Андрей Викторович Белов "За гранью. Записки из сумасшедшего дома"

За гранью. Записки из сумасшедшего дома
Андрей Викторович Белов

Где та грань, после которой реальное переходит в виртуальное? Поймем ли мы когда-нибудь законы разума?

Андрей Белов

За гранью. Записки из сумасшедшего дома

Мама

Нигде, кроме психиатрической больницы, нет той особой ауры, той тишины и того спокойствия, которые привносят сюда специфические пациенты и психотропные препараты. Люди, измученные различными страхами, навязчивыми мыслями, подозрительностью… вдруг успокаиваются, освобождаясь от своих мыслей, а заодно и от проблем. Нет более подходящего, тихого и уединенного места для того, чтобы погрузиться в свое «я». Здесь можно полностью уйти из той – прежней – жизни, где ты кем-то был или не был никем, где у тебя были какие-то отношения, права и обязательства, можно забыть имена не только близких, но и свое собственное. Все это в этом удивительном уголке бытия, с новой точкой отсчета, не имеет никакого значения и уходит в небытие. В этих стенах, с решетчатыми окнами, начинается твоя, и только твоя новая жизнь и заканчивается прежняя, о которой даже нельзя сказать, была ли та жизнь. В этом месте можно говорить все что угодно и молчать о чем угодно. Жизнь после жизни. Нередко побывавшие здесь стремятся попасть сюда вновь и вновь. Лишь страх остаться в этих стенах навсегда – навсегда порвать любые сношения со всем внешним миром – вынуждает тех, у кого еще осталась хоть маленькая искорка веры, надежды или любви, с грустью и страхом, постоянно оглядываясь, покидать это место. Жизнь в психиатрической больнице отличается своей вечной предсказуемостью и отсутствием надуманной суеты: очередей в магазинах, будильника, ежедневной встречи с опостылевшим начальником и не менее надоевшими сотрудниками, ежевечернего «здрасте» старушкам, сидящим у твоего подъезда, и многого другого. Здесь жизнь проста и наполнена только естественными потребностями, а еще тем, что надо склеить несколько конвертиков на трудотерапии и иногда наврать что-нибудь лечащему врачу (так он себя называет), который сам не знает, от чего лечит (впрочем, это всем, включая его самого, совершенно неважно). Нет желания ни читать, ни писать, ни даже думать, поскольку думать не о чем, да и нечем: все извилины давно выпрямлены психотропными пилюлями. Но что-то главное, глубоко-глубоко в подсознании каждого пациента, все же остается в голове. Оно, это главное, уже само по себе оторвано от того мира и не имеет никакого отношения к этому миру. Каждый держит это «нечто» внутри себя. Возможно, когда-то это были любовь, ненависть, обида или что-то еще… – не к кому-то конкретно, а сами по себе, поскольку давно стерлись из памяти истоки их возникновения. Это была суть данного человека, позволяющая ему отличать себя от других.

Сколько удивительных и трагичных историй о судьбах, нашедших здесь «гармонию души», могли бы рассказать стены этой больницы!

Пациенты звали его Алексей, медперсонал – Алексей Леонидович.

Обычным его занятием было покачивание взад-вперед, сидя на койке, которая стояла в самом дальнем от двери углу палаты. Если не вставать с койки, то окна видно не было – только подоконник, и можно было представить себе, что мир, вся вселенная ограничиваются вот этим самым подоконником.

Время здесь измерялось выкриками дежурных медсестер или санитарок: «Принимать лекарства», «На процедуру»… Время шло по кругу, замкнутому раз и навсегда. Алексей Леонидович считал, что прожил ту, свою прежнюю жизнь всю до конца, без остатка. Он сделал все, что мог; он сказал все, что хотел сказать, а если и нет, то… его все равно не хотели услышать; он уже промолчал обо всем, о чем не хотел говорить. Здесь его жизнь складывалась заново и по-новому. Детей и родственников у него не было, бывшую жену и бывших сотрудников он не узнавал. В больнице он заявил, что не помнит о себе ничего, и просил называть его Алексеем Леонидовичем.

В детстве, когда Алеше было восемь лет, не стало мамы. За неделю до этого отец увез его к своим знакомым и вернул домой еще через десять дней. Несколько дней Алеша молча ходил по комнатам, сидел у окна, перебирал фотографии в семейных альбомах. Спустя какое-то время единственное, что он тихо сказал отцу, было: «Мама больше не придет». Это не был вопрос, и отец промолчал.

После этих событий Алеша начал меняться: он перестал смеяться, играть со сверстниками, ходить гулять на улицу – он как будто о чем-то все время думал. Отец догадывался – о маме. Для Алеши мама была всем: его вселенной, его связью с остальным Миром. Она была его звездой, вокруг которой вертелось все его маленькое существо – его опорой и его защитой. Потеряв все это, он очутился в пустом для него пространстве.

Позже отец водил сына по врачам и всегда слышал одно и то же: «У мальчика есть определенные психические отклонения, время, как говорится, лечит, но… надо бы полежать в больнице». Отец смотрел на сына, но тот всегда отвечал: «Психиатрической? Никогда!» И отец отступал и старался создать атмосферу любви, тепла в их маленькой семье, но каждый раз понимал, что не заменит Алеше мать. И для отца эта женщина была светом в окошке. Отец рано поседел, состарился и покинул Алексея после двух инфарктов, случившихся один за другим.

Так Алексей оказался в интернате.

Взрослея, он начал заполнять пустоту книгами и учебой; он быстро стал одним из первых в классе, а затем и в школе; особый интерес и талант у него проявился к математике и физике – по этим предметам он шел на год-два впереди своих сверстников и изучал их по учебникам для старших классов. Друзей у него не было. Все свободное время он отдавал чтению – к двенадцати годам он прочитал всего Достоевского, а к тринадцати – и его дневники, и мемуары о нем современников. Алексей твердо был уверен в том, что мир не цветной и даже не черно-белый – серый. Он замечал за собой неадекватность мыслей и поступков и часто, когда снилась мама, говорил ей: «Мама! Я болен. Как же тяжело стараться всегда, перед всеми выглядеть нормальным!» Он понял, что для этого надо как можно меньше общаться с другими людьми. Он полностью замкнулся в себе.

Окончив университет, он стал работать в известной физической лаборатории. Считался одним из самых перспективных сотрудников, быстро получил должность научного сотрудника; ему прочили большое будущее, но он не соглашался ни на какие повышения и, хотя многие из достижений лаборатории были его заслугой, оставался просто научным сотрудником, даже помогал другим писать диссертации.

Однажды Алексей попытался разорвать круг одиночества: в душе у него вспыхнули добрые и нежные чувства к ассистентке из их же лаборатории, и в результате он женился. Прожили вместе 3 года, но детей так и не было. Они с женой прошли обследования, жена сходила узнать результаты и сообщила, что детей нет по его вине. Жизнь снова стала серой. Алексей опять ко всему охладел, и лишь работа оставалась его отдушиной. Он пробовал пить водку, изменять жене, но все это его не захватило, в душе оставалось только гадкое чувство: все это было не его.

С годами самыми тяжелыми днями в неделе для Алексея Леонидовича стали выходные дни. Приходилось работать дома в своей комнатке; в другой комнате жила его бывшая жена. Они давно развелись, и объединяли их только две вещи: адрес места жительства и номер домашнего телефона. А может, и еще что-то: ведь не вышла же она второй раз замуж после того, как выяснилось, что у него не может быть детей.

Он отпустил бороду, часто ходил в мятых брюках и несвежей рубашке. В конце концов стал слыть среди сотрудников неисправимым чудаком.

Время шло. Он пытался убедить себя в том, что смысл жизни в работе, в открытиях ради человечества, но каждый раз вспоминалась мама. И тогда он понимал, что смысл жизни все-таки в любви к близкому человеку, которого у него нет, в гармонии души, которую нельзя достичь в одиночестве. Алексей не пытался снова завести семью, детей. Бывшую жену и себя он и считал своей семьей и был по-своему благодарен «бывшей» за то, что она не уезжает от него – психически больного человека. Он понимал, что надо жить ради кого-то – жить ради человека, пусть не близкого, а далекого, но чтобы знать, что он, этот человек, есть на свете, и чтобы этот человек просто знал, что ты тоже есть.

Ему было уже сорок шесть лет.

Однажды сотрудник уговорил его взять билет в театр: билет все равно пропадал. Алексей Леонидович заглянул в Интернет. Театр оказался маленьким и малоизвестным. В основном спектакли в этом театре были представлены труппами, состоящими из вчерашних выпускников театральных вузов, а спектакль, билет на который он держал в руке, оказался водевилем.

В тот вечер он ехал домой и, проезжая остановку, где ему надо было пересесть на другой автобус, неожиданно вспомнил о билете. Весь измятый, билет отыскался в заднем кармане брюк. Немного подумав, Алексей все же пересел на нужный автобус.

Спектакль начался, как обычно, с запозданием минут на десять. Алексей смотрел без интереса и оживился только тогда, когда на сцене появилась главная героиня; ей было где-то года двадцать два-двадцать три. Алексей напрягся и широко открыл глаза, взгляд его стал блуждающим, дрожь пробежала по телу. В антракте он ушел со спектакля и, прибежав домой, перерыл все семейные фотоальбомы. Найдя нужную фотографию, он долго смотрел на нее, и слезы текли у него по щекам. Вдруг голова закружилась, началась сильная головная боль, мышцы лица стали подергиваться. «Она! Я нашел ее!» – повторял и повторял он. В то же время он вспомнил о лекарстве, и на этот раз обошлось без приступа.

На следующий день Алексей Леонидович в Интернете узнал, что зовут ее Анна, играет она в нескольких театрах по контракту, нигде постоянно не числясь. Также, через Интернет, он купил билеты на все спектакли с ее участием на три месяца вперед.

Наконец Анна обратила внимание, что один и тот же мужчина всегда присутствует на ее спектаклях, сидит в первых рядах с большим букетом разноцветных роз и всегда дарит розы именно ей. Ее насторожил и испугал его туманный и одержимый взгляд. «С таким взглядом разве что князя Мышкина играть из «Идиота» Достоевского», – думала Анна. Она стала уклоняться от букетов, отходить в сторону, подставляя навстречу мужчине других актрис. Но тот настойчиво обходил других и старался подойти именно к Анне. Подругам Анны приходилось просто выхватывать цветы из рук Алексея Леонидовича. Через месяц неудачных попыток вручить ей букет Алексей стал оставаться после спектакля и ждать на улице, когда выйдут актеры, после чего, не глядя на других, он подходил к Анне и просил разрешения проводить ее или хотя бы поговорить. Она всегда отказывала ему, говорила, что у нее есть муж. В конце концов она стала бояться выходить после спектакля одна и выходила или с друзьями, или муж встречал ее после спектакля. Попытки друзей и мужа поговорить с Алексеем ничем не кончались: он заявлял, что у него разговор только к Анне, разводил руками, поворачивался и уходил.

Так продолжалось около трех лет.

Однажды зимой, когда закончился очередной контракт с театром на один из спектаклей, вся труппа отмечала это событие прямо за кулисами. Выйдя из здания театра только в четыре часа ночи, они увидели стоящего у выхода Алексея. Он подошел к Анне и попросил выслушать его по одному делу. «У меня не может быть с вами каких-либо дел», – отрезала Анна. Алексей неожиданно сильно побледнел, взгляд его стал безумным, лицо исказилось судорогами, и с криком он упал в снег, содрогаясь в конвульсиях. «Припадок, – крикнул кто-то, – срочно надо вызвать скорую помощь».

Когда Алексея увезли, кто-то заметил на снегу фотографию: «Смотрите… а ведь это Анна!» Анна взяла фотографию, внимательно посмотрела и сказала: «Да, вроде я, а вроде и нет. Какая-то фотография… как будто старая». Перевернув фотографию, они прочитали: «Алеше от мамы на память».

Алексей сидел, как всегда, на своей койке и покачивался взад-вперед. Еле-еле было слышно только бесконечно повторяющееся: «Почему?..»

Вдруг он увидел, что в палату вошла его мама. Она подошла к Алексею, что-то спросила и, не дождавшись ответа, погладила его по голове. Потом дала ему в руки фотографию; Алексей счастливо улыбнулся и спросил: «Ты еще придешь, мама? Мне так одиноко». «Конечно, Алеша!» – ответила Анна.

Лечащий врач, проходивший мимо палаты, увидел, как Анна гладит по голове Алексея Леонидовича, отвел ее в сторону и сказал: «Мы, к сожалению, вряд ли сможем вывести его из этого состояния. А вы кто ему?»

Анна уже в дверях палаты, обернувшись и увидев качающегося взад-вперед Алексея, неотрывно смотрящего на фотографию в его руках и счастливо улыбающегося, тихо произнесла: «Мама».

Попутчик

Поезд дальнего следования тянулся по российской глубинке не спеша, возвращая меня к родному городу и к морю. Я лежал на верхней полке плацкартного вагона. Люблю смотреть вперед, по ходу поезда, наблюдая, как извивается состав между сопок и лесов на просторах сибирской земли, пересекая бесчисленные реки и речушки, проезжая полустанки, у которых приютились одинокие избы или небольшие поселки. Путь был неблизкий, и в вагоне мне предстояло провести почти трое суток. Именно в плацкартном вагоне чувствуешь, как жизнь кипит вокруг, слышишь, о чем говорят или спорят в соседних купе. Случайный билет в случайное купе и на случайное место объединяет всех едущих вместе; теперь они просто попутчики.

Где, как не в поезде дальнего следования, отоспаться, почитать, поговорить с пассажирами, услышать удивительные и такие непохожие истории о судьбах людей. Так позже и рождаются рассказы и повести – из самой гущи жизни. Три дня без городской суеты с ее осенней слякотью и непросыхающими ботинками. Поздняя осень!

На нижних полках две старушки наперебой то расхваливали своих внуков, то жаловались на высокие цены, а то и про политику говорили. Полка напротив меня была свободна. Ноябрь, пассажиров мало, и полвагона пустовало.

Наконец на очередной станции в каком-то небольшом городке в купе вошел мужчина лет тридцати шести-тридцати семи. Щупленький, рано полысевший, борода отпущена и не ухожена, впрочем, он был весь неухоженный: сразу видно, что либо давно уже не женат, либо никогда женатым и не был; одет так, как будто только что из дальнего странствия по святым местам. Затем он достал билет, стал смотреть номера мест. Я поздоровался, он что-то невнятно ответил и занял верхнюю полку напротив меня.

Какое-то время он лежал с задумчивым выражением лица и неотрывно смотрел в окно, но только смотрел он вслед убегающим назад сопкам. Казалось, он весь был в прошлом и только о нем и думал. Будто ехал из прошлого в прошлое, которое замкнулось в его голове и крутилось там непрерывно.

– Вам далеко ехать? – неожиданно спросил он меня.

Я назвал город, и он грустно покачал головой:

– Вот и я туда же. К морю. Возвращаюсь. Полгода не был дома, а ведь я там родился и всю жизнь прожил. Обстоятельства сложились так, что в свое время решил уехать оттуда, попытался все забыть, да нет, не забывается и тянет обратно к морю.

– Сейчас у многих финансовые трудности, уезжают из родных мест в поисках работы, – попробовал угадать я.

– Нет, деньги тут ни при чем, – тихо и внятно произнес он. И мы оба надолго замолчали.

Через некоторое время я решил, что разговор наш прервался чересчур неожиданно, и представился, назвав себя и кем работаю.

– Василий, – тоже представился он. – Отец так решил назвать в память о своем отце – моем деде. Отца звали Трофим – вот и получилось Василий Трофимович. А вы, значит, пишете? Много ездите по стране, много людей повидали, много общались, много о судьбах людских слышали? – спросил Василий.

– Работа такая, да и меня всегда люди привлекали, их жизнь, беды и радости, одним словом, судьба, – ответил я.

Снова разговор наш оборвался; Василий вроде как обдумывал мои слова.

Я уже решил, что общение наше на этом совсем закончилось, а тут он неожиданно спросил меня:

– Вы в мистику верите?

– В мистику, не в мистику, а что бывают вещи совершенно необъяснимые – верю, – ответил я. – Вот только необъяснимое не надо путать со случайным. А то навещал я как-то знакомого в больнице, у них в палату привезли мужчину, упавшего с девятого этажа строящегося дома – упал и живой остался. Так это не чудо, а случайность: внизу коробки картонные были, сложенные в несколько рядов.

– Но ведь кто-то положил их на то место, где мужик и упал? – тихо, вроде как размышляя про себя, сказал Василий и надолго замолчал.

Я возражать не стал.

Очнувшись от задумчивости, попутчик мой сказал вдруг:

– Нет, я не про то! А хотите, расскажу?

Я согласился, и он, немного помедлив, начал рассказывать. Историю попутчика я хорошо запомнил.

Наконец-то закончилась еще одна рабочая неделя, ничем, впрочем, не отличающаяся для Василия Трофимовича от многих других. И на два дня – целых два дня! – можно было забыть об обязательном в конторе галстуке и необязательных, но так необходимых нарукавниках. Расставшись еще засветло с сослуживцами около кафе, он медленно пошел в сторону порта подышать прохладным морским воздухом и посмотреть на заход солнца. Улицы были пусты, город притих, готовясь вот-вот окунуться в ночное пятничное гулянье.

Дойдя до порта, сел на опрокинутую кем-то бочку и стал наблюдать за водной гладью. В порту никогда не было тихо: кто-то грузился, кто-то разгружался, слышались крики крановщиков и портовых рабочих. Весь этот шум, знакомый с детства, не мешал ему спокойно думать о своей жизни и вспоминать.

Когда-то в детстве, вот так же сидя на бочке или ящике на причале, тогда еще маленький Вася мечтал стать моряком. Больше всего он любил смотреть на море, когда оно бушевало, когда необузданный ветер срывал пенистые гребешки, дико веселящиеся на верхушках волн, но сегодня море было спокойно, уверено в себе и навевало тихую грусть. Солнце не спеша уходило за горизонт, а к берегу от горизонта ползла серая мгла облаков, суливших затяжные дожди.

Здоровье не позволило ему осуществить свою детскую, а затем и юношескую мечту, и он был вынужден сидеть в конторе и давно уже не мечтал о морских путешествиях и приключениях, об экзотических странах и знойных креолках.

Его жизнь была скучна, однообразна, одинока и, в общем-то, предопределена. Он завидовал кораблям, стоящим на внешнем рейде: кто-то войдет завтра в порт, кто-то отправится в открытое море к далеким берегам, где их кто-нибудь ждет. Самого его никто и нигде не ждал, и судьба его не сулит ни-че-го…

«Умирают не от болезней и старости – умирают от одиночества и тоски в душе», – пришла ему в голову мысль.

Когда солнце полностью нырнуло в море и стали надвигаться сумерки, Василий Трофимович встал, еще раз взглянул вдаль и не спеша пошел по направлению к дому. Как и всегда, вид моря успокоил его, и он медленно брел по улицам, на которых все чаще попадались прохожие, идущие парами или семьями, начиналось традиционное вечернее гулянье горожан. Он всегда уходил домой, чтобы не видеть этот «праздник жизни»; по своей натуре он был замкнут и любил быть один.

Василий Трофимович брел, не замечая начавшегося моросящего дождя; серость вокруг сливалась с его настроением. На мгновение ему показалось, что кто-то наблюдает за ним. Оглянувшись и не заметив никого, кто бы на него смотрел, он пошел дальше.

Только дома он заметил, что промок весь до нитки, и почувствовал, что его сильно знобит. Раздевшись, лег в кровать и, чтобы согреться, укрылся одеялом с головой.

Ему снилось бушующее море и корабли, тщетно пытавшиеся прибиться к берегу.

Он проснулся глубокой ночью и продолжал лежать с закрытыми глазами, как вдруг ощутил, что кто-то смотрит на него. Штора на окне была задернута – свет уличных фонарей и реклам магазинов, расположенных на другой стороне улицы, не мог проникнуть внутрь. Он весь напрягся, осторожно протянул руку к ночнику и включил его. Слабый свет чуть осветил комнату. Оглядевшись справа от себя и ничего необычного не заметив, он повернул голову налево и чуть не вскрикнул: слева от него на кровати лежала женщина и смотрела, не мигая, прямо ему глаза.

Лоб и спина у Василия Трофимовича мгновенно покрылись испариной, он не мог выговорить ни слова: взгляд женщины парализовал его, заставляя смотреть и смотреть неотрывно в ее глаза.

Казалось, прошла вечность, пока он начал понемногу овладевать собой. Зажмурив и открыв глаза, он снова увидел ее, выключил и включил ночник – снова она перед ним.

С трудом шевеля губами, шепотом спросил:

– Ты… то есть вы… вы кто?

Молчание.

– Вы… как… почему… здесь?

«Так…» – послышалось ему, хотя губы женщины оставались неподвижны. Василий Трофимович, так и не поняв, сказала она что-то или нет, стал оглядывать ее. Она вся была накрыта одеялом, кроме головы, нога ее была согнута в колене, и в этом месте одеяло было чуть приподнято, возможно, немного приоткрывая ее тело, но в сумерках ничего было не разглядеть. Он слегка дотронулся до женщины ладонью: нет, все было наяву! Неожиданно одеяло сползло с ее колена, и стала видна нога в черном чулке.