Запад есть Запад, Восток есть Восток
Израиль Мазус
«Запад есть Запад, Восток есть Восток» – последняя повесть московского писателя Израиля Мазуса – о том, как после Победы 1945 года советский офицер знакомится в Вене с молодой австрийской девушкой, и как потом жестоко за это расплачивается. Захватывающий сюжет повести включает многое – первую любовь, тайное венчание, подлый донос, суд, дерзкий побег, жизнь по чужим документам, явку с повинной, громкую реабилитацию и возвращение в родительский дом. И все это на фоне переломных событий в жизни нашей страны.
Израиль Мазус
Запад есть Запад, Восток есть Восток
Есть? Или нет?
Запад есть Запад, Восток есть Восток
Израиль Мазус
Нет Востока и Запада нет.
Редьярд Киплинг
Израиль Мазус, сиделец еще сталинских времен, сидевший за «дело», участник молодежного подполья, составитель уникального справочника молодежных антисталинских организаций, инженер-строитель, писатель, на девятом десятке своей долгой жизни – выпускает о нашем прошлом повесть, которую озаглавливает: «Запад есть Запад, Восток есть Восток».
Повесть о том, как в 1945 году победившие советские офицеры нащупывают контакты (в том числе эротические) с молодыми жительницами австрийской столицы Вены и как потом за это расплачиваются.
За что «за это»? За связи с враждебными Советскому Союзу элементами и тем самым – за измену Советскому Союзу. За вредительство, коротко говоря.
В какой-то мере эта история ложится в створ солженицынской прозы.
Тут и западни следствия, и восточный этап, неотвратимый в приговоре…
Запад и Восток – сойтись не могут?
Маршрут ссылки – не вынести? Вынести, но как вынести несправедливость?
Только если бежать…
Побег описан детально и врезается в читательское сознание своеобразной технологичностью. У зэков обнаруживаются и молотки, и гвозди, и стамески. Каким образом инструменты оказались в вагоне, вначале не совсем понятно. (Это потом уже после побега в деревенской бане Фролов узнает, что все это доставлялось в пути по крышам вагонов к небольшой тюремной решетке.) Доски вагонного пола, которые надо вырезать, не должны упасть на полотно дороги. Удары молотка по стамеске, напротив, должны… совпадать со стуком колес. Почему этому делу не мешает конвойный, который обязан стоять на переходной площадке? Тут трудно предположить сговор зеков с конвойными, скорее наша привычная российская неразбериха. Как и то, что беглецов, которые по ходу поезда выскользнут из вагона, – ждут… если не в Новосибирске, то в Красноярске, где идёт набор рабочих – строить в тайге новый город… назовём его Ангарском.
Заключенные и вольные работают вместе. В среде зеков действует иерархия и осуществляется своя справедливость. Руководство похоже на политбюро, только «без лукавства». Народ-то един, хотя и располосован на зоны.
Самое поразительное то, что сменивший фамилию Фролов «проколовшись» на звонках домой родителям, когда он просто слышал их голоса и потом вешал трубку; говоря телефонисткам, что не туда попал, оказавшись под гебешной слежкой, не арестовывается. Его начинают «вести». Фролов изменник родины. Значит, хотят дождаться связного из-за рубежа и взять обоих? Если бы так, но здесь все сложнее. В городе есть Хозяин. Начальник строительства как самого Ангарска, так и того градообразующего предприятия ради которого город и строится – генерал Бурдаков. Он же начальник лагеря, который называется Китойлаг, в котором сосредоточена основная рабочая сила.
Фролов один из ведущих руководителей строительства. Бурдакову жалко его терять. Генерал, много лет отработавший в карательных органах, оказавшись во главе строительства, видимо, только теперь понял свое истинное предназначение. Тем более, что обстоятельства «преступления» Фролова ничего кроме сочувствия в душе генерала вызвать не могли. Неизвестно сколько бы еще лет длилось сотрудничество этих двух людей, если бы не смерть Сталина.
А как же гэбэшники? Неужели и вправду верят, что вот-вот должен появиться связник? Сложное дело. Скорее всего, линию поведения по отношению к Фролову устанавливает им сам генерал Бурдаков. Истинный хозяин тех мест. Но разве для него это не рискованно? Еще как рискованно! Тогда зачем он это делает? Наверно потому, что строя Ангарск, Бурдаков все больше и больше ощущает себя строителем. Здесь все целесообразно, понятно и приносит удивительную радость. Вот почему все преследования, которые могли обрушиться на Фролова, всегда гасли где-то на полпути к зоне.
Участок Фролова получал переходящие красные знамена, денежные премии, сам он украшал своей фотографией городскую доску почета, а в это же время папка, на обложке которой было написано «Фролов он же Гладких», все пополнялась и пополнялась новыми оперативными данными. Пока в нее не были положены копии обращений самого Фролова в Генеральную прокуратуру и КГБ, с просьбой пересмотреть его дело.
Вроде бы системы слежки работают, а слежки нет, потому что люди явно не хотят осуществлять те репрессии, которые объявлены, записаны и сложены в папки.
Но как же так? Разве спецслужбы и лагеря не вызывали в народе отторжение?
Вызывали. Даже ненависть. Потому что в Гулаг мог по доносу загреметь кто угодно. Народ весь жил под этой готовой ударить дубиной. И терпел. Потому что и лагерная жуть, и страх измены были следствием войны. Лучше уж Сталин, чем Гитлер! – это люди понимали нутром, инстинктом. И терпели.
Как только Гитлер сгинул, и война окончилась, этот лагерный ошейник стал слабеть. Конечно, неофициально, необъявленно. А по-русски – молча. Пока жив был генералиссимус. Когда он помер – уже почти не стеснялись. Но в официозе смена курса не объявлялась вплоть до ХХ съезда партии. Реабилитации шли втихую.
Почему втихую? Да чтобы не сорвать дела безудержной сентиментальностью. Откровенно-то говоря, Фролов достоин сострадания. Но нет этого сострадания в эмоциональном составе повести. Есть некоторая суховатость тона. Чтобы эмоции не лезли в глаза.
А если при этом орать, то выйдет как раз бунт, бессмысленный и беспощадный. Лучше услышать, что ты дурак (это определение чаще всего используют в диалогах герои Мазуса), чем иметь действительную глупость выставлять свои чувства на всеобщее обозрение. Уж если назрел поворот, то безопаснее тихий.
Характер русских вполне соответствует такому варианту. Мы привыкли к тому, что ничем не владеем, а всё – то у царя, то у генсека. У барина, у начальника. А притом – чувствуем себя хозяевами огромной страны. От края и до края. От Финских хладных скал до пламенной Колхиды. Попробуй, отними!
Гениально прочувствовала Ахматова: «Думали: нет у нас ничего… А как стали одно за другим терять…»
Так что же: есть у нашего народа страна, если он, народ, не хозяин?
А как потерять то, чего нет?
Нет? Или есть?
Или:
– Нет! Но есть…
Чтобы получше выявить эту зафиксированную у Мазуса русскую психологическую неизъяснимость, – напомню одну деталь из допроса, когда КГБ решило упечь офицера Фролова в лагерь за то, что он завёл роман с молодой австриячкой.
Следователь, уже напаявший Фролову срок, вдруг пускается в откровенность:
– В сущности, я такой же московский студент, как и ты. На фронт ушёл из университета. – Скорей всего, этот бывший студент после фронта и дембеля вернулся доучиваться в университет.
Это побуждает меня завершить статью личным воспоминанием.
На филфак МГУ я поступил после школы в 1951 году. В мужском контингенте нашего курса почти половину составляли фронтовики. Кто на костыликах, кто с палочкой… И все – с планками наград на пиджаках.
Мы с ними дружили. Пели «Бригантину». И цитировали Киплинга на каждом шагу. Кто перевёл знаменитые строки, мало кто из нас знал (перевела Елизавета Полонская, но нам чудилось, что Константин Симонов).
Как-то по-симоновски звучало в нашем восприятии:
– О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень с уд.
Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?
Где это: у края земли – вопроса не было: конечно же, на границах СССР. Кто сильный окажется лицом к лицу с нашим сильным, – было не так ясно. Помнилась с военного времени газета «Британский союзник» где стояли на титуле наш солдат и английский – плечо к плечу… Но Черчилль в Фултоне своей яркой речью уже положил конец боевому союзу. Место второго сильного оставалось условным, однако ясно было, что именно так, через контакт сильных – будут решаться судьбы Истории.
Полвека спустя – подтверждается ли прозрение Киплинга?
Подтверждается! Только страны света надо бы обновить. Не Запад и Восток стоят лицом к лицу на краю света. Юг, одержимый неуёмной энергией, «прёт» на Север и уже мыслит землей обетованной не родные азиатско-африканские пустыни, а обустроенную северную Германию… А за океаном американцы возводят на южной границе стену, чтобы отбиться от мексиканцев…Две великие державы: американская и российская – ищут путей друг к другу, чтобы удержать всемирное равновесие…
Есть ли надежда, что контакт сильных спасёт человечество от нависшей катастрофы?
Есть? Или нет?
Лев Аннинский
Март 2016 г.
I
На одной из центральных улиц города Вены, у одной молодой велосипедистки с зубцов передаточного диска соскочила цепь. Девушка прислонила велосипед к фонарному столбу и в надежде на помощь кого-нибудь из проезжающих мимо водителей робко подняла руку. Одна из машин остановилась. Это был открытый джип, за рулем которого сидел капитан Красной армии Фролов. Тогдашним утром приказом коменданта города генерала Благодатова[1 - Благодатов Алексей Васильевич (1893–1987) – генерал-лейтенант.] он был назначен одним из офицеров связи с местным населением. До войны москвич Фролов учился в строительном институте, окончил 1-й курс, когда же началась война, был призван в армию, и направлен на командирские курсы. На фронте с весны 1942-го. Всю войну прослужил в пехоте. Серьезных ранений не было, а несерьезные чаще всего зарубцовывались сами. Только медсестрам, которые его перебинтовывали, иногда жаловался, что из-за бинтов не может по-человечески помыться. В госпитале побывал всего один раз, да и тот был прифронтовым. Во время боев в Австрии Фролов командовал батальоном, и его новое назначение показалось ему удивительным.
На совещании, где был зачитан и этот приказ, Благодатов сказал, чтобы офицеры связи начали свою работу, особое внимание обратив на водопровод и энергоснабжение города в тех районах, где эти системы пострадали во время боев. И тут же добавил, что пусть австрийцы и бывшие враги, но только не следует забывать, что они такие же жертвы немцев, как и мы, русские. Кто-то, сидящий в первом ряду, не очень громко сказал, что у немцев с австрийцами язык общий, а в 38-ом, когда случился аншлюс, разве не немцев австрийцы встречали цветами? Можно ли такое забыть? Может, пусть сами и восстанавливают? Благодатов ответил, что они и восстанавливают, но медленно, а то, что немцев цветами встречали, ну что ж, было и такое. Но только где же наше великодушие победителей, если вместо того, чтобы помочь совершившему ошибку народу, мы будем все время держать в уме этот прискорбный факт. Обманут народ был, недопонял. Но в зверствах не замечен, и уже одного этого вполне достаточно, чтобы как можно быстрее помочь австрийцам восстановить одну из самых замечательных европейских столиц.
Не исключено, что у некоторых офицеров в эту минуту и промелькнула быстрая мысль: а как же Гитлер, ведь он же австрияк? Однако высказать ее почему-то никто не решился. Что касается Фролова, то он об этом даже и не подумал. Наступивший мир, когда проходил день за днем, и ему больше не надо было подписывать похоронки, сделал его жизнь такой радостной, что он готов был передать эту радость всем вокруг. Вот почему к этой, выпавшей из своего гнезда цепи, Фролов отнесся, как к самому настоящему приглашению совершить свой первый, от всего сердца, добрый поступок по отношению ко всем жителям города Вены. Его внимание было так сильно сосредоточено на соскочившей цепи, что сойдя на дорогу со шведским ключом в руке, он всего лишь скользнул случайным взглядом по лицу велосипедистки. После чего сразу же опрокинул велосипед и уложил его у края дороги на руль и сиденье. Болезнь велосипедов была знакомая: ослабла гайка крепления заднего колеса. И верно – ось колеса почти свободно перемещалась в своей прорези. Фролов уложил на свое место цепь и когда натянул ее и стал крепить колесо, то увидел на гайке отверстия и понял, что она потому отвернулась, что потеряла свою шпильку. Фролов быстро посмотрел на девушку и сказал:
– Нихт шпилька, фройлен.
Девушка понимающе кивнула головой, а Фролов вслух подумал:
– Нужен тонкий длинный гвоздик, но только где его взять? Ну да ладно, нет гвоздя, будем искать проволоку.
Он подошел к машине и в багажнике на дне ящичка с инструментом действительно обнаружил проволоку подходящего размера. Там же нашлись и кусачки. Фролов быстро изготовил шпильку, протолкнул ее в отверстие и разогнул концы. Затем, очень довольный своей хорошо сделанной работой, он не только поставил велосипед на колеса, но еще и протер чистой тряпочкой сиденье и руль, после чего протянул велосипед девушке.
– Битте, фройлен, – с улыбкой сказал Фролов.
– Данке шон[2 - Спасибо (нем).], – проговорила девушка.
Глаза их впервые по-настоящему встретились, и Фролов неожиданно обнаружил в ее взгляде что-то очень похожее на насмешку над собой. Но не злую, добрую. Еще Фролов заметил, что девушка удивительно хороша собой. Ее красоту можно было бы назвать даже строгой, если б не смешливое выражение глаз. И здесь Фролов вдруг подумал о том, что как бы это было замечательно, если б в школьные годы немецкий язык он учил с таким же усердием, как математику или историю с литературой. Потому что Фролов, сколько не старался, но никак не мог вспомнить тех слов, с помощью которых можно было бы продолжить это случайное знакомство.
Разделенные велосипедом они стояли друг против друга. По дороге мчались машины. На них обращали внимание. Кто-то даже просигналил, не сбавляя скорости. И ни он, ни она не торопились разъехаться, словно бы ждали чего то. Говори она по-русски, у него для нее нашлось бы множество слов. Скорее всего, Фролов бы сказал, что у него такое ощущение, будто бы они уже где-то встречались. И если бы она ответила, что это невозможно, ведь они живут в разных странах, то он бы тогда сказал, что, значит, видел ее во сне. И еще воскликнул бы в ответ на ее недоумение: да какая разница-то?! Ведь видел же! И тут вдруг Фролов, наконец, вспомнил некоторые из тех слов, которые должен был сказать еще в самом начале их знакомства. Он произнес:
– Фройлен, битте, заген мир ви ист зи Намэ[3 - Девушка, пожалуйста, назовите мне ваше имя (нем).]?
Девушка с готовностью произнесла:
– Хельга.
– Хельга?! – восторженно переспросил Фролов, – так ведь это же Ольга, если по-русски. Понимаете, Ольга! Форштеен?
Смех в глазах Хельги разгорелся еще сильнее.
– Я, я, то есть «да, да», – проговорила она и вдруг чисто по-русски добавила: – А вы хорошо говорите по-немецки, герр официр.
После чего заливисто рассмеялась.
– Вот это да-а, – наконец-то получив отгадку смеющимся глазам Хельги, изумленно проговорил Фролов, – что же ты сразу не призналась, что ты русская, Оля?
Хельга поежилась, огоньки в ее глазах погасли.
– Теперь вы не очень хорошо сказали, товарищ офицер. Я вам ни в чем не призналась. Разве вы меня допрашиваете?
Лишь теперь в словах Хельги Фролов смог уловить очень легкий иностранный акцент.
– Извините, – сказал Фролов, – и, правда, нехорошее слово подвернулось, случайное. Но только я никогда и никого не допрашивал. Я строевой офицер. Но вы-то сами кто?
– Здесь надо немного помолчать, но я не умею, – опять с непонятным весельем в глазах сказала Хельга. – У нас неправильный разговор. Я назвала себя, а вы нет. Извините.
– Не извиняйтесь, все правильно. Это все потому, что я еще не совсем понимаю, как мне с вами себя вести. Если честно, то я даже немного растерян… Но мы это сейчас исправим. Для начала представлю себя: Фролов Владимир Афанасьевич, офицер по связям военной комендатуры города Вены. А дальше, будь что будет, но я делаю вам предложение перейти на «ты». Тогда я стану для вас просто Владимиром, а то может быть даже и Володей. Вы согласны?
– Согласна, очень даже согласна, Владимир, – улыбнулась Хельга, – это имя лучше, чем Володя, ведь вы… ты уже не ребенок, у тебя на груди много награждений. И еще я согласна быть для тебя Ольгой. А теперь про то, что ты меня спросил. Я здесь родилась, и я совсем не русская, я немка. Но моя мама родилась и жила в Петербурге. Русский язык это единственное богатство, которое нам осталось от России, хотя, как у вас неправильно говорят, это было давно и неправда. Мама всю жизнь старается хотя бы немножко говорить со мной по-русски. В нашей библиотеке есть русские книги еще царского времени. Теперь я все больше их читаю. А то, что я тебе не сказала, что говорю по-русски, так это потому, что ты на меня совсем не смотрел. Когда же я услышала, как ты сам себе говорил, особенно про гвоздик и гвоздь, ты мне стал очень интересен. У тебя чистый язык. Когда вы к нам пришли, я стараюсь при каждом случае слушать слова вашей речи. Они ужасные. Зачем вам столько некрасивых слов? А вот ты очень мало говорил, но это было как музыка. Я слушала тебя и думала про мой скорый разговор с мамой, когда она узнает про мою и твою встречу, когда ты даже не думал, как я хорошо тебя понимаю.
