Денис Передельский "Письма милому другу"

Я подчинялся, как не подчиниться при такой-то любви, но внутренне очень злился – хотелось быть для нее не другом, но мужем, человеком преданным и избранным, которому одному только дозволено называть ее Вероникой. А все остальные – ну пусть зовут Никой, только я же особенный. Ее приказы уравнивали меня с ними, со всеми ее друзьями, приятелями и мимолетными знакомыми, и тем обижали. Но я терпел.

Мне нравилось быть с ней. Это всегда были минуты волшебные, само присутствие ее рядом придавало сил и окрыляло. Все прочее отходило на задний план и думалось, что ничего больше и не нужно. Она, конечно, замечала мои волнения и вела себя подобающе, по-хозяйски и снисходительно. Глаза у нее были магические. Взглянешь – ну чистый ангел, кроткий взгляд и зрачки явно карие. Не захочешь – доверишься, а улыбнется – очарует и сведет с ума. Но выйдет из себя, берегись! Глаза как потемнеют – до угольной черноты, как заискрят! Красота ее становится тогда зловещей.

Усиливали впечатление и ее волосы – густые, длинные и черные, такою темной бывает пустота, бархатно-мягкие. Она повелевала мною, но грани не переходила, чутко улавливая каждую перемену моего настроения, каждую нотку моей души. Мы были бедны, но молоды и тем счастливы, а однажды наступил день, который все переменил.

Я не помню, откуда взялась та мысль, но Вероника вздумала поиграть в казино. В ту пору заведения такие еще были законны, и в нашем городе работало одно. Ты, конечно же, помнишь, мой милый друг, оно располагалось в центре, вывеской играло завлекающе, а личности туда ходили необыкновенные. Я не был в казино раньше, и просьба Вероники меня озадачила.

– Пойдем лучше в кино, а потом посидим в кафе, – предложил я и увидел грозою потемневшие глаза.

Я вздохнул, и глаза ее оттаяли, посветлели и стали насмешливыми.

Разговор проходил у нее дома, я стоял у окна, делая вид, что мне любопытно что-то там разглядывать, а она лежала на диване, устремив взгляд в потолок и мечтая. Вероника все уже решила для себя, я же встал перед выбором. Она гадала, что надеть ей вечером и спрашивала, что обычно носят в казино. Я пожимал плечами, отвечая, что за девушками другими не наблюдаю и не знаю, что нынче в моде.

– Ты любишь меня? – внезапно спросила она.

Я смутился. Глаза ее слегка потемнели, были серьезны. В них не осталось и намека на ту снисходительность, с которой они обычно смотрели на меня.

– Ну что за вопрос! – вскричал я с деланной обидой. – Люблю! Люблю так, что не представляю себе жизни без тебя!

– Хорошо, – задумчиво обронила она и отвела глаза.

Вечером мы были в казино. Пришли рано, за час до открытия, и время провели в кафе, в ожидании. Заведение оказалось дорогим. Я боялся плохо себя показать, свидание было необычное, чувствовалось, что оно крайне важно для Вероники. Она что-то задумала, что-то проверяла. Я не знал, как играют в казино, сколько берут с собой денег и взял все, что у меня было, да еще столько же попросил в долг у родителей.

– Я буду апельсиновый фреш и жульен, – заказала она официанту, и он вопросительно взглянул на меня.

– И я буду фреш…

Наш легкий ужин обошелся в кругленькую сумму, но я заплатил и бровью не повел, замечая, что Вероника поглядывает на меня задумчиво. Да, она что-то оценивала, что-то обдумывала, и тревога моя усиливалась. В казино я вошел с колотящимся сердцем, отдающим в висках барабанным боем, а она – впорхнула. Вероника выбрала рулетку, играла азартно, весело, громко смеялась и скоро покорила, кажется, всех мужчин в зале. Я же стоял рядом и послушно передавал ей деньги

– Еще, еще! – требовала она и легко кидала купюры на зеленое сукно.

Рулетка крутилась. Меня стали оттеснять, вокруг Вероники образовались поклонники, ее подбадривали и кто-то целовал ей ручку. Я злился, а она все протягивала ладошку и требовала:

– Еще, еще!

Особенно неприятен был брюнет, высокий и плечистый, сильный и нахальный. Он очень быстро проигрался и теперь льнул к Веронике, нашептывал ей что-то на ушко, наверное, рассказывал какие-то секреты удачной игры, а она отводила рукою волосы, оголяя нежную мочку, в которой золотилась длинная тонкая серьга, и смеялась чему-то.

– Еще, еще!

Сбережений моих не хватило и на час игры, и когда Вероника узнала об этом, то фыркнула презрительно и от досады топнула ножкой.

– Ты иди домой, – сказала она неожиданно. – А я останусь, здесь так весело!

– Что? – растерялся я.

– Ты портишь мне настроение своим кислым видом.

– А-а…

– Ты меня любишь? – повторила она вопрос, заданный утром дома.

– Как не любить – люблю!

– А ты знаешь, что такое любовь?

– Знаю, знаю! Я дышать без тебя не могу, не ем, не сплю, живу только тобой – вот что такое любовь!

– Тогда найди мне деньги.

– Что?!

– Я хочу играть. Кино, кафе – как это скучно. Посмотри вокруг – вот где жизнь! Любовь – это азарт!

– А если я… не найду деньги?

– Если любишь – найдешь.

– Но если не найду?!

Она взглянула на меня со странною усмешкой и встряхнула головой.

– Неужели я ошиблась в тебе? Неужели ты такой же неудачник, как тысячи тех – там, на улице? Неужели ты не способен на поступок? Разве ты не все сделаешь для меня? Как же я разочарована…

– Но Вероника!

– Ника!

Я умолк и почувствовал, как в душе нарастает незнакомое темное чувство, и глаза у Вероники темнели столь же стремительно. И тут я выпалил фразу, о которой позже не раз жалел и не жалел, а годы спустя тщательно спрятал в глубинах памяти.

– Не хотел бы я быть твоим мужем…

– Ты им и не будешь, – усмехнулась она и повернулась к столу, вскинула руку и отвела прядь волос, открывая липкому брюнету розовую мочку.

С тех пор я видел ее только один раз – она вышла из темного джипа, роскошная и блестящая, роковая, прошла равнодушно мимо нищего, просившего подаяние, и вошла в храм, меня и не заметив.

Вот что, мой милый друг, навеяла на меня обыденная новость. Переживал ли я? Страдал ли? Я перерыл бумаги и нашел то самое воспоминание. Полагаю, ты все поймешь.

Если б в мире была

лишь бескрайности нить.

Если б мудрость могла

в безграничности жить.

В отрешении зла

протекала б судьба,

И отчаянья мгла

не смогла б наступить.

Я бы встретил тебя

золотою порой.

Встречу в сердце храня,

как залог дорогой,

И отнес бы тот свет

в поднебесную высь…

Но услышал лишь: нет,

и увидел корысть.

И в глазах у тебя

потерялась печаль.

Искру счастья гоня,

словно было не жаль.

Блеска золота миг

вдруг затмил все собой.

А твой ангельский лик

почернел бесиной.

Почему же ушла

святость взглядов твоих?

Почему не нашла

ты желаний других?

Почему не взошла

молодая луна?

Все же грань перешла

ты когда-то сама.

Разрубила мечты,

Как и не было их.

Нет уж больше и дней тех -

таких дорогих.

До свидания, мой милый друг!

Письмо четвертое

Провидение

Мой милый друг!

Здравствуй!

Веришь ли ты в божественную милость?

Ты, верно, слышала уже чудовищную весть, она облетела всю страну. Автобус, в котором находилось полтора десятка человек, выехал на переезд и снесен был товарным составом. Несколько человек на месте погибли, а другим повезло – выжили каким-то чудом. Только чудо ли это было или чья-то запредельная милость? И если так, то отчего умершим, по какой несправедливости, не досталось ни частицы от нее?

Город наш беду воспринял близко, многие переживали горе, как свое личное и потому оно стало общим, каким-то осязаемым. Оглушило неразрешимым смыслом, внезапностью, неотвратимостью и просто тем, что произошло вот здесь, где-то совсем рядом, под городом, опалило. Страшно и представить, что пережили те люди и, конечно, о чем они думали, видя приближающийся состав и понимая, что ничего не могут сделать, что не успеют и что спасение от них не зависит совершенно.

Весь жизненный опыт, все накопленные силы, знания и умение – все это в один беспощадный миг стало бесполезным. И только чья-то милость, чья-то сущая непостижимая и вечная милость способна была вмешаться и кого-то спасти, а от кого-то, увы, она отвернулась.

Печаль породила общую боль, объединила даже тех, кто привык разделять на свое и чужое. Может, в этом и кроется древняя тайна нашего народа, его объединяющая сила? Ему необходимо общее горе, а не общая радость.

Весь город молится теперь за уберегшихся – о выздоровлении. Весь город молится и о погибших – о покое души.

Ты ведь знаешь, мой милый друг, что я не фаталист, однако и мне порою хочется поверить в рок, в злую или добрую судьбу, в удачу и невезение, в то, что от человека в его собственной жизни зависит немногое и что его будто бы кто-то направляет, всезнающий и всесильный. Говорят, такие мысли делают человека слабым, ибо он перестает верить в себя. Но иные считают, что фатализм способен придать сил, верою и надеждою. Как же это просто, опасно просто – верить в то, что помогает тебе сверхъестественное.

Не каждому дано такое понимание, такая вера. Сегодня жизнь моя представляется мне прекрасной, я счастлив и наслаждаюсь юным летом, а что будет со мною завтра? Признаюсь, что грустно становится от подобных мыслей, сил мне они не придают, и я гоню их прочь, стараюсь забыть о них, затолкнуть в самые мрачные глубины сознания, но они все равно нет-нет да выползают, скребут когтями и гложут душу.

Мой милый друг, мне вспомнилась одна история. Рассказал ее пару лет назад знакомый, с которым встретились мы на совещании, давно уж растворенном временем. Он был хмур и задумчив, лицо его было мертвенно бледным и осунулось, вероятно, от бессонных ночей. Его тревожили сокрытые думы, и почему он решил доверить их мне, не пойму до сих пор.

Мы вышли с ним из мэрии, да-да теперь припоминаю, что были мы в мэрии, и какое-то время шли по улице вместе, к остановке. Беседовали о пустом, путь скоротать, и когда уже близки были к конечной цели, он вдруг остановился, взял меня под локоть и предложил зайти в кафе. Нет, что ты, попросил! С мольбою заглянул в глаза, и я не смог ему отказать.

Мы разместились за столиком у окна, громадного окна, которое начиналось у пола и уходило под потолок. Улица предстала перед нами, отделенная только стеклом, и непривычно было наблюдать за тем, как снуют прохожие в считанных метрах от нас, хоть руку протяни. Мы заказали кофе. Знакомый долго молчал, уже и заказ принесли, а он все смотрел в окно.