– Она явно считает иначе.
– Кто знает, что у нее в голове? Она ведь сумасшедшая, ты не забыла?
– У нее случился нервный срыв. Это еще не доказывает, что она свихнулась.
– Она провела в дурдоме почти три с половиной года, – тоном, не терпящим возражений, напомнила собеседница. – Мы понятия не имеем, какая она теперь. По записке точно выходит, что чокнутая, – только погляди на эти обвинения…
Разговаривая по открытой телефонной линии, они не могли повторить то, что было написано в шифровке у каждой.
Озла прижала пальцы к векам.
– Нам надо встретиться, – сказала она. – Никак иначе это обсудить нельзя.
Голос в трубке царапнул ее слух, как разбитое стекло:
– Катись к черту, Озла Кендалл.
– Если еще помнишь, мы там вместе служили.
На другом конце Великобритании бросили трубку. Озла осталась спокойной, но рука, когда она опустила свою трубку на рычаг, дрожала. «Три девушки в войну», – подумала она. Когда-то они были не разлей вода.
Пока не настал день высадки в Нормандии, роковой день, когда они раскололись и превратились в двух девушек, которые на дух не переносят друг дружку, и одну, которую поглотил сумасшедший дом.
Внутри часов
Вдали от них изможденная женщина, уставившись в окно камеры, молилась, чтобы ей поверили, – впрочем, почти на это не надеясь. Ведь она жила в доме безумцев, где истина превращалась в безумие, а безумие – в истину.
Добро пожаловать в Клокуэлл.
Здешняя жизнь походила на загадку – загадку, которую ей однажды задали во время войны в стране чудес под названием Блетчли-Парк. «Допустим, я у тебя спрошу, в каком направлении вращаются стрелки часов?» – «Ну… – нервно ответила она тогда. – По часовой?» – «А если ты внутри часов, тогда наоборот».
«И вот теперь я внутри часов[6 - Первая половина названия лечебницы Клокуэлл переводится как «часы».], – подумала она. – Где все идет в обратную сторону и никто никогда не поверит ни единому моему слову».
Кроме, быть может, двух женщин, которых она предала и которые, в свою очередь, предали ее. Когда-то они были ее подругами.
«Пожалуйста, – взмолилась женщина из клиники, устремив взгляд на юг, куда полетели, будто хрупкие бумажные птицы, ее зашифрованные послания. – Поверьте мне».
Восемь лет назад. Декабрь 1939 года
Глава 1
– «Я бы хотела, чтобы мне было тридцать шесть лет и я носила черное атласное платье и жемчужное ожерелье»[7 - Перевод Г. Островской.], – прочла вслух Маб Чурт и добавила: – Первая разумная вещь, которую я от тебя слышу, дуреха ты эдакая!
– Что это ты такое читаешь? – поинтересовалась мать, листая старый номер какого-то журнала.
– «Ребекку» Дафны дю Морье. – Маб перевернула страницу. Она решила сделать перерыв в штудировании уже порядком потрепанного списка «100 классических литературных произведений для начитанной леди». Конечно, никакой леди Маб не была, да и особо начитанной она себя вряд ли назвала бы, но твердо намеревалась стать и той и другой. Продравшись через номер 56, «Возвращение на родину» (Томас Харди, фу-у), Маб решила, что заслужила прочесть что-нибудь для собственного удовольствия, вроде «Ребекки». – Героиня там плакса, а герой – из тех угрюмых типов, которые изводят женщин, причем автор считает это ужасно соблазнительным. И все равно никак не оторваться!
Возможно, проблема заключалась в том, что когда Маб воображала себя тридцатишестилетней, она неизменно видела себя именно в черном атласе и жемчугах, у ее ног лежал лабрадор, а вдоль стен тянулись полки с принадлежавшими ей книгами, а не с засаленными библиотечными экземплярами. И Люси в тех мечтах была румяная, в сарафанчике цвета спелой сливы – такие носят девочки, которые ходят в дорогую частную школу и катаются на пони.
Маб перевела взгляд с «Ребекки» на младшую сестренку, изображавшую на пальцах скачки с препятствиями. Люси еще не исполнилось четырех. Чересчур худенькая, по мнению Маб, девочка была одета в грязный свитер и юбку. Она то и дело стягивала с ног носки.
– Люси, прекрати! – Маб подтянула ей носок. – Слишком холодно, чтобы бегать по дому босиком, как сиротка из Диккенса.
Диккенса (номера 26–33 в списке) она осилила в прошлом году – по кусочку, во время перерывов на чай. «Мартин Чезлвит», какая гадость.
– Пони носков не носят, – строго заметила Люси. Она была без ума от лошадей; по воскресеньям Маб водила ее в Гайд-парк глядеть на наездников. Как блестели глаза Люси при виде холеных девчушек, скакавших мимо нее в своих галифе и сапожках! Маб всем сердцем желала однажды посадить Люси на ухоженного шетлендского пони.
– Пони носков не носят, а маленькие девочки – еще как, – возразила старшая сестра. – Не то простудятся.
– Ты всю жизнь играла босой и ни разу не простыла, – покачала головой мать Маб. От нее Маб унаследовала рост, без дюйма шесть футов[8 - 180 см.], но дочь держалась прямо, выставив подбородок и расправив плечи, а мать постоянно горбилась. Зажатая в ее зубах сигарета заплясала, и миссис Чурт прочла вслух из старого выпуска «Байстэндера»[9 - The Bystander – британский еженедельный журнал, выходивший с 1903 по 1940 год.]: – «Две дебютантки[10 - Дебютантка – здесь: девушка из аристократической семьи, вышедшая в свет и представленная при дворе.] 1939 года, Озла Кендалл и достопочтенная[11 - Достопочтенная – титул дочери британского виконта или барона.] Гвиневер Бродрик, поболтали с Иэном Фаркаром между забегами». Ты только погляди на норковое манто этой Кендалл…
Маб бросила взгляд на страницу журнала. Матери было просто интересно, которая из дочерей лорда Икс сделала реверанс перед королевой и какая сестра леди Игрек появилась на скачках в Аскоте[12 - На скачках в Аскоте светские дамы традиционно демонстрируют наряды и экстравагантные шляпы.], облаченная в фиолетовую тафту. Сама Маб вгрызалась в светскую хронику, как в учебник: какие наряды удастся воспроизвести при ее зарплате продавщицы?
– Интересно, будет ли вообще в следующем году светский сезон. Война ведь, – задумчиво проговорила она.
– Думаю, большинство дебютанток запишутся в Женский королевский морской корпус, – прокомментировала мать. – Для нас-то сойдет Женская земельная армия либо Женский вспомогательный территориальный корпус, а высший свет повалит в ЖКМК. Ходят слухи, что форму для них разработал сам Молинё[13 - Эдуард Молинё (1891–1974) – британский модельер, основатель одноименного модного дома.], а ведь он одевает Грету Гарбо и герцогиню Кентскую…
Маб нахмурилась. Теперь повсюду мелькала не та, так другая форма – пока лишь по этому и было видно, что действительно идет война. Она вспомнила, как стояла рядом с матерью в этой самой ист-эндской квартире, нервно куря, а из радиоприемника звучала речь премьер-министра в прямой трансляции с Даунинг-стрит. Каким зябким и странным стал окружающий мир, когда Чемберлен как-то устало произнес: «Эта страна находится в состоянии войны с Германией». Но с тех пор немцы, считай, еще ни разу не подали голоса.
Мать снова стала читать:
– «Достопочтенная Дебора Митфорд на складном стуле. Рядом с ней лорд Эндрю Кавендиш». Только погляди на эти кружева, Мейбл…
– Я Маб, ма. – Если уж от фамилии «Чурт» никуда не деться, то пусть ее черти разорвут, если она станет мириться еще и с довеском «Мейбл». Продираясь через «Ромео и Джульетту» (номер 23 в списке), она наткнулась на фразу Меркуцио: «Все королева Маб. Ее проказы»[14 - Перевод Б. Пастернака.] и немедленно присвоила себе это имя. «Королева Маб». Имя для девушки, которая носит жемчуга, покупает сестре пони и выходит замуж за джентльмена.
Не то чтобы Маб грезила о переодетом герцоге или миллионере с яхтой на Средиземном море – жизнь не роман вроде той же «Ребекки». Никакой загадочный герой с плотно набитым бумажником не собирался плениться девушкой из Шордича[15 - Шордич – рабочий район в лондонском Ист-Энде.], хоть обчитайся всеми книжками на свете. Но вот джентльмен, приятный приличный мужчина с образованием и хорошей профессией… о да, такого мужа вполне можно было заполучить. Он точно существовал где-то там. Оставалось всего лишь с ним познакомиться.
– «Маб»! – Мать с усмешкой покачала головой. – Это кем же ты себя воображаешь?
– Кем-то, кто способен добиться большего, чем «Мейбл».
– Вечно это твое «большее». Выходит, то, что сойдет для нас, для тебя не годится?
«Нет, не годится», – подумала Маб, но не стала говорить вслух. Она уже знала, что людям не нравится, когда кто-то хочет большего. Пятая из шестерых детей, она выросла вместе со всеми в этой тесной квартирке, от которой за версту разило жареным луком и сожалениями, а уборную приходилось делить еще с двумя семьями. Черт побери, она вовсе не собиралась стыдиться своего происхождения, но смириться с подобной долей? Ни за что. Неужели это так ужасно – желать большего, вместо того чтобы горбатиться на фабрике, пока не выскочишь замуж? И хотеть себе в мужья не работягу из местных, который, скорее всего, будет пить, а в итоге вообще бросит ее, как отец бросил мать? Маб не пыталась убедить родных, что они могли бы добиться большего, – довольны своей жизнью, ну и отлично. Но пусть тогда и они оставят ее в покое!
– Думаешь, ты слишком хороша, чтобы работать? – возмутилась мать, когда в четырнадцать Маб не сразу согласилась бросить школу. – Прорва голодных ртов, а папаша твой сбежавши…
– Вовсе нет, – отрезала тогда Маб. – Я не считаю, что слишком хороша для работы, но намерена трудиться для чего-то большего.
Даже тогда, в четырнадцать лет, вкалывая в бакалейной лавке и уворачиваясь от норовивших ущипнуть ее за зад продавцов, она уже думала о будущем. Выбилась в продавщицы и стала примечать, как разговаривают и одеваются покупатели поприличнее. Научилась иначе держаться и смотреть людям в глаза. Понаблюдав в течение года за девушками из универмага «Селфридж», она однажды собралась с духом, вошла через заветные двойные двери на Оксфорд-стрит в своем дешевом костюме и хороших туфлях, на которые угрохала половину годового жалованья, и получила-таки место в отделе пудры и духов. «Ишь ты, как повезло», – обронила тогда мать, как будто все это не потребовало никаких усилий.
А Маб на этом не остановилась, о нет. Она ведь только что окончила курсы секретарей, которые оплачивала сама, экономя на чем только можно. Свой двадцать второй день рождения в начале следующего года она собиралась встретить, сидя за полированным бюро и делая записи в блокноте под диктовку, а обращаться к ней тогда будут «Доброе утро, мисс Чурт!», а не «Эй, Мейбл!».
– Ну и чего ради все это? – спросила мать. – Чтобы подцепить богатого дружка, который пару раз сводит тебя в ресторан?
– Богатые дружки меня мало интересуют, – ответила Маб. Она считала, что любовным историям место в романах, и только. Любовь – не главное, даже замужество – не главное, если подумать. Конечно, наличие хорошего мужа – самый быстрый путь наверх, к комфорту и достатку, но путь этот вовсе не единственный. Лучше уж доживать свой век старой девой за полированным бюро, но со сбережениями в банке, которые накопила сама, собственными усилиями, – есть чем гордиться, – чем разочароваться в жизни и состариться раньше времени из-за нескончаемых беременностей и тяжкого труда на фабрике.
Да все что угодно лучше этого!
Маб взглянула на часы. Пора на работу.
– Чмокни меня, Люс. Как там твой пальчик? – Маб осмотрела костяшку пальца сестренки, куда накануне попала заноза. – И следа не осталось. Ну и грязнуля же ты… – заметила она, вытирая щеки девочки чистым носовым платком.
– Капелька грязи еще никому не повредила, – проворчала миссис Чурт.
– Когда вернусь, устрою тебе купание в ванне, – пообещала Маб, целуя сестру и стараясь не сердиться на мать. Просто она устала, вот и все.
Маб все еще с болью вспоминала ярость матери из-за этого позднего прибавления к семейству, где уже выросло пятеро детей. «Стара я стала бегать за малышами», – вздыхала мать, глядя, как Люси ползает по полу, будто краб. Но делать было нечего, пришлось им всем научиться справляться.
«Во всяком случае, это ненадолго», – подумала Маб. Заполучив хорошего мужа, она точно уговорит его помочь сестренке, чтобы Люси не пришлось бросать школу в четырнадцать и идти работать. Если он сделает это, Маб больше никогда ни о чем его не попросит.
Она поспешила на улицу, и холод хлестнул ее по щекам. До Рождества всего пять дней, а не выпало пока ни снежинки. Мимо промелькнули две девушки в форме Женского вспомогательного территориального корпуса, и Маб задумалась, куда ей податься, если служба в женских корпусах станет обязательной…
– Прогуляемся, милашка? – Парень в форме авиатора догнал ее и пошел рядом. – У меня увольнительная. Может, развлечемся вместе?
Маб ответила ему взглядом, который отработала еще в четырнадцать, – возмущенно вытаращилась из-под своих прямых, ровных угольно-черных бровей – и прибавила шагу. «А ведь можно поступить в Женский вспомогательный летный корпус», – осенило ее. Форма парня напомнила ей, что в Королевских военно-воздушных силах есть женское вспомогательное отделение. Все лучше, чем попасть на сельхозработы и разгребать навоз где-нибудь в Йоркшире.
– Да ладно, нельзя так обращаться с человеком, который вот-вот попадет на фронт! Ну хоть поцелуй…
Его рука змеей обвилась вокруг ее талии, крепко сжимая. На Маб пахнуло пивом и помадой для волос. Мерзкое воспоминание всколыхнулось и начало застилать ей глаза. Подавив это чувство, она рявкнула резче, чем собиралась:
– Отвали!
И молниеносно саданула пилота по икрам. Больно саданула. Он взвыл и споткнулся на обледенелых булыжниках мостовой. Маб отлепила его руку от своего бедра и направилась к станции метро, не слушая, что он кричал ей вслед, и загоняя подальше то воспоминание. Хоть что-то хорошее вышло из этой войны – пусть улицы и заполнились солдатами, готовыми распускать руки, все же многие из них мечтали повести свою девушку к алтарю, а не просто затащить в постель. Одним из самых заметных последствий стала череда поспешных свадеб. Маб уже успела насмотреться на них у себя в районе: невесты произносили брачные обеты, не дожидаясь, пока найдется хотя бы подержанное свадебное платье, только бы надеть заветное кольцо, прежде чем жених попадет на фронт.
А ведь образованные джентльмены торопились на войну не меньше простых парней из Шордича. Конечно, Маб в голову бы не пришло назвать войну счастливым событием – она ведь читала и Уилфреда Оуэна, и Фрэнсиса Грея (правда, составители списка «100 классических литературных произведений для образованной леди» сочли военную поэзию несколько неприличной для читательниц). Но только полная идиотка не поняла бы, что войне предстоит изменить привычный мир, и дело не только в продуктовых карточках.
А может, и незачем искать место секретарши. Неужели в Лондоне не найдется такой работы на военные нужды, где девушка, умеющая отлично печатать и стенографировать, могла бы удобно устроиться, исполнить свой долг перед родиной и королем, а заодно познакомиться с парой-другой приличных мужчин и помочь своим родным?
Где-то хлопнула дверь магазина. На улицу ненадолго вырвалась мелодия песни «Остролист и плющ», которую передавали по радио. А ведь возможно, подумала Маб, что к Рождеству 1940-го все вокруг будет совсем другим. В этом году все должно было перемениться.
Война – это к переменам.
Глава 2
Надо найти работу. Вот о чем Озла в первую очередь подумала, вернувшись в Англию в конце 1939 года.
– Милая, так ты не в Монреале? – удивленно воскликнула ее подруга Салли Нортон. У Озлы и достопочтенной Сары Нортон имелся общий крестный, а ко двору они были представлены с разницей всего лишь в год. Вот Озла и позвонила Салли, едва ступив на английскую землю. – Я думала, мать отправила тебя к кузинам, едва только началась война.
– Салли, ты правда думала, что мне что-то помешает пробраться обратно домой?
Кипящей от возмущения Озле хватило шести недель, чтобы спланировать побег из Монреаля, куда ее спровадила мать. Немного беззастенчивого флирта с парочкой влиятельных мужчин, которые выправили ей разрешение на дорогу, чуть-чуть находчивого вранья канадским кузинам, малюсенький подлог – право же, Озле тот билет на самолет Монреаль – Лиссабон подходил куда больше, нежели его изначальному владельцу, – а дальше осталось только запрыгнуть на корабль, плывущий из Португалии, и дело в шляпе. «Счастливо оставаться, Канада!» – пропела Озла, забрасывая чемодан в такси. Пусть она и родилась в Монреале, но до своих четырех лет, когда она впервые прибыла в Англию вместе с только что получившей развод матерью, свиту которой составляли дорожные сундуки, скандальные слухи и дочка, Озла себя не помнила. Канада, бесспорно, прекрасна, но ее дом – Англия. Пусть лучше тут на нее упадет бомба, но она будет среди друзей. В безопасности на чужбине она бы просто зачахла.
– Мне нужна работа, – сообщила Озла Салли. – То есть в первую очередь мне необходим парикмахер. Я подхватила вшей на кошмарном лиссабонском корабле и вообще выгляжу как пугало. А после этого мне понадобится работа. Мамуля так взъерепенилась, что перестала выплачивать мое содержание. Могу ее понять! Да и вообще пора взять себя в руки и потрудиться на благо страны. Война как-никак. – «Трон королей, державный этот остров»[16 - Цитата из пьесы Уильяма Шекспира «Ричард Второй» (пер. А. И. Курошевой).] и так далее и тому подобное. Учитывая, сколько пансионов в свое время указали Озле Кендалл на дверь, было бы странно, если бы она не набралась там шекспировских цитат.
– Женский королевский морской корпус…
– Не мели вздор, Салли. Все ожидают, что девушки вроде нас запишутся в ЖКМК. – Озлу не раз обзывали светской дурочкой, и ей надоело терпеть эти уколы. Ах, ее считают всего лишь тупой дебютанткой, мейфэрской штучкой, бальной бабочкой? Ну так она им докажет, что девушка из высшего света тоже способна по-настоящему закатать рукава. – Лучше запишемся в Женскую земельную армию. Или собирать самолеты – как тебе такая идея?
– Да что ты знаешь о сборке самолетов? – расхохоталась Салли.
Примерно тем же вопросом встретил их и скептически настроенный начальник цеха на заводе «Хокер Сидли» в Колнбруке, куда они пришли наниматься несколько дней спустя.
– Зато я знаю, как снять руль автомобиля, чтобы в случае оккупации его не угнали фрицы, – парировала Озла.
Она и глазом не успела моргнуть, как оказалась облаченной в спецовку и в компании еще пятнадцати девушек по восемь часов в день сверлила листы дюраля в учебном цеху. Работа была нудной, зато она сама зарабатывала на жизнь и впервые ни от кого не зависела.
– Я полагала, мы будем собирать «спитфайры» и флиртовать с пилотами, – разочарованно бросила стоявшая за верстаком напротив нее Салли, – а не сверлить, сверлить да сверлить без конца.
На дворе был канун Нового года.
– Не ныть! – отозвался проходивший мимо инструктор. – Идет война!
Озла успела заметить – теперь все, чуть что, поминали войну. Молоко закончилось? Идет война! На чулке затяжка? Так война же идет!
– Ой, только не говорите, что вас самого не мутит от этой мерзости, – пробормотала Салли, стуча по лежавшему перед ней листу дюраля.
Озла с ненавистью посмотрела на свой. Дюралем обшивали «харрикейны», на которых летали пилоты Королевских ВВС (если они вообще куда-то летали – казалось, на этой войне ничего не происходит). Последние два месяца Озла училась сверлить дюраль, обрабатывать дюраль напильником, клепать дюраль… Металл сопротивлялся и плевал в нее тонко растертой пылью, застревавшей в волосах и в носу, после купания вода в ванне была серой. Кто бы подумал, что можно настолько невзлюбить самый обычный металлический сплав.
– Надеюсь, ты спасешь жизнь какому-нибудь красавчику-пилоту, когда тебя наконец-то пришпилят к боку «харрикейна», – обратилась она к листу дюраля, направляя на него сверло, как ковбой из вестерна – револьвер.
– Слава богу, хоть на Новый год выходной, – простонала Салли, когда стрелки часов доползли до шести и поток работниц направился к дверям. – Ты какое платье привезла?
– Зеленое атласное. Я быстренько его накину в мамином номере в «Кларидже»[17 - «Кларидж» – фешенебельный отель в центре Лондона.].
– А она тебя уже простила за побег из Монреаля?
– Более-менее. Она сейчас всем довольна, поскольку нашла себе нового поклонника.
Озле хотелось надеяться, что поклонник не станет однажды ее четвертым по счету отчимом.
– Кстати, о поклонниках! Я пообещала одному бесподобному парню познакомить его с тобой. – Салли лукаво посмотрела на Озлу. – Он то что надо.
– Надеюсь, брюнет? Блондинам доверять нельзя.
Все еще смеясь, они выбежали из заводских ворот и понеслись к дороге. Когда получаешь один выходной раз в восемь дней, глупо терять драгоценное время, возвращаясь на квартиру. На этот раз им удалось поймать попутку до самого Лондона. Фары старенького «алвиса» были прикрыты чехлами с прорезями – светомаскировка, – а двое лейтенантов на переднем сиденье оказались уже здорово поддатыми. К «Клариджу» они подкатили, распевая «Можно всё»[18 - Anything Goes – песня Коула Портера, написанная в 1934 году для одноименного мюзикла.] в четыре глотки. Салли задержалась у машины, флиртуя с лейтенантами, а Озла взлетела вверх по ступенькам и поздоровалась со швейцаром, который уже много лет был для нее чем-то вроде дворецкого, дядюшки и личного секретаря в одном лице:
