Вы можете смеяться и шутить…
В это время отворилась входная дверь и вошла Петина мама.
2.
Земля была холодной и влажной, и Георгий, лежавший, скрючившись за земляным валиком, ощущал её даже через шинель. Весеннее солнце было в зените, степь пахла пожухлой и прелой зимней травой, сквозь которую уже пробивались тоненькие зелёные росточки. Такие яркие и свежие, они были сейчас прямо перед глазами Георгия, и он, на мгновение отрешившись от всего происходящего, залюбовался ими.
«Может, это последняя моя весна», – успел подумать он, как вдруг ощутил толчок в бок от лежащего рядом старого казака, Ступенкова.
– Кажись скачут, ваше благородие!
Георгий припал ухом к земле. Степь отдалась нарастающим гулом. В другое ухо, открывшееся от съехавшей набекрень папахи, влетели звуки выстрелов и гиканье приближающейся конницы.
– Без команды не высовываться и не стрелять! – передал он по цепочке полусотне спешенных казаков, залёгших за придорожной насыпью.
Георгий впервые принял командование. Сотника, Ефима Крюкова, природного казака, тяжело ранило двумя днями ранее. И вот он, подхорунжий – остался здесь за старшего офицера. Георгия немного трясло. Послушают ли его, бывшего студента, «добровольца», «кадета», казаки?
Топот приближался, нарастал. Вот на насыпь вскочил первый всадник, и лихо перемахнул через лежащих ничком пластунов. Опасно! Затем второй, третий…
Это – свои. Конная полусотня заманивала красных притворным бегством. Георгий сдёрнул папаху и решился аккуратно высунуться, чтобы увидеть приближающихся преследователей. Отличить их от своих можно было лишь по красным лентам на папахах. Они дико орали и вращали шашками. Впереди нёсся здоровенный бугай с кумачовым знаменем и яростно пришпоривал коня.
«Спешите, спешите, сейчас доскачете», – мрачно подумал Георгий.
– К бою! – крикнул он осипшим от волнения голосом.
Казаки разом подались на насыпь, выставив винтовки. На правом фланге должен быть готов пулемёт. На него сейчас вся надежда.
– Пулемёт готов! – донеслось до Георгия.
Георгий прицелился в знаменосца.
– По красной сволочи! Огонь!
Знаменосец вылетел из седла и, не отпуская древка знамени, рухнул в траву. Конь встал на дыбы, заржал… дальнейшая какофония звуков разом накрыла этот маленький пятачок Донской земли. Вскоре всё стихло, если не считать ржания испуганных коней, что без всадников продолжали метаться по полю. Конная полусотня казаков, развернувшись для контратаки, преследовала оставшихся в живых красных. Георгий утёр пот со лба и сел на насыпь, завороженно, будто в трансе наблюдая, как его подчинённые без приказа двинулись цепью по полю боя, деловито достреливая бившихся в агонии коней, и докалывая штыками раненых красноармейцев.
– Стойте, станичники, не убивайте, я свой, свой! – какой-то человек с разбитым в кровь лицом встал на колени перед неумолимо приближающейся цепью, истерично кричал и махал руками. Кто-то из казаков начал поднимать винтовку…
Георгий резко очнулся, встал и побежал к своим, надрываясь на ходу:
– Отставить! Не сметь стрелять в раненых! На подводы их, в лазарет!
Несколько казаков хмуро обернулись. Среди них и Ступенков.
– Ваше благородие! А на черта нам с ними канителиться? Они разве с нами возятся?
– Они – нет. А мы – да! – Георгий решил не сдаваться. Он приблизился к стоящему на коленях красноармейцу, совсем ещё юнцу.
– Кто такой?
– Казак я, ваше высокоблагородие, природный казак станицы Каргинской, и фамилия моя соответствующая – Каргин…
– А почему с красными?
– Так мобилизовали, принудили, ироды. Сказали – мать расстреляют, деда…
Подошёл Ступенков, мрачно глянул, сплюнул…
– Ваше благородие, позвольте. Щас вернётся с преследования Архипов, он с тех мест, дознается, что это за гусь. – Встать, паршивец! Мать, говоришь? Опозорил ты её, и деда свого опозорил… За каинами этими пошёл. Али не слыхал, не видал, что они у вас по станицам творят?
Красноармеец поник головой.
– Слыхал, дядя…так ведь поэтому и страшно стало…
– Страшно? Значит ты никакой не казак! – Ступенков обернулся к Георгию. – Поступайте, как хотите, ваше благородие, но я бы его тут и прикончил, паршивое ведь семя…
Георгий остался твёрд. Парня увели в тыл, ещё полтора десятка раненых красных подняли на носилки подоспевшие санитары. На поле осталось лежать человек сорок. И тридцать коней. У казаков потерь не было.
Георгий продолжал изо всех сил отбивать натиск наползавших на его сердце жестокости и равнодушия. Как и его казаки, он прекрасно знал, что творили в захваченных станицах красные, знал, что есть даже какая-то кровавая бумажка от засевшего в Московском Кремле не то Ленина, не то Троцкого, или кого-то из их кагала, прямо предписывающая поголовно истреблять казаков[1 - «Директива о расказачивании» от 24 января 1919 года, подписана Я. Свердловым.]. Требуя от них милосердия к злейшему врагу, он требовал почти невозможного. Но понимал, что «белое дело» только оттого и «белое», что встало против зла, бесчеловечности, безбожия, дикости. А если белое знамя забрызгать кровью раненых и пленных врагов, будет ли оно по-прежнему белым?
Георгий стоял, молчал и кусал губы. Молчали и проходившие мимо казаки. Радость победы как-то быстро улетучилась от осознания того, что впереди будет новый бой, а потом ещё и ещё. Красных было слишком много.
А апрельское солнце продолжало ласково и милосердно обогревать и будить землю и всех её крохотных обитателей. Высоко в небе парил степной орёл. Позади поблёскивала широкая излучина Северского Донца, за которым Донская армия пережидала зиму, копила силы, чтобы вновь ринуться в наступление за освобождение казачьих земель. Степной ветерок опять ворошил надежды на возрождение.
Георгий очнулся от созерцания и побрёл за казаками. В глазах многих он увидел уважение, и это обнадёживало. Его чувство чужака потихоньку из него уходило, он старался сродниться со своими бойцами, понять их душу, их чаяния.
«В конце концов, ведь приходили на Дон когда-то беглые, и становились своими, отчего же мне в этом должны быть препятствия?» – так думал Георгий и потихоньку втягивался в казачий быт. Ловил себя на мысли, что ему нравится протяжное их пение, станичный говор… Но больше всего ему по душе было их спокойное чувство собственного достоинства. Отец как-то говорил, что такое чувство в Российской империи – удел в основном лишь дворянского сословия, однако у казаков оно вполне присутствовало, сочетаясь при этом порою с первобытной силой и жестокостью.
«Видимо, сама среда обитания, сама степь к этому располагает», – пытался размышлять Георгий, наблюдая краем глаза парение орла прямо над своей головой. «Орёл вот, птица благородная, но и хищная. Так и казаки…»
Ступенков задержался, дождался Георгия. Заглянул ему в глаза прямо из-под своих косматых бровей, улыбнулся щербатой улыбкой, так что на обветренном лбу собрались складки.
– Поздравляю, ваше благородие! Первый блин, то есть, бой – не комом вышел! Без потерь! Хороший знак! Казаки довольны. А что милосердие проявили, так ведь по-христиански ведь это, и благородно. Мы тут за войной, совсем об этом позабыли, я вот и к причастию уже месяц как не подходил, а проповедей год уже, почитай, не слышал… так что, не сумневайтесь!
Георгий пожал протянутую руку казака. На сердце полегчало, вернулась радость.
– Спасибо, Ступенков. Как думаешь, скоро одолеем красных?
– Если все бои будут такие же, то скоро! Переведутся!
– Хорошо, Ступенков. Седлайте коней, выдвигаемся вперёд, ночуем в станице…
3.
Достопримечательностью квартиры Вериных на Первой линии были большие напольные часы, доставшиеся им вместе с квартирой от прошлых владельцев. А прежние владельцы подались задолго до революции в Петербург, «умножать свои капиталы», и посчитали, что таких часов они там себе накупят сколько угодно, и отдали свои Вериным даром. А изделие, между тем, было дорогой, европейской работы. Если быть точным, то бельгийской, с корпусом из дуба и механизмом, дававшим исключительную точность. Ну и конечно с массивным маятником, и с боем. От них так и пахло стариной, и Павел Александрович считал, что чем старее часы, тем они точнее и надёжнее. Он поговаривал: «Сейчас так не делают. Особенно отечественные мастера. Жалкие подражатели! Другое дело – Европа: Бельгия, Швейцария… Но и там в последнее время стали делать хуже, чем было. И так – во всём. Вспомним восемнадцатый век, барокко! Какая была архитектура, живопись, музыка! А сейчас? Всё, решительно всё клонится к упадку!»
Ксении очень не хватало отца. Он уехал в Новороссийск, потом от него пришло письмо, что мол, он устроился, и всё у него хорошо, есть практика. А в квартире теперь образовалась какая-то пустота. И Георгий – на фронте. Остались они одни, с мамой. Не оттого ли часы сейчас тикают как будто бы громче, а бьют – словно поминальный колокол?
Ксении, сидевшей у приоткрытого окна, стало грустно. За окном – буйство зелени, апрельское вечернее тепло, неугомонно чирикают воробьи и происходит Жизнь. Стоят предпасхальные денёчки. А радости-то на сердце нет и нет.
Мама настояла, чтобы она взяла отпуск от госпитальной работы. Недостатка в сёстрах милосердия сейчас не было, а Елена Семёновна давно чувствовала, что её дочь эта работа выматывает и иссушает внутренне. Она так ей и сказала:
– Ксю, ты надорвалась. Я это чувствую, и папа тоже. Непосильную ты ношу на себя взяла. Мне понятно, что время сейчас такое и требует подвига, но…и подвиг требует сил. А у тебя их нет.
Ксения внешне протестовала, горячилась, но внутренне была согласна с мамой. К тому же, ей стали часто сниться сны, в которых являлись ей умершие от ран офицеры и солдаты. Они стояли над ней с печальными взорами, и молчали. То ли благодарили, то ли укоряли… Так и умом тронуться было недолго.
Зато теперь она бездельничала, если не считать учёбы, которая давалась ей легко и не требовала усилий. Да и в гимназии от учениц перестали требовать того, что было непременным и строго соблюдаемым правилом ещё несколько лет назад. Не стало ни латыни, ни греческого. Ни дисциплины. Все соученицы Ксении мечтали поскорее выпуститься и выйти замуж. Непременно за офицеров. А чего хотела она, Ксения?
Когда её подруга Валя заговорщицки сообщила ей, что Петю на фронт на вокзале провожала какая-то «бесстыжая рязанская девка», Ксения с ужасом почувствовала, что книжного «приступа ревности» у неё не возникло. И обида не закипела, и страсти не забурлили. А что же было? Какая-то пустота. Выходит, любовь ушла?
Она робко поделилась этим с мамой.
– А между прочим, он заходил попрощаться. А тебя не было.
– А вы мне ничего не сказали!
– Я? Забыла, закрутилась. Но ведь всё равно между вами охлаждение было и так заметно.
– Правда? Вот так заметно?
– Конечно. Я-то всё замечаю. Ну, у тебя-то к нему – точно.
– Мама, я не знаю, почему так! Я его любила и спасала, когда он в тифозном бреду метался, и спасла! А потом вдруг всё ушло…
– Ксю, любить и спасать – это немного разные вещи. Это мужчины любят спасать. Женщин, страну и весь мир. А женщинам присуща забота. А забота требует постоянства. И мужчины того же требуют.
– Но как я могла? Я же не жена ему, чтобы постоянно думать только о нём?
– Не жена. Но в кафе-то могла с ним сходить. Или в сад, прогуляться. Он ведь и предлагал. А ты ему отворот дала, помнишь?
– Ах, мама… Понимаете, мне тогда казалось, что он совсем мальчик. Такой маленький и наивный, хотя и повоевал уже и герой. И что мне импонируют более зрелые мужчины. С ними ведь интересней. А теперь вот – не знаю, что и думать…. Наверное, это всё? Конец?
– И я не знаю, Ксю. Мальчик он очень хороший, чистый. Вернётся – поговори с ним, выясните отношения. Надеюсь, что вернётся. Бои там сейчас страшные, вон гробы всё везут и везут.
– Мама, я ежедневно за него молюсь.
– Молись. А там – как будет, так и будет.
В дому пусто, гулко и печально, часы громко отмеряют секунду за секундой. Неумолимый бег времени. За окном – жизнь, а здесь пахнет…нет, не смертью, но одиночеством. Как же не хочется быть одинокой!
Вчера на тротуаре ей попалась навстречу ватага молодых и развязных подростков, одетых как попало. Должно быть, фабричные или грузчики, или бог их знает кто. Преградили ей дорогу, глупо смеялись, распускали руки, предлагали пойти с ними. Насилу вырвалась. Ещё долго в её ушах звенели непристойности. А был бы рядом Петя, он бы им надавал. А был бы рядом гвардейский полковник Павлов, что недавно выписался после ранения, так к ней никто и на пушечный выстрел не подошёл бы. Не посмели бы.
Ксения отошла от окна, взяла книгу. На её страницах храбрые рыцари повергали зло мечом и копьём, а прекрасные дамы дожидались их в высоких башнях, вышивая платки и гобелены. И однажды, когда уже пропадала всякая надежда, вдруг раздавался стук копыт, трубили трубы, опускался подъёмный мост, и появлялся Он, а она, вся в белом, сбегала по винтовой лестнице и падала прямо в объятия своего верного рыцаря, такого же прекрасного и молодого, как и тот юноша, что когда-то уезжал отсюда в Крестовый поход.
Глупо. Устарело. Она с ума сойдёт, дожидаясь в этой полупустынной квартире своего счастья. Надо что-то предпринять, но что? Петя… Ну, мало ли кто его провожал, может быть сестра? Кузина? Не мог же он так, бесповоротно, без объяснений…
Она вошла в свою спальню и осмотрела книжную полку. Вот рыцарские романы, вот Эмили Бронте, а вот рассказы о Блаженной Ксении Петербургской. Всё такое разное, но нужное, чтобы приуготовиться к настоящей жизни. А вот она, настоящая жизнь, в скрипе повозок и чавканьи вынимаемых из дорожной грязи калош во время Ледяного похода, в предсмертной просьбе «Воды, сестра» умирающих воинов, несомненно обретающих Царствие Божие. В восхищении достоинством бывалых офицеров, их бравадой ранениями, философской задумчивостью или искромётным юмором перед лицом страданий и смерти.
Ксения понимала, что ей никак не получится стать такой, как её мать, тихой, смиренной, привыкшей к одиночеству и томительному ожиданию под мерное тиканье часов, коротавшей время за вязанием. Жившей в томительном ожидании приезда мужа, в торопливом ожидании взросления и счастья детей, в тревожном ожидании старости…
Нет, она хотела вновь оказаться в гуще событий, среди геройских мужчин. Хотела опять быть им полезной, выхаживать и спасать. Только уже непосредственно на фронте, в атмосфере близких боёв. И там встретить Петю, и там с ним объясниться. И, может быть, пойти на решительный шаг, обвенчаться с ним, прямо перед боем, в каком-нибудь простом сельском храме. И не разлучаться с ним потом до конца жизни.
Мысли носились как вихрь, путались. Ксения то внутренне вспыхивала, то успокаивалась и вновь задавалась тысячью вопросов. Наконец она утомилась и стала молиться. Помолившись, поняла, что всё в её голове обрело ясность, и решение наконец пришло.
Сон унёс её в светлую страну фей. Больше не было никаких угрюмых солдат, ничего страшного. Только покой. Если бы сейчас кто-то посмотрел на Ксению, то увидел бы её улыбку в свете заглядывающей сквозь окно луны.
Июнь 1919 г.
Красные армии, словно льдины – смело вдруг майским половодьем. Добровольцы перешли в наступление в Каменноугольном районе, Донцы вновь нацелились на север Области Войска Донского, на помощь Вёшенским повстанцам, Кавказская армия неумолимо приближалась к Царицыну. Боевой дух белого воинства вырос, словно сама весна щедро подпитывала его теплом. Давно подмечено было – в лютый мороз имеют успех Красные, весной же и летом вся Природа стоит за Белых.
Фронт вновь стал огромным, дугой вытянувшись от Одессы до Волги, устремлённым на Север, на Москву. На его вершине наступали полки, носившие имена тех, кто зимой 1918 года с горсткой людей уходил в Ледяной поход: Корниловцы, Марковцы, Алексеевцы. И герои похода «Яссы – Дон», отважные Дроздовцы. Их вождей уже не было в живых. Не жалея себя, с полной самоотдачей и самоотречением они создавали Добровольческое, Белое дело. Теперь оно разрослось в лавину и, казалось, было близко к победе, как никогда.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69150388&lfrom=174836202) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
