Остров Аграфены
Владимир Федоров
В книгу Владимира Фёдорова, хорошо известного якутянам по стихам, пьесам и фильмам, впервые собраны его рассказы, соединившие в себе современную северную реальность с таинственной мистикой и древними верованиями предков.
Сюжеты многих рассказов были подарены автору его геологической молодостью, наполненной яркими событиями и приключениями, а также более поздними писательскими исследованиями шаманизма и истории родной Якутии.
Владимир Федоров
Остров Аграфены
Ночной целитель
Индигирка – река особая, дикая и прекрасная в кипящих верховьях, сжатых каменными плечами скал, мистическая и таинственная в среднем течении предгорий, загадочная и неведомая в многоруком устье у студёного океана. Сколько же лет мечтал я пройти по ней – слившись со всеми её стихиями, спуститься на небольшой лодке от заоблачных гор до самых тундровых низовий! А начать путь, конечно же, от овеянного мрачной славой ущелья Улахан Хапчагай…
И вот мечта сбылась – я стою на берегу Индигирки, и на меня утробно рычит зверем это самое ущелье, прозванное в народе «каменной трубой». Вылетая из-за поворота, над порогами-шиверами вскидываются на дыбы и вскипают белой пеной почти трёхметровые волны, невольно заставляя вспомнить давнишние слова Иллариона Сельского – управителя Сибирского отдела Императорского Русского Географического общества: «Никакое живое существо не осмеливается переплыть это место. Представьте себе глубокую, невероятно быструю, в 250 сажен ширины реку, которая, вливаясь между двух скал, движется винтообразно. Огромные деревья, занесённые в этот водоворот, выказываются из-под воды почти через полчаса; другие же, более тяжёлые тела, на века погружаются в нём. Без особенного страха и головокружения даже с берега нельзя смотреть на эту пучину, кипящую в тысяче кругов и наводящую трепет страшно диким и глухим гулом…» Иллариону Сельскому мысленно вторит Сергей Обручев – сын автора «Земли Санникова», известный российский геолог-первооткрыватель: «Из всех рек, которые мне приходилось проплывать, Индигирка самая мрачная и жуткая по своей мощи и стремительности. Пороги Индигирки по опасности не сравнимы ни с какими другими. Один раз попав в ущелье, исследователь обречён пролететь за несколько часов все 75 километров, но одни удары этой массы воды на поворотах должны разбить о скалы всякую лодку…» Третий покоритель здешних мест, имя которого я не могу припомнить, и вовсе называет верхнюю часть Индигирки «гробом длиною в триста вёрст».
Из этих слов видно, каким эхом аукалась в памяти путешественников прошлого века своенравная заполярная река. И это через двести с лишним лет после её открытия! Тогда какое же потрясение она произвела на первых русских людей, оказавшихся здесь во времена, когда об Индигирке и слыхом не слыхали?! К сожалению, «отписки» казаков-землепроходцев, в духе их сурового времени, практически лишены эмоций: «В Индигирь-реку неведомую многие реки впали, а по тем рекам живут пешие и оленые люди, да у юкагирских же людей серебро есть, а река та рыбна и соболей по ней не счесть числа». Вот и весь подвиг…
Но отписки – отписками, а стоит на миг закрыть глаза, и я тут же вижу, как бешеный поток, вывернув из-за нависающей чёрной скалы, внезапно швыряет в ревущую «трубу» небольшие судёнышки-кочи сибирских казаков, открывающих России и миру неведомую Индигирку. Я слышу, как трещат деревянные борта от ударов о стены ущелья и подводные зубья порогов-шиверов, как захлёстывают огромные валы накренившиеся кочи и увлекают их в беспощадную бездну вместе с отчаянно цепляющимися за жизнь людьми…
Услышанная у костра местная легенда гласит, что из той обречённой в жертву Индигирке, как говаривали в старину, «бесталаной» «ватаги» в живых остался только один человек. В его память первый за «трубой» приток, на отмель которого выбросило полуживого счастливчика, со временем стал зваться Тихон-Юряхом – Тихоновым Ручьём. А что потом с тем Тихоном сталось, где след его затерялся – сегодня уже не скажет никто, да и понятно: три с половиной века минуло…
У нашей лодки, конечно, борта не деревянные, а из прочного дюралевого сплава, на корме – мощный и надёжный мотор «Меркурий» в сорок лошадей, но и с такой оснасткой никто из нормальных людей не решится сегодня проходить свирепую индигирскую теснину. Пока этот маршрут освоили только отчаянные сплавщики-экстремалы на своих непотопляемых плотах. А посему мы в «трубу» соваться не станем – только полюбуемся издали смертельной её красотой и мощью. Впрочем, и ниже по течению нам вполне хватит адреналина – разыгравшаяся река ещё не скоро успокоится.
Собственно, сбор адреналина вкупе с литературными впечатлениями – это основная задача только для меня, попавшего в экспедицию по большой удаче, а точнее, по доброте душевной бывшего однокашника-геолога. Для самого же друга-начальника Кости и его напарника Аркадия цель сплава – поиск на Индигирке мест, где можно будет добывать бивни мамонта, и людей, которые станут этим заниматься. Конечно, я ещё кое-что помню из своей семилетней геологической практики, но поскольку давно стал профессиональным журналистом и писателем, то гораздо большую пользу экспедиции надеюсь принести фотокамерой и пером. Что я и делаю, начиная с первых километров вести дневник и снимать живописные панорамы береговых обнажений. Такой статус меня очень даже устраивает.
За штурвалом скользящей по стрежню «Казанки» сидит четвёртый и последний участник нашей маленькой экспедиции. В отличие от прочих, Василий – родной сын Индигирки, эвен по национальности, житель здешнего райцентра Хону. И в данный момент он един в трёх лицах как хозяин лодки, её «капитан» и проводник, зафрахтованный Костей на 300 километров пути до первого села. Там, скорее всего, эстафету Василия подхватит кто-то другой, а он возвратится домой, в райцентр. Поскольку Василий – местный старожил и уже многие десятки раз проходил верхнюю часть Индигирки туда и обратно, а к тому же прекрасно говорит по-русски, я надеюсь вытянуть из него за дорогу хотя бы пару-тройку каких-то интересных историй.
Но это попозже, а пока я ещё не совсем отошёл от впечатлений, полученных у «трубы». Вот и у очередной дуги, где сжатая с двух сторон теснинами река не очень-то дружелюбно пенится на зубьях скал, мне вновь вспоминаются слова Обручева сотоварищи. И меньше всего хочется, чтобы мотор вдруг заглох, а лодка потеряла управляемость. Но «Меркурий» не подводит, хоть и никак не хочет набирать полных оборотов на бензине, залитом в его баки в райцентре. Горючее, судя по всему, оказалось не высшего качества и явно не нравится заморскому привереде, а это означает, что наше путешествие до первого обжитого места может затянуться на несколько дней.
Впрочем, всё, что случается, почти всегда случается к лучшему. Что бы мы успели заметить и ощутить, если бы стремглав пролетели все 300 километров реки за сутки?.. А так сумеем в полной мере насладиться общением с гордой и независимой дочерью гор. К тому же невысокий уровень воды практически запер Индигирку для встречных речных судов, заметно усмирил её норов и сделал наше плавание довольно комфортным, можно сказать, расслабленным. Глядя на чернозубые оскалы шиверов и каменных «лбов», проходя притихшие перекаты, можно было только представлять, что ожидало бы нас тут в половодье или после больших дождей. Но сейчас на небе ласково сияло солнце, вечер дарил редкостной красоты закат, а необычные ракурсы и фантастические силуэты каменных останцев сами просились на плёнку. Я открывал для себя Индигирку, всё больше убеждаясь, что никакая она не ужасная, а самая что ни на есть прекрасная река.
А ещё и впрямь таинственная, мифическая и мистическая. Признаюсь, в самых заповедных местах я не раз с надеждой вглядывался через телеобъектив в прибрежные скалы и глухие распадки – не выйдет ли вдруг на яр, не мелькнёт ли в прибрежной чаще Он… Да-да, неуловимый снежный человек, именуемый на местных языках «чучуной». Скажете, фантастическое предположение. Только отчасти. Легенды о чучуне живут практически во всех дальних уголках Якутии, но именно на Индигирке, судя по народной молве, покрытого шерстью гиганта-гоминида встречали наиболее часто. Один живший в этих краях писатель даже сочинил повесть о чучуне, влюбившемся в обыкновенную девушку и похитившем её. Сюжет повести был взят из прошлого, но и в наше время, совсем недавно в здешней районной газете была напечатана заметка о встрече с реликтовым гоминидом местного охотника. Остолбеневший от неожиданности следопыт увидел буквально в нескольких метрах от себя пробегавшее существо огромного роста, обросшее густой шерстью пепельного цвета… Вот бы мне на его место со своей фотокамерой…
Да, такую непростую, своенравную, могучую реку и должны были в стародавние времена заселить особенные люди и необычные существа. Полюбопытствовав перед началом путешествия, я уже знал, что мифическая память Индигирки хранит немало эвенских, юкагирских и якутских преданий о знаменитых шаманах и удаганках, о невиданной мощи силачах и бегунах-скороходах, о сказочных молочных озёрах и великих следопытах, о певцах, которые пели так, что из-под половиц дома проступала вода и выскакивали рыбы… Дело оставалось за тем, чтобы мне повезло услышать эти истории в каких-то совершенно новых подробностях или узнать абсолютно другие, неслыханные мифы и легенды из уст старожилов. А то и вообще увидеть собственными глазами нечто необыкновенное…
Сладкое чувство предвкушения будущих впечатлений и открытий, как это бывает в начале каждого путешествия, счастливо разливалось по моим жилам пьянящим теплом, и, видимо, оно оказалось настолько избыточным, что ревнивой Индигирке это не понравилось. Часа через три после отплытия у меня потихоньку заныл желудок, а потом боль стала нарастать сильнее и сильнее, переходя временами в спазмы и заставив крючиться на сидении лодки. Такого со мной не случалось уже давно. Показывать парням своё состояние я не хотел, и делал вид, что просто пригибаюсь от встречного ветра и водяных брызг. Надеялся, что всё пройдёт само, да и лекарства мои лежали в рюкзаке, который можно было достать из носового люка лодки только на берегу. Оставалось терпеть и молить реку. Впрочем, скорее всего, река тут была ни при чём, – в голове почти сразу же мелькнуло слово «колбаса». Да, это наверняка было отравление ею – колбасой неизвестного происхождения и возраста, купленной нами в райцентре и частично сразу же съеденной на берегу. Во время перекуса мы дружно рассуждали о том, что колбасу надо было бы непременно сварить, и столь же дружно вздыхали, что на это уже не осталось времени. И вот пришла расплата. Хорошо, если она постигла только меня одного…
Незаметно оглядев лица ребят, я понял, что чаша сия пока их миновала. Мне же надо было набираться терпения до ночёвки, благо, до неё оставалось не так уж много. Судя по быстро угасающему закату, мы должны были остановиться где-то неподалёку от легендарной горы Калядин, на глазах вырастающей над рекой прямо по курсу. Пытаясь отвлечься от боли, я начал тщательно изучать очертания горы, стараясь уловить в них что-то необычное, разглядеть какие-то детали почти правильного конического силуэта. Ещё до приезда на Индигирку я прочитал несколько записей фольклористов, утверждающих, что именно эта гора стала непреодолимым местом для страшной болезни оспы, истребившей в среднем течении Индигирки старинный город Зашиверск. Поднимаясь вверх по реке в образе зловещей женщины, губящей всех на своем пути, оспа будто бы «отморозила ноги» на наледи священной горы и погибла. А по другой версии, именно на этой горе оспе дал решающий бой белый шаман, обернувшийся быком и одолевший злодейку. В любом случае, пройти дальше этого места страшной болезни не удалось…
Ещё пару часов назад, когда гора едва показалась на горизонте, о её легендах что-то вскользь, не отвлекаясь от управления лодкой, произнёс Василий, и я надеялся вечером у костра поговорить с ним поподробнее. Надеялся. Но теперь из моей головы вылетели все желания, кроме одного: побыстрее пристать к берегу, выпить лекарство и заглушить боль. Будто слыша мои мысли, Василий вскоре разглядел у подножия горы какую-то небольшую речку, впадающую в Индигирку, и уверенно направил к ней лодку. На вопрошающие взгляды Кости и Аркадия – а почему именно здесь? – Василий коротко пояснил:
– Там избушка есть. В ней и переночуем…
– Избушка – это хорошо, – согласился Костя. – Палатку ставить не надо.
– И до темноты сеть забросить успеем, – подхватил Аркадий, – глядишь, на уху что перепадёт…
– Успеете, – подтвердил Василий.
Едва лодка ткнулась в берег, я вытащил рюкзак и достал таблетки, объяснив ребятам в чём дело, но без излишней трагичности, мол, желудок немного ноет. Занеся вещи в избушку, которая и впрямь оказалась на невысоком яру в трёх десятках метров от лодки, мы снова спустились на берег. Ребята достали и начали ставить сеть, а я, чтобы чем-то притупить не спешившую уходить даже и после таблеток боль, начал бродить по берегу, разглядывая гальку. Так сложилось, что уже много лет из каждой своей поездки я старался привезти и поставить дома на полку какой-нибудь редкий и красивый минерал, самоцвет или необычный образчик породы. Здесь же найти цветной камень вроде яшмы, оникса или граната не было никаких шансов – я понимал это как геолог – на многие десятки километров вверх вдоль обоих берегов шли сплошные серые песчаники и чёрные плитчатые алевролиты. И потому стал искать окатанный рекой камушек с отверстием, – какую-никакую, но редкость, называемую в народе «куриным божком». Если повезёт – будет талисман от Индигирки.
Василий сразу же занялся костром и чайником возле избушки. Спустившись за водой, он поинтересовался, что я тут выискиваю.
– Куриного бога ищу, – пояснил я. – Камень с дыркой… Талисман на память…
– Куриного бога? – повторил Василий, усмехнувшись, – ну вы, русские, даёте! Не могли название получше придумать… Будто из курятника вытащили…
– А твои эвены как его называют?
– «Агдыри удён» называют – «громовой камень». В старину считали, что дырки в таких камнях молнии пробивают. Во время самых сильных гроз.
– Громовой камень… Хорошо звучит, – согласился я. – Но куриный бог – тоже не совсем из курятника. Курицами в старину славяне тетёрок называли. Люди видели, как они любят клевать камушки на отмелях, но понимали, что обычные тетерева своими клювами пробить камни никогда не смогут. Такое под силу, пожалуй, только их могучему куриному богу. Отсюда и пошло. А уж потом стали замечать, что такие камни приносят удачу и стали вешать их поначалу себе на шеи, а уж потом – при входе в дома и постройки для скота…
– А у нас за громовыми камнями целая философия стояла, – продолжил Василий. – Перекочевав на новое место, эвен первым делом брал висящий на шее камень-оберег в руку, подносил к глазу и осматривал через дырку всё, что было вокруг – деревья, склоны, речку… Считалось, что таким ритуалом можно было оградить стоянку и её ближние окрестности от всякой нечисти… Ну и, конечно, самого хозяина такой талисман защищал от разных напастей, удачу приносил на охоте. Им же лечили людей и оленей. К примеру, если начинало пропадать молоко у женщины или оленихи, – надо было сцедить немного этого молока на землю через дырку в громовом камне… – Вспомнив, что шёл за водой, Василий махнул рукой. – Ладно, заболтался я с тобой, чай вскипятить надо. Потом поговорим…
Костя с Аркадием, поставив сеть и пытаясь чем-то занять время до первой проверки снасти, глядя на меня, тоже невольно заразились поисками и принялись мерить шагами берег. Но, судя по всему, сегодня был не мой вечер – ни мне, ни моим последователям до самых густых сумерек так и не попалось ни одного куриного бога. А вот с рыбой парням повезло – Индигирка подарила несколько небольших омулей, которые были тут же почищены и отправлены в котелок над костром, где быстро превратились в ароматную уху.
Увы, уха тоже оказалась не про меня – боль никак не проходила, и, с трудом выпив полкружки чая, я пошёл устраиваться на ночлег в избушку. Время было, конечно, ещё «детское», но в конце лета ночь на Севере наступает рано, а потому и ребята, немного почаёвничав у костра, тоже потянулись вслед за мной под крышу.
Спальных мест в избушке было два – широкие нары человек на пять, сколоченные от стены до стены в глубине небольшого сруба, и узкая одноместная лежанка справа от входа. Эту-то лежанку я и занял на правах больного, объяснив ребятам, что со своим желудком я, может, буду ворочаться, а то и вставать всю ночь, и не дам спокойно спать другим на общих нарах. А тут, в сторонке, если что, буду сам по себе. Парни, конечно же, ещё раз дружно мне посочувствовали, добавили к моему лечебному арсеналу какие-то таблетки из своих аптечек, но, сморённые долгим днём и хорошим ужином, быстро разложили походные спальники, погасили свет и дружно засопели.
Я лежал, невольно вглядываясь в темноту противоположной стены, и ждал, когда подействуют лекарства, но ноющая боль по-прежнему не уходила и не давала заснуть. Уже порядком измученный этой пыткой, я временами начинал проваливаться в какую-то полудрёму, но очередной спазм опять выталкивал из неё. Сколько времени это продолжалось и сколько мне оставалось терпеть до утра – сказать было трудно – разглядеть что-то на циферблате часов было невозможно, а зажигать фонарик я не хотел, чтобы не ломать сон другим.
Но вот над рекой медленно всплыла из-за гор огромная яркая луна, и её холодный свет, вливаясь в избушку через небольшое оконце над лежанкой, рассеял тьму в нашем пристанище, наполнив замкнутое пространство передо мной едва ощутимым голубым мерцанием. Я подтянул руку с часами к самым глазам и хоть не сразу, но разглядел обе стрелки, слегка перевалившие за цифру 12. Выходит, ночь только-только начиналась. Я вздохнул, повернулся на бок, подтянул к самой груди колени, зажимая ноющий желудок, и смежил веки, в очередной раз сделав попытку победить сном надоевшую боль. И опять ничего не вышло – резкий спазм заставил меня дёрнуться и открыть глаза.
Почти в этот же момент дверь нашей избушки вдруг неслышно распахнулась, и на её пороге, заставив меня онеметь и застыть от неожиданности, появился какой-то неведомый старец. Его светлое длиннополое одеяние и рассыпанные по плечам длинные волнистые волосы, перехваченные на лбу кожаным ремешком, отливали бело-голубым лунным светом. На фоне мерцающей благородной седины изрезанное морщинами лицо старца с узкими прорезями азиатских глаз казалось неестественно тёмным, каким-то густо-коричневым, но при этом оно не пугало, а излучало какую-то мудрость и доброту, постепенно меня успокаивающую. Дождавшись, пока я приду в себя, он спросил то ли на русском, то ли на каком-то другом языке, который я прекрасно понимал:
– Болит?
– Болит, – выдохнул я и инстинктивно сел, распахнув и отбросив с плеч не застёгнутый спальник: нехорошо было разговаривать лёжа со столь почтенным человеком.
А потом я и вовсе попытался встать с лежанки, но он остановил меня жестом, показав, чтоб не двигался. И тут я заметил, что в правой руке старец держит небольшой овальный камушек цвета его лица, в отверстие которого продета тонкая кожаная тесёмка. «Да это же куриный бог! – мелькнуло в мозгу. – Громовой камень!..» Поймав мой взгляд, старец чуть кивнул головой, будто подтверждая догадку, шагнул ближе и, протянув ко мне руки со своим амулетом, надел его на мою шею, слегка коснувшись волос и кожи лёгкими прохладными пальцами. При этом куриный бог оказался точно над местом чуть затаившейся боли.
– Ложись на спину и возьми оберег в правую руку, – негромко, но отчётливо произнёс старец и, дождавшись, когда я выполню команду, добавил: – Теперь положи его на середину живота и начинай тихонько водить по кругу. По солнцу води. И чуть-чуть расширяй круги. Сам поймёшь, насколько… Только не быстро…
Я слегка прижал потеплевший, будто бы оживший камушек к телу и начал двигать его по часовой стрелке, с каждым оборотом ощущая, как в глубине живота, прямо под скользящим оберегом, по какой-то таинственной спирали растворялась и исчезала боль. А старец, немного подождав и словно убедившись, что я всё делаю правильно, вдруг неслышно шагнул спиной к двери и буквально растаял в воздухе. Я даже не успел сказать ему «спасибо», но почему-то воспринял это мгновенное исчезновение как что-то вполне естественное. И продолжал, уже засыпая, всё медленнее и медленнее двигать камень по животу…
Когда я проснулся, в окошко уже светила не луна, а далеко не первые лучи утреннего солнца. В избушке я был один – парни, судя по всему, давно уже развели костёр и готовили завтрак. Конечно же, первым делом я провёл ладонью по груди, пытаясь ухватить тесёмку куриного бога или сам камешек, но рука оказалась пустой. От талисмана таинственного старца не осталось и следа… Вот тебе и на! А может, он мне только привиделся?! Приснился?! Ещё раз попытавшись восстановить всё ночное происшествие в деталях, я только сейчас задался вопросом: почему же никто из ребят никак не отреагировал на открывшуюся дверь и на таинственного ночного визитёра, на наш с ним разговор? Крепко спали?.. Или всё-таки приснилось… Но желудок-то больше не болит… Привиделось?..
В смятении я вышел на улицу, подошёл к костру, поздоровался, поглядел внимательно на всех ребят и ничего особенного не почувствовал. Они почти в голос спросили только о том, о чём и должны были спросить, – как я себя чувствую? Услышав в ответ, что всё в порядке, Костя довольно произнёс:
– Ну, я же тебе говорил, что мои таблетки помогут!..
– Видимо, помогли, спасибо, – согласился я, решив промолчать о чудесном исцелении, чтобы не вызывать иронии друзей по подводу «писательских фантазий».
Да и сам я всё больше и больше убеждался, что явление ночного целителя было просто сном.
Примостившись на переднее сидение лодки рядом с Василием, я вспомнил, что вчера из-за своей болезни так и не сумел поговорить с ним о легендах горы Калягин. И вот теперь решил восполнить этот пробел. Подождав, пока мы отчалим и выйдем на широкий фарватер, где «капитана» можно будет немного отвлечь, я начал его потихоньку обо всём расспрашивать. В конце концов мы дошли и до главных индигирских шаманов.
– Одним из самым больших ойунов в здешних краях был старец Опо, по-вашему Афоня, Афанасий, – начал рассказывать мой собеседник. – А вообще-то его звали… – Василий заговорщически понизил голос. – … Хоньикан-Мэндуни его звали… Всуе это имя произносить нельзя, но тебе же не для любопытства надо – для дела…
– Для дела, – подтвердил я. – А как это имя на русский переводится?
– «Хоньикан» можно перевести как «человек огромной силы», но при этом добрый и справедливый. А слово «мэндуни» означает «серебристый». Говорят, так его окрестили в народе за длинные седые волосы, – негромко и уважительно повёл рассказ Василий, словно боясь обеспокоить духов далёких предков. – Мой прадед Иннокентий его знал, в молодости видел. Говорил, старец Опо великим шаманом был. Белым шаманом – никому никогда зла не делал, а помогал многим – от пожаров лесных спасал, от голода, от болезней разных. После него таких великих ойунов уже не было… Знаешь, кто у него шаманским зверем был? – Василий сторожко огляделся в одну сторону, потом в другую, словно опасаясь, не слышат ли далёкие затаившиеся духи наш разговор.
– Кто? – Не выдержал я паузы.
– Кями!.. Мамонт, по-вашему. Представляешь, какая шаманская сила у старика была! Да и человеческая тоже. Как прадед сказывал, Опо больше ста лет прожил. Весь седой был, как снег в полнолуние…
При последних словах у меня перед глазами буквально полыхнул образ ночного гостя, по спине пробежал озноб, но я как можно спокойнее спросил у Василия:
– А в каком месте на Индигирке жил этот Опо?
– Да вот здесь рядом, говорят, и жил по большей части. В устье речки, где мы были. Избушка его ещё лет тридцать назад развалилась от старости. На её месте рыбаки новую построили, в которой мы сегодня ночевали. А сам он вверх по распадку метрах в двухстах лежит…
Я застыл, как от удара грома, а Василий продолжал:
– Только я сам ни разу там не был, у могилы-то. Нельзя нам, по вере нашей, таких людей после смерти беспокоить. Грех…
Наконец, придя в себя и не сдержавшись, я произнёс с укором:
– Что же ты утром-то мне об этом не сказал?
– Побоялся… Шаманы – они и после смерти очень чутко спят – всё слышат, всё видят… Вдруг бы ты к нему пошёл, а я бы потом виноват был, если бы ему не понравилось… – И, сделав очередную паузу, Василий еле слышно, с извинительными интонациями начал негромко что-то бормотать на своём языке, видимо, на всякий случай, попросить прощения у великого ойуна.
А я про себя подумал: конечно бы, пошёл! Пошёл бы, чтобы низко поклониться и сказать слова благодарности великому серебристому старцу Хоньикану-Мэндуни – моему доброму ночному целителю.
Новогодний вальс
Другу Виталию Андросову
Виталий мчался домой по улочке села, и мир вокруг сиял танцующей радугой, пел во всё горло и радостно кружился.
– Приняли, приняли! Вольнослушателем приняли! – закричал он с самого порога, громко хлопнув дверью.
Лица матери и сестры расцвели улыбками, а Виталий ещё долго не мог успокоиться. Да и как было не задыхаться от счастья, если он, наконец-то, с третьей попытки поступил в музыкальную школу! Пусть даже и вольнослушателем, но поступил. А до этого, две осени подряд, его выставляли за дверь класса с приговором, после которого на глаза невольно накатывались слёзы: «У тебя, мальчик, нет слуха…» Как же нет, если внутри него всегда звучала музыка – с самого рождения, с той поры, как он себя помнил?! Разве можно, родившись на берегу самого красивого в мире, столько раз воспетого поэтами аласа Мюрю, быть глухим к чарующим голосам таинственной тайги и старинного озера, поющих на лугу алых лилий-сардан и танцующих по весне белоснежных стерхов?! А как сжимается и светлеет его чуткая мальчишечья душа от песен, что поют по вечерам приехавшие из далёких сёл родственники и знакомые. Нет, у него есть этот самый слух, и он ещё докажет, докажет им всем. Главное бы теперь, баян мама купила…
Такое в жизни случается нередко: именитые тренеры наотрез отказываются брать в секции будущих олимпийских чемпионов, опытные педагоги ставят двойки и предрекают бесславие ученикам, которые потом становятся великими писателями, артистами и учёными. Пути человеческие неисповедимы и непредсказуемы. Вот и песни этого сельского мальчугана с аласа Мюрю с годами запоёт вся Якутия, да и Россия подпевать ей будет…
Вспомнив себя тем восьмилетним «вольнослушателем», Виталий невольно улыбнулся. На душе немного посветлело, но грусть, конечно же, осталась. И это было понятно: на отрывном календаре, висящем над потёртым гостиничным столом, болтался последний листок декабря, как последняя и несбывшаяся надежда.
Виталий подошёл к окну и сквозь небольшое пятнышко в стекле, не затянутое льдом, попытался разглядеть, что творится на улице. Взгляд упёрся в сплошную стену белого тумана, который и не собирался редеть. Да, самолёт сегодня в Терют не прилетел. Судя по всему, его не будет и завтра, и… А значит, придётся не только встретить Новый год, но, вполне возможно, провести все каникулы в этой замороженной дали, у самого полюса холода. За многие сотни километров от семьи, родных и друзей, в крошечном селе, где после вчерашнего концерта его знают все, а он – почти никого. Конечно, многие бы, наверное, были счастливы видеть за своим новогодним столом заезжую звезду из Якутска, но ему не хотелось быть гостем на чужом празднике. Вздохнув, он присел на гостиничную кровать и невольно потянулся к стоявшему рядом баяну – своему бывалому попутчику и верному другу. Вспомнились слова известного музыканта: можно пережить всё, если подобрать нужную песню… Да, наверное, можно…
Деньги на первый баян Виталию собирали и дальние, и ближние родственники – одной матери, рано потерявшей мужа, купить такую дорогую вещь было не по силам. Сам маленький музыкант просто не смог донести инструмент от магазина до дома – помогли взрослые, но зато уж потом Виталий не выпускал баян из рук. Играть он научился на удивление быстро, но в те годы баян был так популярен в якутской глубинке и взрастил столько местных виртуозов, что Виталий никак не мог пробиться в заветную пятёрку лучших музыкантов села. Завидуя счастливчикам, игравшим на всех концертах и праздниках, он поначалу посчитал это несправедливостью судьбы, с которой ничего не поделать, но потом решил дать бой соперникам на другом поле – начал сочинять свои мелодии, непохожие на известные песни.
Дела пошли на лад, его стали приглашать на выступления в Дом культуры, и однажды Виталий даже заслужил похвалу кумира всех якутских мальчишек, самого известного в те годы певца и автора любимых песен, но… Но, видно, дали знать о себе гены отца, за спиной которого стояла несколько поколений медиков. Да и сам отец вернулся с войны майором медицинской службы. Наверное, стал бы очень большим доктором, если бы не тяжёлые раны… После отца в доме остался целый шкаф медицинских пособий и атласов. Поначалу Виталий вместе с младшей сестрёнкой рассматривал эти таинственные книжки просто из любопытства, а потом они зацепили его по-настоящему. И когда семья переехала в Якутск, он понёс свои документы в приёмную комиссию не музыкального училища, а медицинского факультета. Так река его жизни разделилась на два русла, которые то расходились, то струились рядом, то пересекались самым неожиданным образом.
«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся», – когда-то сказал поэт. И как песня отзовётся – тоже предугадать сложно. Но точно одно: для каждой настоящей песни рано ли поздно наступает звёздный час, момент истины, когда она вдруг ложится на душу людям, становится для них другом и спутником, а иногда даже спасителем, отводя напасти и избавляя от бед. Бывает, что такой день приходит через много лет после рождения слов и мелодии, но песни умеют ждать…
Непраздничная грусть села Терют, без следа затерянного в этот день в горах и туманах Оймяконья, невольно заставила Виталия вспомнить одну из его первых песен, которую он сочинил ещё школьником:
Когда с обидой и печалью
Я жил на горестной земле,
Мне снился ты за дальней далью,
Цветок на каменной скале.
Чтоб перед пламенем согреться,
Вздувал я искорку в золе…
Эта песня всегда стояла наособицу среди сотни с лишним других, им написанных, потому что текст её был не на родном якутском, а на русском языке. И к тому же, балкарского поэта. Книжка Кайсына Кулиева в руки якутского мальчишки попала случайно, но очень зацепила одним жгучим стихотворением без названия. Виталий тогда ещё много чего не знал, и, глядя на фотографию поэта на обложке, никак не мог понять, почему народный депутат СССР, увешанный самыми высокими наградами, с болью пишет о какой-то обиде и печали? Какая обида и на кого может быть у столь процветающего человека?!. Но искренность поэтических строк Кулиева не вызвала сомнения у парнишки с чуткой душой, и песня «Цветок на каменной скале» родилась. Нельзя сказать, что она сразу же или с годами стала любимой у его друзей или слушателей, пожалуй, нет, но в душе Виталия жила неизбывно. Особенно после того, как он узнал, что все свои регалии Кайсын Кулиев получил только в последние годы жизни, после реабилитации – государство пыталось загладить вину перед бывшим военкором и десантником, представленным к званию Героя Советского Союза, но вместо этого лишённым всех боевых наград и надолго запрещённым в печати. А случилось всё потому, что герой войны, уже признанный поэт, выписавшись в 1944 году из московского госпиталя после тяжёлого ранения, хоть и был встречен с цветами писательской элитой, не пожелал с этой элитой остаться. Он отказался от столичной славы и заманчивых предложений властей, самовольно уехав в далёкую глухую Киргизию, куда был безвинно выслан с Кавказа его родной балкарский народ. И жил там до тех пор, пока балкарцев не возвратили на родину…
Туман за окном к вечеру начал редеть, но на смену ему исподволь подкрадывалась белой лисицей таившаяся где-то в межгорьях пурга. В её негромком запеве начали таять последние шансы на скорое возвращение домой. И вот уже, подхватывая и закручивая целые снежные облака, всесильная властительница гор и тундры завела свой неумолимый танец вокруг маленькой сельской гостиницы, погружая её в белую мглу…
