– Ты, должно быть, очень хорошая дочь, если у тебя есть такое сильное желание все-все говорить своей маме…
– Нет, все-все я не говорю, но у нас намедни был один разговор, когда я сказала, что ужасно страдаю от языка русских солдат, когда начинаю их слушать. Мама тогда спросила: чего же ты ожидала? На каком еще языке должны говорить эти потомки убийц и воров? О, Владимир, что у тебя стало с лицом?! Я сказала не те слова?!
– Сказала. Про воров и убийц, – на лице Фролова больше не было улыбки, а во взгляде появился холод. – И не оправдывайся. Тем более что это не твои слова. Знаю, что дальше хочешь сказать. Что, оказывается, есть и такие русские, которые сами с собой на правильном языке говорят. Да откуда тебе знать, какие слова мне иногда приходилось кричать? Но я уже остыл. А те, кого ты подслушивала, значит, еще не остыли, да и подслушивать нехорошо. Взяла бы и спросила их о чем-нибудь. Даже и не сомневаюсь, что с тобой они бы сразу по-другому заговорили. Слушай, а про то, что я хорошо по-немецки говорю, ты ведь надо мной смеялась, да? А я и сам знаю, что плохо говорю. Еще немного, и у меня бы весь мой словарный запас закончился. Ну и что? Почему я должен обязательно знать немецкий?! Да век бы я о нем ничего не слышал. Вот для меня он и есть самый главный на земле язык убийц и воров! А твоей мамочке скажи, что после всего, что немцы у нас сделали, ей должно быть стыдно такие слова говорить…
– Не надо так про маму! – вскрикнула Хельга, – она не злая, она добрая!
– Все вы тут добрые. Нет, не надо тебе было таких слов повторять. Неужели твоя мама не знает, что немцы у нас натворили? Никого не жалели! Ты-то хоть знаешь?! Все вы тут смотрите на нас круглыми глазами, и никто из вас ничего не слышал и не видел, и не понимает, о чем вообще речь. Сегодня утром у меня и мысли такой не было, что с вами тоже надо разбираться, а теперь задумался. Чего застыла? Страшно стало?
– Ни капельки, – робко ответила Хельга. – Просто и ты, и мама говорите одинаково, но только ты этого еще не понимаешь. Для этого надо хорошо задуматься. У тебя это обязательно получится. Когда-нибудь. А теперь я хочу спросить: по каким связям ты офицер?
– Разве ты не догадалась, почему я кинулся чинить твой велосипед?
– О, еще как догадалась! Я тебе приглянулась, нет, по-русски говорят лучше: я тебе понравилась! Но только почему ты потом на меня совсем не смотрел?
Фролов засмеялся.
– Смотрел, но только не сразу. Поначалу-то, если честно, я тебя и не разглядел совсем. Я только заметил, что у местной гражданки сломался велосипед, который срочно нуждается в технической помощи. А я, как офицер по связям с местным населением, отвечаю тебе на вопрос, просто был обязан оказать тебе срочную помощь. Что же касается твоего предположения, что ты мне понравилась, так это да, это имеет место. И должен тебе признаться, что чем больше я с тобой говорю, тем больше ты мне нравишься. Подожди, ничего не говори, а то забуду самое главное, что хотел сказать. Мы с тобой познакомились совсем недавно, а у меня такое чувство, будто бы мы давно знакомы. Поэтому предлагаю продолжить наш разговор, сидя в машине, чтобы на нас не таращили глаза прохожие и водители. Будем сидеть в машине, и делать вид, что кого-то ждем, понимаешь? Ты согласна? Мы еще поговорим? И ты мне опять Ольга?
– Согласна я, поговорим. И я тебе опять Ольга. – Она засмеялась, глядя, как Фролов поднял велосипед, и прислонил его к спинкам кресел. – Я даже знаю, что будет дальше. Дальше ты скажешь как-нибудь так, что солнце очень жаркое, и хорошо бы поехать к реке… покупаться…
– Искупаться, – поправил ее Фролов, – так лучше. Слушай, но это просто удивительно, как совпадают наши мысли. Я еще только подумал, а ты об этом взяла и сама сказала. С тобой очень легко, Оля. Покажи направление, и поехали.
Машина уже медленно покатилась по дороге.
– Жалко, что у меня нет купального костюма, и когда ты будешь входить в Дунай, я смогу только полоскать себе лицо, – сказала Ольга, после чего Фролов проговорил, что у него есть одна очень хорошая идея.
– Я должна опять ее угадать? Как до этого угадала твою идею про Дунай?
– Нет, Оля, до этого ты точно не додумаешься. Я тебе ее открою, когда окажемся на берегу.
– А если угадаю?
– Даже и не пробуй. Ты лучше мне вот что скажи: когда из города выедем, у того места, где мы остановимся, есть какие-нибудь ориентиры, чтобы я заранее их увидел?
– Есть. Подбитый танк. И еще, Владимир, очень хочу, чтобы ты знал, как мне важно тебя слушать и говорить с тобой. Потому, что это совсем другой разговор, какой всю жизнь был у меня с мамой. Твой язык очень… свежий.
– Язык как язык, но ты особо-то не увлекайся, – серьезно проговорил Фролов, – на свежем языке у нас говорят и пишут только писатели. Поэтому их интересно читать. А так, как я говорю, у нас полстраны разговаривает. Если бы не война, я бы этим летом получил диплом инженера-строителя.
– А я учусь в университете на славянском отделении, в том числе учу там русский язык и философию. Я потому сказала, что ты на свежем языке говоришь, что до тебя, как теперь между собой говорят в России, никогда не слышала. Только солдат на улице.
– Опять ты про это? Но почему мужицкий язык для тебя не русский? Он тоже русский, но только для особых обстоятельств. И если он вдруг иногда становится таким громким, что его слышат женщины, то у нас они, чаще всего, делают вид, будто бы ничего не слышат. Ведь и при царях так было. А тебе не везло, когда ты специально прислушивалась к чужим разговорам. Я же тебе сказал, что ты, должно быть…
– Да, да, попадала на ребят, которые еще не остыли, – прервала его Ольга. – Но ты же остыл?
– Я просто, Оля, раньше их стрелять перестал. Не знаю, как у других, но у нас, русских, когда мы стреляем, то говорим на одном языке, а когда перестаем, то совсем на другом. Да наверно и у всех так. Слушай, снова у тебя смех в глазах?! Опять смеешься надо мной?
– Ты меня не понимаешь, Владимир. Я не смеюсь, я… забыла это слово. Когда получают радость от другого человека…как правильнее сказать?
– Удовольствие, – сказал Фролов.
– Именно так я и хотела сказать. Спасибо тебе, Владимир, я получаю удовольствие от твоей речи, с самого начала, как ты заговорил.
– Я от тебя это уже слышал. И что – это правда?
– Большое честное слово.
– Тогда прости меня. Значит, я не всегда правильно тебя понимаю. Очень жаль, сколько времени зря потеряли! Обидно.
– Но у нас с тобой много времени. Мы догоним. Как еще лучше сказать?
– Не знаю, может быть, на-верста-ем…
– О, от слова «верста», я именно о нем и хотела вспомнить. Я когда волнуюсь, то начинаю забывать некоторые слова. Но это только по-русски, потому мне, австрийке, это про-сти-тель-но. Зато вот какое слово вспомнила!
Уже за городом, когда машина на небольшой скорости покатилась вдоль закрытого кустарником Дуная, Фролов вспомнил самое начало их знакомства и спросил:
– А ты куда ехала, когда мы встретились? – Она ответила, что отец отправил ее с заявлением к бургомистру. На их улице стоит много машин, которые бросили местные наци, когда убегали в Германию, и жители просят разрешить им временно, пока нет их владельцев, воспользоваться ими для уборки улиц от следов боев.
– Майн фатер имеет большое товарищество, и они чистят улицы от войны, понимаешь?
– Понимаю, понимаю, – сказал Фролов и засмеялся.
Ольге его смех не понравился.
– Когда кто-нибудь смеется, он не может смеяться просто так. Если он не один, то должен что-нибудь еще и сказать.
– Ладно, скажу, – проговорил Фролов. – Вспомнил одну карикатуру из нашей дивизионной газеты. Там немцы со двора уводят корову и говорят хозяйке: мир махен цап-царап нихт, ейн фах[4 - Мы не делаем цап-царап, просто забираем (нем).] – за-б-ра-ли.
– Тебе не нравится, что папа желает пользовать чужой транспорт для уборки разбитый кирпич? – с обидой спросила Ольга.
– Вот этого я и боялся, что ты не поймешь наш юмор…
– Я понимаю, что юмор, но только он почему-то совсем не красивый…
– Оля, честное слово, о твоем папе я совсем не думал, когда про этих чертовых немцев, ой, прости, вспомнил, просто так совпало, как ты не понимаешь?! Да ведь я и не хотел тебе ничего говорить. Как чувствовал, что ты не так поймешь. Вот у нас с тобой и получилось недоразумение, из ничего, на пустом месте, и мне опять очень жаль. Здесь хочешь, не хочешь, а вспомнишь Киплинга…
– Киплинга?! – с интересом встрепенулась Ольга, – а что именно?
– А вот это: Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись…
– А мне нравится другое начало, – воскликнула Ольга: – О! Запад есть Запал, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут. Как я рада за тебя, что ты тоже знаешь такие стихотворения!
– Это случайно. В школе учитель литературы любил Киплинга и часто читал нам его стихи. Особенно про пыль, пыль, пыль от шагающих сапог, а я, понимаешь, раньше эти стихи больше других любил, а вот когда сам начал шагать по грязи и пыли, то мне эти слова быстро разонравились.
– Жалко, – сказала Ольга.
– Чего тебе жалко?
– Хороших стихов. А у тебя есть стихи, военные, про пыль и грязь, которые тебе никогда не разонравятся? – спросила Ольга.
Фролов задумался и с удивлением сказал:
– А ты знаешь, таких стихов и песен, о которых ты спросила, чтобы очень крепко за душу взяли… нет. Их, наверно, еще только пишут.
– Жалко, что нет. Я бы очень хотела их послушать… вместе с тобой…
Танк они увидели одновременно. Был он немецким и Фролов обрадовался, что не свой. Он еще, когда только услышал, что пляж рядом с подбитым танком, решил, что если танк окажется своим, то будет искать другое место для стоянки. Ольге он твердо решил ничего об этом не говорить до того, как приедут на место. Да рядом и с любым другим танком ему тоже купаться не хотелось бы. Но танк со свернутой башней застыл не рядом с пляжем, а на значительном расстоянии от него. Когда же джип продрался сквозь скрипящий кустарник, Фролов обрадовался, что это и не пляж совсем, в московском понимании. Когда в жаркий день на Москве-реке собирается множество людей большими и маленькими компаниями, и они каким-то совершенно немыслимым образом не замечают друг друга. Пляж был крохотным и безлюдным. Поэтому Фролов, прежде чем выйти из машины, сдал ее немного назад, чтобы плотно закрыть проход к реке.
– О, похоже на гнездышко, – насмешливо проговорила Ольга.
– Для гнездышка рановато немного, – засмеялся Фролов, – мы с тобой еще должны хорошо узнать друг друга. Если тебе не нравится, могу откатить машину обратно.
– Мне нравится, – все также насмешливо ответила Ольга. – Особенно, если знаешь велосипедистов, что остались у нас за спиной. Они катились именно сюда. У меня и моей подруги с ними конкуренция, кто раньше займет этот пляж. До следующего надо еще немного ехать. Но мы уже здесь, и я никак не дождусь узнать, какая у тебя и-де-я. Ты обещал сказать сразу, когда приедем.
Фролов сбросил с себя одежду и в черных трусах до колен подошел к машине, чтобы из багажника вынуть ковер и расстелить его на траве рядом с узкой полоской белого песка, который отделял их от Дуная. Когда же усадил на ковер Ольгу, то тут же и положил перед ней рубашку с кальсонами, которые утром получил вместе с сухим пайком в хозяйственной части комендатуры. До такого Ольга действительно не додумалась бы никогда в жизни. Ее охватил приступ неудержимого веселья. Она смеялась до слез и никак не могла остановиться. Когда же успокоилась, то спросила:
– Ты хочешь, чтобы я оделась в эти панталоны?
– Ну, – сказал Фролов и замолчал.
– Что значит твое «ну»? Я не понимаю, – с уже очень строгим выражением на лице спросила Ольга.
– «Ну» по-сибирски обозначает «да».
– Но я не говорю по-сибирски!
– Тогда прости, – улыбнулся Фролов, – я думал, что у вас на факультете сибирский язык тоже учат, он ведь славянский.
– У тебя странный юмор, и я его стала очень плохо понимать. Ты меня дразнишь? – с улыбкой спросила Ольга.
– Ну, наконец-то, отошла. Теперь слушай, ту часть купального костюма, который я тебе предложил надеть, называют не панталонами, как ты их обозвала, а кальсонами. И потом ты даже до них не дотронулась, а они не просто какие-нибудь трикотажные солдатские, а льняные офицерские, понимаешь?
Ольга дотронулась до белья и сказала:
– О, да, действительно…
И весело добавила:
– Ты, конечно, не знаешь, но у твоего предмета есть история. В старые века женщины носили это под верхней одеждой, и их называли панталонами, а когда женщинам разрешили открыть ноги, мужчинам было жалко выбрасывать материю, и они надели ее на себя зимой под штаны в уменьшенном объеме и носят еще и теперь. Мой папа тоже. Французы их называют кальцонес. Вы опять взяли чужое слово? Зачем?
– Это не у меня, у тебя надо спросить, почему оно у нас появилось. Это вы, а не мы тогда в Петербурге жили. А у нас до этого другое слово было – подштанники. Короче, забирай кальсоны и переодевайся, рубашку не забудь надеть. Купаться хочу, сил нет, и не один, а обязательно с тобой.
И Ольга с бельем в руках тут же стремительно поднялась и встала у него за спиной, произнеся одно только слово:
– Замри!
– О, ты даже это знаешь?! – удивился Фролов. – А что говорят потом?
– Я еще не готова, чтобы сказать это слово, – смеясь, ответила Ольга, – но ты знаешь, я эти слова услышала еще совсем маленькой. Мы с мамой в это играли. И еще хочу тебе сказать, что я не буду завязывать веревочки, я лучше подниму ткань до колен…
– Не делай этого, в воде штанины обязательно сползут, и когда выйдешь на берег, будешь по ним ходить. Я сам завяжу тебе тесемки…
– Отомри! – вскрикнула Ольга.
Фролов повернул голову и снова замер. Лицо Ольги из-за странного и впервые увиденного Фроловым неожиданного испуга в ее глазах показалось ему еще более прекрасным и беззащитным. Его замешательство продолжалось одно мгновение, и когда он пришел в себя, то сразу же подумал: это все из-за белого цвета. Потом наклонил голову и, увидев лежащие на ковре тесемки, тихо засмеялся и проговорил:
– А тебе ничего, тебе идет, я тебе сейчас еще лучше сделаю.
Фролов опустился на колени и медленно обернул лишней тканью сначала одну щиколотку, затянув ее тесемками, потом другую и прежде, чем встать, неожиданно коснулся губами ноги Ольги.
Она вздрогнула и спросила:
– Владимир, это случайно получилось?
– Конечно, случайно. У тебя очень нежная кожа, и я не удержался…
– Но я не ребенок…
– В том то все и дело! – крикнул Фролов и побежал к воде.
Ольга догнала его, и они, держась за руки, нырнули и не всплывали, пока она с силой не сжала его пальцы. Вынырнув, Фролов резко сбросил воду с волос и весело сказал:
– Ольга, я с тобой плыл, как танцевал. Наверное, и дельфины так же…
– Нет, не так же, – не согласилась Ольга, – у них нет пальцев, чтобы держать себя, а мы не можем прыгать над водой… Лучше давай немного поплывем вперед, как люди, и потом быстро назад. Я уже хочу греть себя на солнце.
– Вода и вправду холодновата, но мне в самый раз.
– А я подумала, что там, где у тебя ранения, может быть очень холодно.
– Заметила? – спросил Фролов.
Они медленно плыли рядом лицом друг к другу.
– А как не заметить? Мой дед говорил, что солдата раны только красят…
– Ага, – насмешливо согласился Фролов, – если чего-нибудь серьезного не оторвало, и кость не задета. А он где воевал?
– Везде, где была война. Тогда говорили: за веру, царя и отечество.
– Удивляюсь, как мы с тобой много говорим, будто и вправду давно не виделись, – сказал Фролов. – Ты еще не согрелась, я вижу, плывем назад, я тебя провожу, а то вдруг у тебя ноги начнет сводить. А я еще немного поплаваю. Там, в машине, в багажнике, лежат два полотенца. Большое – возьми себе, а когда переоденешься, поставь на ковер сумку, в которой еда и посуда. Найди нож и нарежь нам по паре бутербродов. И еще: рядом с велосипедом стоит термос с горячим чаем. Согрейся.
Они уже плыли к берегу.
– О, у тебя не машина, а какой-то магик щоп мит гешенкен, – засмеялась Ольга.
– Что это?
