Чудные
Тина Мирвис
Композитор, телеведущий, актриса, писательница, писатель, певец, поэт обитают в Москве. Они успешны или неуспешны, они на разных этапах своего творческого пути или на распутье. По случайному совпадению все они оказываются втянуты в работу над мюзиклом. Оказывается, что некоторые участники творческой авантюры очень давно знакомы и их многое связывает и в прошлом, и в настоящем. Все меняется, когда в жизнь каждого из них беспардонно или деликатно, но абсолютно неожиданным образом, вторгаются посланники.
Тина Мирвис
Чудные
Часть 1. Психоз первых месяцев
Утро в похмельном бреду.
Композитор
Лёгкий октябрьский иней на пластиковом окне придавал загадочный флёр мрачной комнате в трёшке, в панельке, в ближайшем замкадье. Сказать, что в помещении было грязно, значило не сказать ничего: опустошённые бутылки, немытые чашки и тарелки в самых неожиданных местах, хрустальные, советские ещё, бокалы, переквалифицировавшиеся в пепельницы, и давно не стираная одежда, расположившаяся прямо на полу. Кто-то назовет это помойкой, но для хозяина квартиры это был обычный творческий беспорядок. Хозяин, впрочем, пребывал в стандартном для себя похмельном анабиозе. К реальности его вернул радостный возглас. Лучше бы не возвращал…
– Вива, наконец-то! Какая шикарная ночная ваза! – воскликнул странно одетый молодой мужчина, страстно прижимая к себе псевдофарфоровую вазу с надписью «made in China» на дне. Нетрезвый, лохматый, помятый, длинный и тощий дядя «за сорок», не растерявший, вопреки своему образу жизни, красоты и обаяния, если отмыть – он же хозяин жилища – удивленно таращился на незваного гостя. «Неужели опять «белочка»»? – подумал он. – «Нее, в тот раз было по-другому».
В «тот раз» действительно было не так. Когда-то счастливый, популярный и талантливый, а ныне забытый, ненужный и пьющий композитор Евгений Вавилов впервые повстречался с белой горячкой лет восемь тому назад. Нет, выпивал он и раньше, и помногу, но первая встреча с чертями-санитарами, галоперидолом и решетками на окнах случилась именно тогда. Восемь лет назад он, тридцатипятилетний, всё ещё «подающий надежды» композитор, затеял дело, как он считал, всей жизни – написал рок-оперу. На самом деле, гениальную. Однако, инвесторов, желающих вложиться в его постановку, благодаря изрядно проспиртованной репутации и одному вредному продюсеру, не нашлось, и он, чтобы рок-опера стала реальностью, продал наследственную квартиру на Тверской и переехал в «село Кукуево», не так давно ставшее районом Москвы. Опера пала жертвой рока. Жена, устав терпеть закидоны гениального мужа, бросила его и, прихватив трех детей и всё, что плохо лежало, уехала к любовнику. Евгению остались долги и трёхмесячный щенок ирландского терьера. Тогда-то он и познакомился с нежными объятиями абстрактного пушистого зверька. Из того приключения он запомнил медикаментозное амбре, небо в клеточку, необъятную медсестру, шишку на тощей заднице и Наполеона из соседней палаты. Наполеон, впрочем, был, как и все, в пижаме. А тут мужик! В камзоле! На театрального Фигаро похож! Блин, да что же он творит?!
Пока Вавилов мучительно вспоминал встречу с пушистой знакомой, мужик спустил панталоны и использовал стеклянное творение китайской промышленности для удовлетворения малой нужды. Звук падения струи в сосуд окончательно вернул Евгения в реальность.
– Мужик, ты кто?! Ты что творишь, твою мать?! Это тебе не сортир, а ваза для цветов… кажется… Сортир налево по коридору, бля! А ты вообще откуда взялся?
– Аллилуйя! Сколько слов в одну минуту! Я было подумал, что Вы, герр, отправились к праотцам и миссия провалена, не начавшись. Знал бы я раньше, что для вашего воскрешения надо просто оросить этот сосуд, я бы сделал это сразу и не терпел так долго. Впрочем, я его только нашёл…
– Мужиик, ты ккто таакой? Ты из какакого театра? Я… я тебя не знаю… – Вавилов пытался вспомнить, с кем и где он вчера пил. Лохмотья памяти подсказывали, что пил он вчера с собакой – ирландским терьером по кличке Кавалер. Друг человека, помнится, категорически отказывался идти за добавкой, рычал и разлил остатки водки, а сейчас мирно похрапывал пузом к батарее. Мужика не было… К сожалению, проверить сей факт по количеству стаканов не представлялось возможным, ибо все стаканы давно валялись горкой в раковине, а пить Вавилов предпочитал из горла.
– Муужиик, откудаа ты взяался? – слова с трудом выползали из бывшего композитора через пересохшую глотку.
– Позвольте отрекомендоваться, хотя уверен, что вы обо мне слышали! Я Иоганн Хризостом Вольфганг Амадей Моцарт. Предваряя ваши вопросы, я не сбежал из лечебницы и не служу ни в каком театре. Я действительно Моцарт.
Амадеус подпрыгнул и раскланялся.
– Да-да! Тот самый: тара-дара-да тара-дара-да тара-дара-тара-дара-тара-дара-да трам-пам-парам трам-пам-парам трам-пам-парам парам-да, – напел мужчина. Вавилов молчал. – Ну, «Турецкий марш», что вы право?! Появился на свет двадцать седьмого января одна тысяча семьсот пятьдесят шестого года в Зальцбурге, скончался от невоздержанности, кстати, в возлияниях и кучи другой гадости в Вене пятого декабря одна тысяча семьсот девяносто первого года.
– …
Вытянутая физиономия Вавилова была исчерпывающа.
– Ну, не стоит так нервно реагировать. Да, для всех я умер, но для вас на некоторое время жив и отправлен Им, чтобы помочь вам вернуться к нормальной жизни, поскольку Он считает, что вы ещё не вполне потеряны и способны написать нечто гениальное.
– …эээ
– Какое красноречие! Я, должно признаться, с Ним не согласен, но я нынче лицо подневольное. Да и скучно там на небе. Ну, скажите уже хоть что-нибудь…
– Ааа кто такой этот он?
– Не он, а Он, с заглавной литеры. Он тот, кого не принято поминать всуе. Он – il Dio, der Gott, Бог. А я – один из его посланников. Но хватит пока подробностей. Вам, сударь, необходимо принять человеческий облик. Вам ли не знать, что называться человеком и быть человеком не одно и то же… Катитесь в ванную.
– Мужик, иди отсюда, я тебя не знаю, не видел и видеть не хочу. Я сейчас полицию вызову…
Моцарт влез на «Стейнвей[1 - Steinway&Sons, американская марка роялей и фортепиано, основана в 1853 г.]» – подарок какого-то олигарха вместо гонорара за корпоративный гимн, чудом уцелевший в засранной квартире и не проданный даже ради поллитры – и продолжил вещать оттуда.
– Как это Серж говорил?.. – Амадеус поворошил завалы памяти. – Вот, ага! Зовите! Как вы там сказали? Полицию, гвардию, императорскую охрану – и поедете в приют страждущих. А там ох как несладко, я по себе помню. Да и вы помните. Придется вам смириться с моим временным присутствием в вашей жизни.
– Хорошо, допустим, я в тебя верю. Ты Моцарт и послан ко мне Богом, – Вавилов, стремительно трезвея, сполз с продавленной тахты и пятился к двери, – но это значит, что я не просто поймал «белку», но окончательно и бесповоротно рехнулся…
Вавилов выскочил из комнаты и, насколько это возможно, ловко закрыл дверь.
– Ага, попался. Всё, звоню в полицию, – сообщил Евгений дверному стеклу и повернулся, намереваясь пойти на кухню за напитком завтрашнего дня. Мечты о рассоле вконец замутили рассудок несчастного Вавилова, поэтому, зайдя на кухню, он не заметил на подоконнике своего нежданного гостя…
В ожидании его.
Посланники
– Где он есть ходить?
– Твою мать, композитор, ну что ж ты так орать-то? – возмутился бородатый мужик в джинсах и тельняшке; настолько большой, что сидящая рядом с ним пожилая женщина казалась игрушечной. Обращался он не к ней, ибо она молчала, а к растрепанному патлатому невысокому мужчине лет шестидесяти в камзоле, кружевной блузе, панталонах, чулках и туфлях на каблуках.
– Donnerwetter! Wo diese Gore[2 - Черт возьми! Где этот паршивец… (нем.)] Mozart? – снова закричал нарушитель спокойствия в камзоле, он же Людвиг ван Бетховен.
– Милостивый государь, извольте говорить на общепринятом языке или хотя бы на французском. Ваш лающий язык наносит мне непоправимый эстетический ущерб, – попросил, сверкая из-под очков, сидящий в углу мужчина лет сорока с именной бородкой.
– Герр Чекхов! – воскликнул окамзоленный, – Ну это же невозможно! Все соблюдают политес, пришли вовремь, ждут, а он опять где-то шляться! Не иначе с герр Пушкинъ опять изволить кутить и нынче похмелье мучиться.
– И вовсе мы не кутили, – флегматично сообщил кучерявый смуглый мужчина, оторвавшись от шахматной партии с седым стариком в белой сутане. – Мы оперу сочиняли, и Амадеуса покинула муза…
– После чего, Вы, любезный Александр Сергеевич, отправились на покой, а герр Моцарт отправился на её поиски, – подхватил его противник.
– Ага, как же! Кароль, Вы же знаете этого балбеса! – пробасил персонаж в тельняшке, он же Сергей Мечик, более известный как Довлатов. – Пошёл искать музу, а нашёл приключений на собственную зад… ну, в общем, вы меня поняли.
– Сергей, ну как Вам не совестно говорить про Моцарта в таком тоне! – возмутился Чехов.
– Не, Антон Палыч, не совестно. Мы его уже полчаса ждём.
– Вот именно, – снова зашумел Бетховен, – а ведь взрослый мужчина… Ох, всё, надо успокаиваться. Ich grolle nicht, Ich grolle nicht[3 - Я не сержусь, я не сержусь! (нем.) Отсылка к одноименному романсу Р. Шумана на стихи Г. Гейне]!
– Позвольте узнать, господа, – включилась в разговор женщина, – взрослый мужчина – это тот неуравновешенный юноша в парике, который на прошлой неделе в собрании устроил скачки на стульях и проломил паркет?
– Ага, миссис Хепбёрн, он самый. Привыкайте!
За пару недель до сцены в одном из спальников российской столицы в сумрачном кабинете, заставленном мебелью черно-красного дерева, встречи с Ним ждали шесть человек: пятеро мужчин и одна женщина. Ждали не столько Его – Он обязателен в своем появлении, сколько восьмого участника встречи, который, как водится, опаздывал. Тусклый свет канделябров по мере сил освещал странную компанию в одеждах разных эпох. Камзол, фраки, панталоны, сутана, джинсы и шедевр Юбера де Живанши[4 - Французский модельер, основатель одноименного модного дома] создавали атмосферу съемочного павильона, в котором рождается фильм о событиях вне времени и истории.
– Так, ну все собрались? – появился главный, кого ждали, – прошу прощения за задержку, дела всё. То русские ракетами машут, конституцию переписывают и территорию расширяют, то американцы санкции наводят и нефть пьют; китайцы помышляют о мировом господстве, евреи с арабами никак не успокоятся, эпидемии всякие опять же – совсем мир сошёл с ума, а рук-то у меня всего две. Попробуй успей. А тут ещё и заблудших творческих овец спасать надо. Итак, посланники, ваша миссия направляется в Москву. Ту, которая столица России. Вы, конечно, уже знакомы, но без бюрократии даже здесь никуда, поэтому, ещё раз всех представлю.
– Бог, а Моцарт, как всегда, шлёндается где-то, – наябедничал Довлатов.
– Оп-ля! А вот и я! Ликуйте! Где мои цветы? – в открытую дверь, сделав колесо, влетел молодой мужчина в панталонах и пестром камзоле. Во время исполнения акробатического этюда его парик слетел и приземлился на колени к очкастому. – Милый Чехонте[5 - Детская кличка Антона Чехова], не соблаговолите ли вы вернуть мне мой бесполезный аксессуар? – Моцарт подбежал к писателю.
Чехов протянул парик Вольфгангу Амадею и тихо спросил.
– Лекарство нужно?
– Да хватит шептаться, свои все, – снова влез Довлатов. – Кстати, друг Моцарт, ты не прав, бесполезный аксессуар – это твоя голова! А парик не тронь, вместо шапки сойдёт зимой.
Моцарт показал Довлатову язык и спикировал на свободный стул.
– Посланники, может быть, достаточно? Устроили тут раду[6 - Намек на период регулярных массовых драк и потасовок в парламенте Украины, с 2005 по 2010 гг.] какую-то, прости гос… Тьфу! Довели сволочи – сам у себя прощения прошу! Времени немного, посему представлю вас друг другу и перейдём к делу. Итак, Вольфганг Амадей Моцарт, композитор, посланник пятой миссии. – Моцарт не утерпел, влез на стул и поклонился. – Я продолжу. Людвиг ван Бетховен, так же композитор и посланник пятой миссии. Александр Пушкин, поэт, посланник четвертой миссии. Антон Чехов, писатель, посланник третьей миссии. Сергей Довлатов, кхм… тоже писатель, посланник второй миссии. И среди нас два новичка: Кароль Войтыла, он же мой наместник в мире людей Иоанн Павел II, и Одри Хепбёрн, актриса. Для них эта миссия, как вы догадались, первая.
– Бог, Бог, а куда мы отправимся? Там будет весело?
– Вольфганг, ну сколько можно? Тебе всё же тридцать пять, а не тринадцать. Хотя… Людвиг, я тебя попрошу больше не оскорблять Амадея.
– Бог, какие оскорбления, как я сметь?!
– Ты назвал его взрослым человеком. При чем тут Моцарт?
– Ну виноват, Ich will nicht, то есть … не буду больше, погорячиться.
– Оставим это. Итак, вот ваши миссии. Разбирайте конверты. Подробности там. Но коротко обрисую. Как я уже говорил, вы все отправляетесь в Москву. Среди ваших подопечных сплошь творческие люди. Многие из вас в курсе, а некоторые знают по себе, что такое творческий человек на русский манер, но для новичков поясню: он бросается в крайности – либо считает себя непризнанным гением, либо болеет звёздной болезнью, третьего не дано. В первом случае он много пьёт, во втором пьёт столько же и мало работает. В поле моего зрения попали композитор, актриса, семья писателей, журналист, поэт и певец. Как говорится, всех не перебреешь, но стремиться надо…
– Мда… в моем доме, помнится, тоже как-то парикмахер повесился…
– А ты, Серёжа, не веселись. У вас с Каролем один пациент на двоих. Так что будешь ещё и наставником. Только сам звезду не поймай от калибра ученика. Одри, тебе придется работать одной. У тебя, Антон Палыч, два клиента сразу. Но главное, вы все будете в одном городе. Помогайте друг другу – неспокойно нынче в Москве.
– Таки-шо, за дело, господа гусары и дама!
– Ну, Довлатов в своем репертуаре… – резюмировал Чехов.
Любитель плюшевых медведей.
Журналист
– Нет, Серж, не может человек быть законченным мерзавцем, если он спит в обнимку с плюшевым медведем.
– Может, Кароль, ещё и не то может быть. Вы, ну правда, из какого-то идиллического мира. Меру сволочизма хомо сапиенса нельзя определять, исходя из того, что он спит с плюшевым медведем. Гитлер тоже, говорят, котят любил. Душить. Кстати, нам всё же работать бок о бок. Как мне к Вам обращаться? По имени не слишком фамильярно? Или, может, Папа?
– Серж, я столько лет проповедовал смирение, что отзываюсь на любое имя, но моего собственного в данном случае вполне достаточно. Папой я был в мирской жизни. Это, знаешь ли, весьма трудно. Трудно даже быть отцом своему единственному ребенку, а когда таких детей у тебя полмира, ноша становится непосильной. Имею я право на отдых?
– Ну, разумеется. Только отдыхать, судя по всему, нам не придется. Нам достался «трудный ребёнок». Нет, посмотрите на него, жена с чужими детьми в Москве, сам в Париже обустроился, нажрал пузо, брешет и не краснеет, а туда же, патриот хренов… Как он с таким пузом под власть-то прогибается? Неудобно же…
– Не будьте столь категоричны, юноша. Я так думаю, что если Он отправил нас именно к нему, то, не всё потеряно, тем более что младший из детей, кажется, его собственный. Возможно, он продажный журналист, но, вероятно, не самый плохой человек.
– Бывает и так, но судя по первому моему опыту, это дело будет не из лёгких. А откуда вы знаете про сына?
– Не знаю. Предполагаю… я же сказал – кажется.
Диалог происходил в одной из студий телецентра, где в этот момент шла съемка псевдопопулярной общественно-политической программы с пропагандистским дискурсом. Программа носила исчерпывающее название «Без политики» – как ещё может называться программа о политике в стране, где политики нет. Вёл её не в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил. Звали его Сергей Масловский. Телеведущий и руководитель службы информации канала. Он-то и был объектом обсуждения двух посланников.
Тандем Довлатов – Войтыла изначально вызывал недоумение и живое любопытство своих коллег. Пушкин по этому поводу даже процитировал сам себя: «Они сошлись. Волна и камень. Стихи и проза, лёд и пламень не столь различны меж собой»[7 - А. Пушкин, «Евгений Онегин»]… Тем не менее, с момента получения заветного конверта, странная парочка почти не расставалась. Более того, к заданию они подошли крайне ответственно и вот уже несколько дней неотрывно наблюдали за своим подопечным. И во сне, и наяву.
Первое их знакомство с «пациентом» состоялось не особо холодной парижской ночью в его келье для раздумий в квартале Грёнель. Сергей Александрович, он же Серж для консьержки родом из Фижака, что в Провансе, мирно спал. Они не стали его будить. Просто с высоты антикварного гардероба смотрели, как крупный во всех смыслах патриот дрыхнет в обнимку с игрушкой и сосёт во сне палец.
Через несколько часов после этой пасторали они наблюдали, как посредством телеэкрана этот любитель плюшевых медведей с пеной у рта доказывал всем, что российская власть – самая демократичная власть в мире, и вообще в России всё зашибись, а кругом враги русского мира, «гейропа», Госдеп и проклятые либерасты, которые не ценят стабильности и мутят воду… Об этом он регулярно сообщал всей аудитории государева телевидения из студии в Останкино, а после эфира улетал в парижское логово врага, оставляя позади все патриотические мерехлюндии. Масловский, будучи на телевидении кем-то вроде женщины чрезвычайно облегчённого поведения по своей сути, казалось, категорически не признавал этого положения в реальности.
Видя это, посланники разошлись во мнениях. До драки не дошло, разумеется, но ситуация накалилась. Прямолинейный Довлатов именовал журналиста не иначе, как «тварью продажной», дипломатичный Войтыла предпочитал формулировку «заблудший баран». Оба, снова негласно, находились в студии, где снималась очередная сверхлояльная телепередача, и никак не могли решить, с чего начать знакомство с подопечным и стоит ли с ним знакомиться вообще. Физическое состояние «пациента» смущало высокой вероятностью трансмурального «инфаркта микарда»[8 - Цитата из фильма «Любовь и голуби», режиссер В. Меньшов] при встрече с посланниками.
В итоге, коллеги договорились провести первый сеанс общения со своим клиентом в момент его наибольшей расслабленности, то есть на борту летящей в Париж стальной птицы, когда жены и её детей не будет рядом. Парижская обитель Масловского была его личным гнездышком для раздумий о судьбах Родины. В свободное от этого дела время он предпочитал жить в четырехкомнатной сталинке на Соколе. А вот его жена Ольга жила там постоянно – не хотела менять школу их сыну Грише. Планы посланников накрылись медным тазом.
Жемчуг и просо.
