Вячеслав Борисович Репин "Ловец удовольствий и мастер оплошностей"

Ловец удовольствий и мастер оплошностей
Вячеслав Борисович Репин

«Ловец удовольствий и мастер оплошностей» – последний роман В.Б. Репина.Предлагаемое читателю объемное повествование – это целый срез современной эпохи, разрываемой на части непримиримыми взглядами на жизнь, на общество и культуру, противоречиями между западным миром и современной Россией. Взгляд на издательский мир изнутри, глазами писателя. Пренебрежение политкорректностью – как творческое решение. Дух внутренней свободы, смелый и подчас альтернативный взгляд на жизнь, на эмиграцию, на современность и даже на современную медицину… – книга заставляет читателя по-новому взглянуть на свою жизнь.Смысловая нагрузка, выделяющая этот текст из обычного ряда современной российской прозы, не мешает читателю воспринимать его как рассказ о любви и семье, о месте в мире творческого человека.

Вячеслав Репин

Ловец удовольствий и мастер оплошностей

“Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем…”

Пс. 90:5

Часть первая

Дом в Ипёкшино, принадлежавший знакомым знакомых,  мне показали поздней осенью, задолго до того, как я решил в нем поселиться. В Подмосковье я намеревался пожить какое-то время. После долгих лет жизни за границей решение казалось непростым. От русского быта, а тем более от загородного, подмосковного, отвыкнуть проще простого, труднее привыкать к этому заново. Отдаленность от всего привычного, извечные трудности с покупками, необходимость заниматься хозяйством, – всё это и не старо и не ново. Жизнь в Подмосковье за годы вряд ли сильно изменилась. Обычный образ жизни мне предстояло променять на одни голые планы. К тому же и планы у меня пока были расплывчатые, самые расплывчатые за всю мою жизнь.

В доме не жили уже больше года. И хотя коттедж, возведенный как готовый сруб, не выглядел запущенным, нежилым, обстановка производила впечатление наспех законсервированного семейного благополучия. Так бывает с дачами при разводах, когда собственность не успели поделить, а о вчерашнем благополучии заботиться уже нет смысла. Да и как поделить прошлое?

Однако не могло не подкупать и доброе, бескорыстное отношение хозяев к моим нуждам. Загородные дома писателям предоставляют в пользование до сих пор. Хозяин дома уверял меня, что я смогу жить в Ипёкшине столько, сколько будет нужно. Жена его, уже бывшая, добивалась продажи общей недвижимости. Но на поиски нужного покупателя мог уйти и год, и больше. На меня возлагались только расходы «по счетчику». Я чувствовал себя баловнем судьбы, везучим мегаломаном, которому верят на слово…

И вот настал день, уже под конец зимы, когда я выбрался из такси перед воротами нового пристанища, давно не открывавшимися из-за сугробов. Было около десяти вечера. Давно стемнело. Стоял мороз. В свете фонаря мельтешил мелкий снег. Темневшие над оградами запертые коттеджи выглядели неожиданно сиротливо, в свой первый визит я даже не обратил на всё это внимания. Свет теплился лишь в двух-трех окнах на весь дачный поселок.

От тишины закладывало уши. В такую зиму я не попадал много лет. И еще не вставив ключ в замочную скважину, я вдруг спросил себя, не здесь ли конец моей прежней жизни…

* * *

С утра я опять не мог отойти от окна. Зимний пейзаж так и напоминал брейгелевский. Над кромкой далекого леса небо подпирала очередная гора облаков. От нещадной белизны снега и клубившихся в ясном небе облаков резало глаза.

Так и пролетел первый день. Я осматривал большой холодный дом, хозяйство, сходил на станцию за покупками. Смеркалось неожиданно рано. Окна в нижней гостиной-столовой, где имелся еще один выход в заснеженный сад, смотрели на запад. За крышами соседних домов с другой стороны пруда, который выдавал себя под снегом округлой впадиной, мутновато просматривался яркий солнечный диск. На закате солнце еще раз озарило округу, и теплый свет с оттенками топленого масла заполнил посеревшие комнаты. Мир на глазах стал таять в синеве.

Простой ужин я унес в верхнюю гостиную с телевизором и при свете настольных ламп и уличных фонарей смотрел новости. Внешний мир был тут как тут. И неминуемо заявлял о своих правах. Не умолкали дискуссии о Фукусиме. Бравые русские эмигрантки, повыходившие замуж за местных самураев, наперебой уверяли, что покидать свои дома и не думают, хотя давно пора было согласиться на эвакуацию, чтобы уберечь детишек от растущей радиации. Однако соседи, японцы, да и свои мужья, не того, мол, оказались десятка. Не бегут здесь от стихии куда глаза глядят… В Афганистане – очередной кирдык. В центре Кабула от самодельного взрывного устройства пострадало двадцать человек, среди них сотрудники ООН. На том же канале обещали показать какую-то помпезную тусовку, с шумом прошедшую в Лондоне день назад. Юбилей Горбачева. Почему юбилей бывшего генсека справляли в Лондоне, понять было трудно.

* * *

Белесая, как кукла, купленная на день рождения, с прилипшей к губам улыбкой, наряженная и прилежная, – Шэрон Стоун, поводила своим давно не девичьим станом, словно пытаясь выпутаться из сетей соблазна, и не могла не прельщать, не могла не оставаться собой даже в такой момент, позируя перед людным залом, который ломился от таких же, как она, знаменитостей.

Вести вечер ей помогал напарник, томный и щекастый тип с миной врожденного добряка, какие бывают у клоунов, – тоже актер кино и тоже голливудского. И он-то вызывал больше доверия, пиарщик знал, что творит. Заигрывая друг с другом, как любовники, впервые появившиеся вместе на публике, парочка умело подогревала атмосферу. Но зал действительно переполняли одни кинозвезды. Это выглядело и неожиданно, и странно. С чего это кинозвезды решили чествовать последнего советского генсека, словно престарелого Чаплина или Хичкока?

С приходом к власти «юбиляра» я и покинул нашу общую с ним родину. Сегодня, годы спустя, его и вправду легче было принять за артиста, загримированного под Горбачева, настолько бедняга изменился – покрупнел, опух, да и в общем сдал. Опознавание упрощала и блямба на голове. На лице юбиляра ни улыбки, ни тени радости, ну хоть бы из вежливости. С какой всё же стати происходит это в лондонском Альберт-Холле? Почему с таким размахом? При чем здесь Голливуд и кинозвезды? В сподручные подвизался даже Стинг, которого одарили возможностью поприветствовать генсека по прямой трансляции. При чем здесь рок-музыка и «скорпионы», престарелые дядьки в садомазохистских нарядах, распевающие сингл не из слов, а из лозунгов, до идиотизма сентиментальных, непереводимо-глупых? Подавался же этот музон под предлогом, что такие вот «хиты» и были в ходу в те годы. И вообще, хит не хит, а Берлинская стена так, дескать, и мозолила бы всем глаза, еще и сегодня, разделяя весь мир на правильный и неправильный, если бы не наш достопочтенный юбиляр.

Опухший соплеменник вызывал жалость. Этакий простолюдин, купившийся на барскую милость и тем самым всех своих сородичей поставивший в один с собою ряд. Я боролся с чувством какого-то внутреннего хаоса. Что еще можно от этого испытывать?

Перед художествами реального мира блекнет всё. Какое место литературе, тексту – вроде того, что сейчас перед глазами читателя, – отводится в мире кривых зеркал? Не безрассудство ли верить в права очередного меньшинства лишь потому, что сам к нему принадлежишь? И почему это меньшинство должно вызывать к себе более уважительное отношение, чем какое-нибудь другое сообщество – например, людей с нетрадиционной ориентацией?

Не досмотрев мистерии до конца, я пошел копаться в книгах: хотелось выбрать что-нибудь на ночь, чтобы не уснуть с отравой на душе. И я сразу же остановился на стареньком томике прозы Хемингуэя с его «Фиестой», – таких книг я не открывал много лет.

* * *

Старыми связями начинаешь дорожить тем больше, чем дальше оказываешься от привычного мира. От всего старого, оставленного позади, в глуши ищешь не спасения, а скорее наоборот – вдруг пытаешься найти в прошлом ответы на всё то, что кажется непонятным, невидимым изнутри, пока живешь обыденной жизнью. Но вряд ли я отдавал себе в этом отчет, когда на следующий день решил позвонить Арно де Лёзу.

Мы были знакомы с Парижа, где я прожил много лет. Звонить же пришлось в Кабул. Арно не ответил. Номер с московским кодом, конечно, высветился на дисплее его телефона. Он должен был перезвонить. Или написать мейл – дешевле. Так обычно и происходило.

И действительно, уже вечером Арно ответил из Кабула:

«Ты прав, здешняя жизнь засасывает. У многих память как отшибает. Но я не забыл о тебе. Как раз собирался сегодня написать. Да, удивил ты меня планами осесть в Москве. Скажи-ка правду: а не заласкал ли тебя кто-нибудь своими объятиями? Не одна же русская весна так вскружила тебе голову?

Здесь опять подмораживает. Вчера я даже всполошился из-за деревьев в саду. Я насажал их в прошлом году, они дали почки, и вот опять холодина. Не знаю, чего во мне больше, терпения или смирения. Ты как считаешь?

А о тебе я вспомнил вот почему. Меня тоже заманивают в Москву. Один старый “кореш” зовет в гости. Тоже экспат. Работает на лондонский банк. Говорит, что у вас миллиардером можно стать всего за один год. Неужели, правда? Как ты считаешь, есть смысл попробовать? Может, нагрянуть к вам на недельку? Твой…»

Де Лёза я знал скоро двадцать лет. Первый муж давно сбежавшей от меня первой жены, он был старше меня, и мы не могли стать друзьями в обыденном смысле слова. Но нас связывало что-то безвременное и оттого, видимо, неразрывное.

Родом из семьи дипломата, Арно не мог прижиться на родине, во Франции. И это тоже нас чем-то роднило. Получалось, что оба мы полуиностранцы. Когда он наведывался в Париж, надолго его не хватало. Французов, и вообще европейцев, он считал людьми омещанившимися. Слишком, мол, свыклись с тепличными условиями, слишком изнежены комфортом, благополучием. Отсюда и равнодушие, неумение понимать других, кто живет по-своему.

Примерно раз в год Арно заявлялся ко мне с бутылкой русской «Столичной». Сорт водки давно перестал быть брендовым, да и сугубо русским, не больше чем какой-нибудь русский «бренди». Арно отставал от жизни. Помимо водки он приносил вино, коробку или две красного вина, которым запасался впрок, если планировал провести во Франции какое-то время. И вот вскоре он опять бросал винные запасы, опять разбазаривал свой погребок и отправлялся куда-нибудь подальше: в Тайвань – торговать вертолетами, а когда не получалось с вертолетами, – то коньяком из французского города Коньяк, или, на худой конец, – антиквариатом, какими-нибудь древними сундукам или талисманами императоров. Ему ничего не стоило вдруг переехать на жительство в Китай, заключив брак с китаянкой. С тем же успехом он мог внезапно перебраться в Гонконг, во Вьетнам, в Сингапур, в Бирманию. В Мьянме он даже застрял лет на десять, причем в самые беспросветные годы, открыв в недемократичном Янгоне ресторан, пару торговых фирм и превратившись в своего рода эмиссара, присутствие которого на месте упрощает жизнь другим, уже официальным гонцам с родины.

По отцу потомственный аристократ, правда с иезуитскими корнями, по матери протестант, он умел послужить доброму делу за одно спасибо, но знал цену деньгам и жил в достатке. И вообще, вел двойной образ жизни. Такой человек вполне мог бы работать и на спецслужбы. К тому же иезуиты всегда преуспевали в таких профессиях.

Я вновь задумался об этой стороне его жизни, когда из Мьянмы де Лёз вернулся в Сайгон, а точнее в Муйне, в очередной раз променяв одну страну на другую. Попытавшись заработать во Вьетнаме на гостиничном бизнесе, уже вскоре он переехал в Кабул, где развернул сеть булочных-ресторанов, предназначенных для обслуживания военного контингента – по его рассказам, разрастающегося.

* * *

Я встретил де Лёза в Шереметьеве через неделю. За ночь намело снегу. Уже третий день стояла оттепель. Снег на глазах превращался в лужи. За городом мокрый девственный снег не то лежал, не то плавал толстыми лепехами на поверхности непреодолимых луж.

Де Лёз был в своем обычном репертуаре. Он прилетел не из Азии, а из Африки, – рейс прибыл из Марокко. В добротном холщовом плаще на меху, в шерстяной шапочке, с небольшим чемоданом на колесиках, он выплыл из-за таможенных заграждений в сиротливом одиночестве. Не то первый, не то последний. Свой среди чужих, чужой среди своих. Вот так он и жил. С минимальным количеством багажа, всё необходимое умещалось в ручной клади.

Улыбаясь нерусской улыбкой, он направился в мою сторону. Мы обнялись. И пока мы, переглядываясь, шли к автостоянке, где я оставил простенький арендованный «шевроле», я по-французски объяснял гостю, что созвонился с его товарищем Жан-Полем, который пригласил его в Москву, и предложил взять на себя встречу в аэропорту. Раз уж тот ходил на работу, зависел от офисного графика, ну и так далее. С Жан-Полем Фуке я был знаком всего два дня, заочно, по телефону. За услугу – за встречу в аэропорту – он пообещал мне бутылку виски. Но в действительности мне меньше всего хотелось ездить в город только для встреч с де Лёзом. И всё это я уже объяснил последнему в мейле, который отправил день назад. За городом, где я обосновался, де Лёзу предстояло пожить пару дней. Так мы решили с его другом. А дальше будет видно…

В пятницу днем я объездил всю округу, довольно жутковато выглядевшую после стаявшего снега из-за черных лоснящихся обочин, повсеместно изгаженных мусором. Большого выбора, конечно, не было, но удалось сделать нужные покупки. Продукты, особенно мясные, попадались хорошего качества. Дома нас ждал хороший обед.

– Или, может, остановиться хочешь? Выпить чего-нибудь… Чаю? – спохватился я. – Тебя хоть кормили?

– Кормили… Давай остановимся, если нужно.

– Встал ты во сколько?

– В пять.

Он с интересом косился по сторонам. А я уже выруливал на трассу, выводившую к МКАДу.

– Ты когда здесь был в последний раз? – спросил я.

– О, господи… Полжизни прошло. Даже не помню. В Грузию ездил. Решил прокатиться с подругой… И как вы тут? Всё жарите шашлыки на костре? – Он взглянул на меня с подвохом.

Движение на МКАДе оказалось не таким плотным, как по дороге в аэропорт. «Шевроле» летел со скоростью сто тридцать. И не хотелось сворачивать куда-то ради чая, искать приличное заведение в этой снежной грязи и нескончаемом нагромождении торговых центров. Мебельные и хозяйственные я всё еще с трудом отличал от развлекательных. Я предложил ехать прямиком домой. Там будет и чай, и всё остальное. И уже минут через двадцать мы с ветерком неслись по Киевскому шоссе прямиком в Ипёкшино.

Я приготовил тушеную баранину в красном вине. Рецепт не очень французский, во Франции такое мясо запекли бы в духовке. Но нормальный французский мясник никогда бы и не впарил покупателю «молодого барашка», как это принято в Подмосковье. Уж либо ягнятину, либо mouton, если угораздит покупать мясо в мусульманской лавке, то есть – обыкновенную баранину.

Для себя самого я сложных блюд не готовил. Но перед де Лёзом хотелось блеснуть настоящей кухней, гостеприимством. Такого, как он, на мякине не проведешь, он умел готовить. Для маринада я использовал сухое болгарское, а для стола раскупорил бутылку чилийского шираза. Вино оказалось совсем неплохим.

Гость мои усилия оценил. Маринованный вариант ягнятины с русской картошкой из Тамбова, в тонких ломтиках на пару, показался ему удачным. Один недостаток – с мяса не сцежен жир. Да и не хватало, на его взгляд, пучка душистого эстрагона.

Понимая конечно, что после обеда ему придется лечь поспать, на «дижестив», нарушая правила, я раскупорил бутылку виски, втридорога купленный на вечер «Талискер». А затем, вместе потоптав снежок вокруг коттеджа и заодно общими усилиями пополнив запас дров, которые я переносил частями из уличной поленницы в гостиную, чтобы досушивать березовые поленья в сухом помещении, мы сидели перед полыхавшей и гудевшей печкой. И так проговорили до самого вечера. Если бы я не поставил рядом с бутылкой полную вазу с кубиками льда, мы бы обязательно напились…

* * *

Скажи мне кто-нибудь вчера, что я буду общаться в Москве с одними французами, я бы просто не поверил. Жан-Поль позвал нас на ужин в среду. Японский ресторанчик на Кутузовском проспекте выглядел респектабельно. Француз-экспат жил с русской девушкой, молоденькой, лет двадцати пяти, довольно привлекательной внешности.

После недельного Ипёкшинского уединения один ее свежий вид казался мне заслуженной наградой. Но признаться себе в этом не хотелось. Я понимал, что должен сузить круг своих интересов до минимума, до главного. Ведь не для того я разгребал снег перед воротами, не для того сидел взаперти в чужом доме и прятался даже от родственников, чтобы вдруг почувствовать в себе интерес к общению, к чужим людям, проще которых, наверное, не бывает.

Жан-Поль называл подругу Наной. В действительности ее звали Наташей. Интимные нотки, вкрадывавшиеся в его голос при обращении к девушке, звучали трогательно. Мы с де Лёзом даже переглядывались, ведь на молодежном французском сленге слово nana означает нечто совсем определенное, что-то среднее между «барышня», «герла». Темноволосая, молчаливая, очень просто одетая – проштопанные джинсики, черная кофточка, – девушка взирала на нас, гостей бойфренда, с некоторой настороженностью. В ее глазах мы были, наверное, из другого теста.

Но еще более неожиданным оказался повод для встречи: Жан-Поль созвал нас всех справлять свой день рождения. Неужели больше не с кем? Ему стукнуло сорок два. На день рождения мы заявились с пустыми руками.

Де Лёз, несмотря на свои годы, всё еще неутомимый волокита, не переставал чесать языком с Наташей. По-английски он говорил, пожалуй, лучше, чем на родном французском. Москва ему всё больше нравилась, – это было написано у него на лице. Совершенно далекий от русской культуры, от местных нравов, а чувствует себя как рыба в воде, – позавидуешь. Для таких, как он, Москва была буржуазной страной, что, конечно, мало соответствовало действительности, но здесь можно было побарствовать – явление уже редкое для вчерашней мировой державы, потому что мир, как поучал всех де Лёз, окончательно «обдемократился». Он говорил не унимаясь, хвалил закуски, пил больше обычного и даже порывался закурить за столом скрученную папироску. Мне пришлось его удержать.

– Нан, ты объясни ему, не понимает ничего человек… У нас здесь другими категориями исчисляются вложения, – вмешался Жан-Поль в малопонятные для меня рассуждения Арно о странностях инвестиционной специфики Китая, где жил и процветал кто-то из его знакомых, очередной англосакс, которому не жилось у себя на родине. – Вложить сразу и выгрести дивиденды… А уж потом, если есть что выгребать, вкладывать по-настоящему. Рисковать здесь никто не хочет. Другое отношение к деньгам, к стоимости…

– Так это то что нужно, – вздохнул де Лёз.

– Смотря, в какой позиции ты сам находишься. Если ты вкладчик – ну да. А если должен работать с таким инвестором – ничего хорошего. Палка о двух концах…

Я не ожидал, что они начнут говорить о деньгах, о ссудном проценте, и, стараясь не отставать от них, немного перегибал, как и они, с виски. Мне еще предстояло вести машину до Ипёкшино, официант же, похожий на девушку-старшеклассницу, удалялся в который раз с пустыми стаканами, чтобы вернуться с новыми дозами виски.

В глазах молоденькой Наташи я улавливал в свой адрес какое-то особое расположение. Смеющимися зелеными глазами она словно спрашивала меня: а вы, неужели вы тоже болтун?

Вскоре официант стал носить на стол еду, не одни amuse-gueules[1 - Закуски (франц.).], как выражался Жан-Поль, а настоящие блюда. И я прослушал начало очередной темы, подброшенной в разговор де Лёзом.

– …В армии не бывает левых. В армии все лёпенисты[2 - Жан-Мари Лё Пен – известный правый политик Франции, основатель партии Французский Национальный Фронт. – Примеч. ред.]. На то она и армия. Обратное было бы странно. Представь себе такую армию, которая оккупирует Афганистан… или, скажем, Сомали… да устанавливает там социализм… Да еще и в нашем французском варианте. Пособия, бесплатная медицина…

– Да, конечно болтовня, – не спорил Жан-Поль. – Францию разваливаем мы сами. Здесь, в Москве, сколько таджиков работает. Да они давно уже на весь физический труд наложили монополию. И скоро добьются того же в сфере обслуживания. Ну и что? Не собираются же они в шароварах, в парандже ходить по улицам!

– Может, и не совсем сами разваливаем, – не до конца соглашался де Лёз.

Над столом опять повисло молчание. В этих вопросах с де Лёзом никто обычно не вступал в пререкания. Он был слишком хорошо осведомлен и слишком любил обсуждать эти темы.

Вокруг нас опять заюлил официант. Жан-Поль просил сменить какие-то блюда. Его подруга что-то отвергала, ей подали не то, что нужно, не то она просто ошиблась при заказе. И я опять пропустил часть дискуссии.

– …Это общеевропейское явление. Везде, во всем мире, сейчас поворот вправо. Франция – только пример, не больше. Это связано не только с тем, что мы видим воочию. Такие вещи – искусственное явление. Ответ нужно искать там, где… где и кому это выгодно.