию как фундамент реформ: чтобы лечить болезнь, врач должен обладать глубокими знаниями об организме. По его мнению, это предполагало не только знание о том, как взаимодействуют все органы, но и знание их на ощупь, на запах и даже на вкус. Например, желудочный сок трупа он характеризовал как «солоноватый». Еще более смело он сообщал, что «сперма ‹…› когда ее подержать немного во рту, вызывает тепло, примерно как специи». Хантер даже препарировал и пробовал на вкус египетскую мумию.
Благодаря или вопреки своим неортодоксальным методам Хантер сделал десятки анатомических открытий, в том числе обнаружил слезные протоки и обонятельный нерв. Он наблюдал за первым искусственным оплодотворением женщины и одним из первых применил электрический ток (от примитивных аккумуляторов) для возобновления работы сердца. Он также описал развитие плода в утробе матери и предсказал современную классификацию зубов – резцы, клыки, премоляры и моляры (коренные зубы). На основании всех этих работ[14 - Одним из наиболее смелых своих открытий Хантер положил начало продолжительным спорам о том, как происходит пищеварение. Многие ученые в то время утверждали, что желудок переваривает пищу либо благодаря теплу, которое ее разлагает, либо механически перемешивая. Хантер обратил внимание на отверстия в кишках трупов и предположил химическое переваривание. Он заявил, что после смерти организм перестает производить защитную слизь, которая обволакивает стенки кишечника, и кислота, содержащаяся в нем, начинает переваривать сам орган. Этим объясняются отверстия, которые не соответствовали гипотезам о тепле или перемешивании. Сейчас известно, что механическое перемешивание действительно имеет определенное значение в пищеварении, но главную роль играют химические процессы. (Прим. авт.)] Хантер в 1767 году был избран в члены Королевского общества. Более того, уверенная рука и глубокие познания в анатомии сделали его знаменитым хирургом. Со временем он приобрел в Лондоне дом с великолепным фасадом, чтобы принимать пациентов, среди которых были такие знаменитости, как Адам Смит, Дэвид Юм, Уильям Питт и Йозеф Гайдн.
