Жена Палача
ДОМИНАТРИКС
Мне казалось, что наша жизнь наладилась: я родила ребенка от любимого мужчины, он рядом со мной… Только почему врачи говорят, что наш малыш умер? Почему врут мне?Боль не утихает даже через год. Мой муж все дальше от меня, а я вынуждена переживать все в себе, медленно рассыпаясь на части. Но что, если на самом деле мой ребенок жив? Что, если все это время мой муж искал его в тайне от меня и теперь тоже распластан и не может выбраться из-под плиты неподъемной ответственности? И что, если мой муж… не тот, за кого себя выдает?
ДОМИНАТРИКС
Жена Палача
Пролог. Ника
– Не могу, – реву я, умирая от разрывающей тело, нескончаемой боли. Кажется, и выдыхаю я тоже только ее. – Не могу! – выкрикиваю я отчаянно.
От моих воплей дрожит воздух.
– Давай, Ника, – строгий голос у уха, и моего влажного колена касаются теплые пальцы в латексной перчатке. – Все ты можешь. Дыши, как учили, и толкай. Давай, моя хорошая.
Я с трудом отрываю спину, к которой прилипла больничная сорочка, мокрая от пота, от спинки, и вновь тужусь, буквально слыша, как трещат мои собственные ткани, чувствуя, как еще сильнее расходятся тазовые кости.
Внезапно из меня с хлюпаньем выскальзывает что-то большое, и боль откатывается волной. Тишину родильного зала прорезает истошный плач, который больше похож на громкий кошачий писк.
На мой живот тут же кладут крохотный красный комочек, и я не могу оторвать взгляд от его светлой макушки. Наш. Не его. Я точно знаю, что наш – еще беременная почувствовала, а теперь вижу.
– Молодец, Ника, – меня гладят по плечу, а я реву, как ненормальная. От счастья реву, такого, которого никогда в жизни еще не испытывала. – Хороший, здоровый мальчишка.
– Дайте мне, – почти умоляю я, тяну к малышу руку, но меня словно оттаскивает назад.
Тело становится тяжелым, неподъемным, даже веки тяжело держать открытыми, но я прибитым взглядом смотрю на нашего сына.
– Закровила, – опять строгий голос над головой. – Унесите ребенка. Везем в операционную.
– Нет, не надо! Дайте мне его! – ору я, рыдая, ощущая кожей, как его забирают от меня, как это тепло отрывают от меня.
У меня безумно кружится голова, все вокруг плывет, но это ничего. Почему я не слышу больше его плача? Почему? Зачем нас разлучили?
Дрожу от холода, от которого стучат зубы, а мои рот и нос накрывает маска, противно пахнущая резиной. Борюсь со сном, но тяжелые веки слипаются, и я проваливаюсь в пугающую, ледяную темноту.
С трудом открываю горящие веки и тут же закашливаюсь – ужасно болит горло. Шевелю рукой и вздрагиваю от боли. Поворачиваю голову набок, вижу капельницу, воткнутую в вену. Я в большой светлой палате, лежу на широкой койке с поручнями.
Дверь открывается, и входит моя акушерка, а вместе с ней девушка в медицинской робе.
– Как ты себя чувствуешь, Ника? – спрашивает она, подойдя ко мне и проверяя капельницу.
– Где мой малыш? – спрашиваю, наткнувшись взглядом на пустую больничную колыбельку. – Почему он не со мной?
– Ника, – вздыхает она и берет меня за руку, – такое случается. Вы с мужем еще молодые, у вас будут еще дети.
– Где мой ребенок? – упрямо повторяю, мертвея изнутри. – Принесите его! Вы права не имеете мне его не показывать!
– Ника, он умер. Была патология, с которой не живут, – проговаривает, вновь смотря на капельницу ничего не выражающим взглядом.
– Какая еще патология? – ору я, приподнявшись на локтях.
Меня мутит, а комната кружится вокруг меня и дрожит
– Так бывает, Ника, – она прижимает мои руки к поверхности. – Тебе нужно лежать. Швы разойдутся.
– Плевать мне на швы, – рыдаю в голос и пытаюсь вырваться. – Дайте мне моего ребенка! Зачем вы врете?
Ее слова кажутся такой чушью. Как мог умереть от патологии ребенок, который так громко плакал? Они точно что-то перепутали.
– У нее истерика, – обернувшись, кричит девушке в дверях. – Давай успокоительное.
Девушка подходит к кровати, и они уже вместе прижимают орущую и дергающуюся меня к кровати. В кожу входит очередная игла, и я вскрикиваю. Меня словно ударили по голове чем-то тяжелым. Меня уже не держат, и я валюсь на подушку. В ушах детский отчаянный плач, а в глазах – темнота.
Громко всхлипнув, проваливаюсь под лед.
Мы были счастливы эти девять месяцев. Счастливы как обычные нормальные люди. Его не мучил крик в голове, а я… Я была просто спокойна, мне было хорошо. И главное – мы были действительно вместе. Вместе благодаря этому маленькому существу внутри меня. А теперь? Что будет теперь?
Я так виновата… Единственный раз в жизни от меня зависело что-то. Что-то очень важное. И я это не сберегла…
Пролог. Ваня
– Это она кричит? – я цепляю за локоть пробегающую мимо медсестричку. – Моя жена рожает?
– Папочка, вы думаете, тут никто, кроме вашей жены, не рожает? – зыркает она на меня. – У нас все родильные заняты. Не мешайте. Вас позовут.
Разжимаю пальцы, и она со скоростью света уносится по коридору. Кричат уже часов шесть. И каждый раз мне не говорят, она или нет. А вдруг что-то пошло не так? Так, все. Не думаем о плохом. Все будет хорошо. Всю беременность наблюдались у лучших врачей, и все было отлично. Чего же сейчас что-то пойдет не так?
Машинально достаю из-за уха сигарету.
– Вы совсем, что ли? – рявкает откуда ни возьмись санитарка. – Здесь нельзя курить! В палату идите!
Пристрелить бы ее. Но сигарету, конечно, сую обратно за ухо. Минуты бесконечные. Складываются в часы. А ее все не привозят. Должны привезти и ее и ребенка в платную палату, в которой сейчас жду я. А их нет.
За окном уже снова темно. Смотрю на часы – с момента первой схватки уже прошло двадцать два часа. И да, я знаю, что роды могут длиться столько, но что-то меня странно тошнит. Нехороший знак. Может, на нервах, да. Может… Голос, молчавший почти год, начинает пока потихоньку визжать за переносицей в центре головы. Не к добру.
Выхожу вновь в коридор. Оглядываюсь по сторонам – никого. Иду в сторону родильных. Пусть потом выгонят, но сейчас я хотя бы посмотрю на нее.
Не сразу понимаю, что именно бьет меня паникой под дых. Тишина. Больше никто не кричит. Где все, блядь?!
Заглядываю в родильные. Во все по очереди. Везде пусто. Ее нет. ЕЕ НЕТ! Меня бросает в холодный пот. Он мерзко промачивает футболку, прилепляет ее к спине.
– Эй! – ствол оказывается в моей руке раньше, чем я успеваю подумать. – Эй!!!
– Чего вы орете?! – женщина в белом халате выскакивает из-за одной из дверей, и я сразу упираю ствол ей прямо в лоб.
– Где моя жена?
Она задыхается от страха, замирает. И молчит. Сука, почему ты молчишь?
– Где моя жена, я спрашиваю?!
– В реанимации, – выдавливает она, и меня окатывает жаром того самого чувства. Беспомощности.
– Веди меня. Быстро! – рявкаю я, стараясь сдержаться и не нажать на блядский курок.
– Туда нельзя, – пытается объяснить она, но я демонстративно снимаю ствол с предохранителя, и она сдается.
Испуганно оглядываясь, ведет меня по многочисленным коридорам. Не запоминаю дорогу. В голове мутно и вязко, как в самом гнилом болоте. Крик в нем тонет, булькает, раздражает меня навязчивостью и вызываемой головной болью.
– Там… – женщина указывает на дверь, и я, больше не слушая ее, врываюсь.
Ника лежит на высокой больничной койке с поручнями, с кучей каких-то аппаратов рядом. Одна. Никого рядом. Ни врачей, ни… ребенка.
– Малыш, – зову я, подходя ближе. – Ника…
Кисть, в которой ствол, начинает неконтролируемо дрожать. Даже не дрожать, трястись, как у алкашей. Перекладываю пистолет в другую руку и прячу его за пояс джинсов. Тремор не проходит. Только усиливается.
– Ника, маленькая моя, – она такая бледная, губы почти синие, и это меня пугает почти так же сильно, как и пустая стеклянная больничная люлька для младенцев.
Дотрагиваюсь до ее руки, когда в палату входит ее гинеколог.
– Иван Алексеевич, вам лучше уйти отсюда, – как сумасшедшему говорит он. За его спиной маячит та самая женщина, что привела меня сюда.
– Что с ней? – я инстинктивно сжимаю ее ладонь, такую холодную. – Где мой сын?
– Иван Алексеевич, давайте пройдем в мой кабинет, – успокаивающе поднимает руки врач. – И мы поговорим там в спокойной обстановке.
Эта фраза меня перемыкает.
– В спокойной обстановке? – склоняю голову. – Ты охуел? Где мой сын и что с моей женой?
Снова ствол в руке, словно ее продолжение.
– У тебя секунда, чтобы ответить, блядь, прямо здесь!
– Понимаете, – блеет он, не сводя безумного взгляда со ствола, – Такое бывает…
– Не понимаю, – мотаю головой я. – Конкретнее, херов ты коновал!
– У Вероники Владимировны открылось кровотечение после родов. Нам удалось его остановить и даже сохранить матку, чтобы у вас были другие дети.
– Что за хуйню ты несешь? – перед глазами летают какие-то мухи, и я пытаюсь их сморгнуть. – Какие, блядь, другие дети? ГДЕ МОЙ СЫН?!
– Иван Алексеевич, примите мои соболезнования. Дело в том, что…
Я бью его в нос. Когда бью, даже тремор пропадает. Кости хрустят под костяшками, а кровь хлещет из разбитой, переломанной переносицы. Бью еще раз. В челюсть. И еще раз. И еще, и еще…
Где-то истошно вопит женщина почти в унисон с криком в моей голове. Но я не могу отвести взгляда от окровавленного лица, потому что хочу, чтоб он захлебнулся своими сучьими словами.
– Помогите кто-нибудь!!!
– Ваня, – ее тихий, хриплый, царапающий голос за моей спиной. – Ваня.
Оборачиваюсь резко, в одно движение оказываюсь рядом с ней.
– Мой малыш, – целую ее в щеки, лоб. – Моя сильная девочка.
– Скажи им, чтобы вернули его, – шепчет, уцепившись за мой рукав. – Он наш. Точно наш с тобой, – всхлипывает она, не сводя с меня взгляда красных, опухших глаз.
– Наш, конечно, наш, – говорю, и куда-то внутрь меня, в самую середину, только сейчас долетают осколки слов этого мудака. Примите мои соболезнования… Примите мои соболезнования…
– Они его забрали и несут какой-то бред, – бормочет она как в горячке. Все смотрит на меня, как на бога, как на мессию, как на того, кто всегда решает все ее проблемы. Все ее проблемы, да. – Я его видела, ощущала. Он плакал. Не мог он умереть. Найди нашего мальчика.
