Николай Алексеевич Назаров "Моя жизнь отроду"

Моя жизнь отроду
Николай Алексеевич Назаров

Мемуары моего отца Назарова Николая Алексеевича. Годы жизни 1910—1996. Перепечатано и отредактировано по сохранившимся рукописям.

Моя жизнь отроду

Николай Алексеевич Назаров

© Николай Алексеевич Назаров, 2023

ISBN 978-5-0060-0039-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Детство – Отрочество – Юность

Родился я в бедной рабочей семье. В годину смерти великого русского писателя – Льва Николаевича Толстого, не стало ещё одной знаменитости, родился ещё один неудачник! На свет появился как раз в Николин день, поэтому и назвали меня Николаем. Мать рассказывала, что в тот день она собиралась в церковь к «обедне» и внезапно занемогла, а к вечеру родился и я. Это случилось в тысяча девятьсот десятом году, девятого мая (ныне 22 Мая). В этот день ежегодно праздновали в честь святого «Николая-Чудотворца». Мать рассказывала позднее, что я с малых лет много бродил и часто блудил, поэтому у меня на одежде был вышит адрес, где я живу. Своё имя и фамилию я помнил, а дом и улицу не помнил. Поэтому с околоточным полицейским мы были «хорошие друзья», когда он приводил меня домой найденного где-нибудь спящим на завалинке под окошком.

Мои детские годы были, пожалуй, необычны, дело в том, как рассказывала матушка, рос я почти не дома. И материна забота ко мне была больше об одежде, чем о кормлении. Почти каждый день я домой добирался только переночевать, а остальное время дня я бродил по соседям. И выпросить поесть для меня не составляло ни какого труда. Но это не было нищенским попрошайничеством, где песенку спою, где стишок расскажу, все меня любили. Был у меня ещё брат Иван на пять лет старше меня. Брат Иван до революции учился в школе, а я подрастал без определённых занятий. Иван по школьным урокам часто зубрил стихотворения разные, и я, подслушав, выучивал стихотворения быстрее его. У матери вечерами собирались подружки, они учились швейному мастерству, и всегда пели песни. Не большие песенки я тоже выучивал.

Так что за угощение у гостерадушных соседей, я рассчитывался стишком или песенкой. В то время жизнь моя текла прекрасно! У нас было много родни, в нашем дворе был флигелёк, где жили родные отца, через три дома, в нашем порядке, жили родители матери. В то время, как то, все люди жили дружно, одни думы, одни чаянья. Вечерами собирались на посиделки под окном, а зимой сходились на огонёк.

Отца, Назарова Алексея Михайловича, я помню очень плохо, он занимался революцией и часто отлучался в тайные командировки. Отец наш вырос в бедной рабочей семье, его отец работал кочегаром. У отца было ещё два брата и две сестры младше его. Матушка Александра Иосифовна тоже была малограмотна, но много читала. Сама она тоже проучилась до двенадцати лет, и потом её отдали в портновское ученье. И с тех пор она с этим ремеслом не расставалась. Следует отметить, что в те годы тяга к учёбе была не в моде, и ремесло было главным достоинством человека. Поэтому и наша мать едва проучившись три зимы, ушла в ремесло. И уже в шестнадцать лет стала мастерицей портного дела. Кроме того, отец и братья матери были сапожниками, и мать наша умела немного чеботарить. Так что мне было у кого учиться уму-разуму. Наша мать была вторая, по возрасту, первым был брат Константин. Она выросла в многолюдной семье сапожника, их было четыре брата и четыре сестры. И когда они подросли до зрелости, то гуляли по вечерам в четыре пары, не узнаваемые и не мало поражали окружающих, что они все одной семьи. Жили они справно, ремесло сапожника всегда и всем потребно, поэтому нужды они не испытывали. Отец и четыре брата, ставшие тоже сапожниками, обеспечивали сытую жизнь. Мать за нашего отца вышла замуж против воли своих родителей, тогда это называлось «убегом».

Помню, что я часто думал – почему я редко видел отца, даже спрашивал мать об этом. Все вокруг семьи, как семьи, отцы, матери были у моих друзей и подружек. А мы с братом были у одной матери. Помню, наша матушка, вечно строгая, вечно в работе, а иногда вечерком выбирала часик-полтора времени и рассказывала нам о жизни отца, о своей. Беседы эти были настолько приятны, но к сожалению редки, и мы их ждали, как праздник.

В то время отец мой работал на электрической станции машинистом-масленщиком. Тогда наша страна была самодержавной, и отец наш состоял в подпольной организации РСДРП и его дважды арестовывали и ссылали в Сибирь. Первый раз его выручили товарищи, доказав его невиновность, а второй раз он сбежал и долго жил нелегально. Его товарищи были – Сыромолотов, Черепанов Сергей Александрович, Камоганцев, Александр Капустин, Александром Равинским, последний был даже его сродным братом, и другие известные по истории уральские большевики-подпольщики.

Потом началась Первая Империалистическая война с Германией, в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Забрали наших отцов, пришла к нам нужда, помрачнели лица у людей, начались нехватки питания, одежды и прочего. У матушки сохранились заказы на пошив одежды, и она пошла работать на фабрику Макарова (позднее фабрика им. Ленина), надо же было поднимать нас, растущих сынков. В голодные годы и разруху остались на попечении одной матушки. Она днём работала на ткацкой фабрике, а вечером допоздна дома шила верхнюю одежду людям. Хоть деньги и были, но купить было нечего и негде. Ели редко картошку с лебедой-травой.

Потом вспыхнула революция, сначала Февральская 1917 года, когда свергли самодержавие.

Потом Великая Октябрьская Социалистическая революция 1918 года, когда утвердилась Советская власть. И одновременно началась гражданская война (1918—1922). Отцы снова ушли на Гражданскую войну. Отец ушёл воевать за советскую власть. Он вступил в отряд красногвардейцев под командованием матроса Хохрякова. А летом в восемнадцатом году, нас постигло большое горе – отец наш, в боях с белыми по защите нашего города, попал в плен к колчаковцам и вместе с товарищами были замучены и заморожены где-то под Тобольском, в Сибири.

История смерти его такова – летом восемнадцатого года, мы всей семьёй, как и другие, провожали их, уже в эшелоне, на фронт. Был тёплый прекрасный вечер, и эшелон на станции Екатеринбург 1 простоял до темна. Потом он двинулся на Восток, ещё до станции Екатеринбург 2, мы проехали вместе с ним это было ближе к нашему дому. Тут эшелон красногвардейцев снова остановился, и мы, уже в полночь распрощались с отцом. Утром, ещё до рассвета, началась оружейная пальба, а днём белая армия адмирала Колчака заняла наш город. Оказалось, что в эту злополучную ночь эшелон, в котором был наш отец, был разгружен и брошен в оборону города, где-то в районе московского тракта. Но оборона была безуспешна, трудно было плохо организованным, ещё рабочим отрядам, выстоять против организованной, хорошо вооружённой и обученной армии Колчака. Таким образом эшелон, в котором был наш отец, был разгромлен и частично пленён. Горькая участь досталась и нашему отцу, он тоже оказался в плену.

Кошмарные наступили дни, частые обыски, ночные тревоги. Нашу матушку затаскали на допросы. С прилавков исчезли все продукты, приходилось на барахолке обменивать всё мало-мало ценное на хлеб и соль.

Уже не думая о мясе. Немного выручали картошка и другие овощи, пока было лето. В муку, приобретённую скудно и кое-как, примешивали лебеду. С улиц исчезли собаки, а потом и вся прочая живность. Помню, в ту пору у нас было стадо гусей, так штук двенадцать. Так за месяц их сократилось больше половины стада. Видя такое положение, мать остальных приколола, не дав им вырасти до необходимой кондиции, и мы ещё боролись с голодом.

Из воспоминаний отца

Во время пребывания Колчака в Екатеринбурге летом 1919, он квартировал в одном из домов на улице Мичурина, где был и родной дом отца. И когда Алексей Михайлович попал в плен к колчаковцам, матушка, Александра Иосифовна, ходила на приём к Колчаку просить за освобождение мужа. Адмирал Колчак принял её вполне достойно и учтиво, но в просьбе отказал, объяснив своё решение классовыми непримиримыми разногласиями с революционерами.

Кстати, в то же самое время, колчаковский денщик взял в жёны одну из девушек живших по соседству с ними.

Но колчаковцам не долго удалось царствовать в нашем городе. Окрепшая Красная армия стала побеждать на всех фронтах. Почуяли и наши горе завоеватели свой крах и стали отступать в Сибирь. А за месяц до полного отступления, отправили эшелон пленных в сторону Тобольска. В те трагические дни, мы в последний раз видели нашего отца, уже за решёткой арестантского вагона. до сих пор помню тот день расставания. Мать, в слезах, смотрела в последний раз на отца, а он, на удивление, был бодр и весел. И всё уговаривал матушку, что скоро наступит полная победа и он вернётся к нам. Но этому было не суждено свершиться.

С нашим дорогим любимым отцом больше мы не свиделись. Уже на следующий год, тоже летом, белые были разгромлены и наш город был освобождён. Вслед за фронтом, наша мать, вместе с другими красноармейками, поехали – искать «могилы» наших отцов, по следу, по движению того эшелона военнопленных. И нашли бесценную братскую могилу где-то под Тобольском. По не утверждённым источникам – какой-то эшелон с пленными был загнан в безлюдный глухой тупик, где заключённые гибли от голода, мороза и расстрелов. Так и вошёл в историю наш отец, расстрелянный бело-колчаковцами!

Так мы на половину осиротели. А жизнь всё ухудшалась, чего мы только не наелись в те годы, ели почки от репья, а в мизерный паёк добавляли лебеды. Потом дополнительно стали выдавать колоб, картошка была на вес золота.

Братишке моему, как только исполнилось четырнадцать лет, пошёл работать учеником в паровозное депо и помогал матери немного.. Работа была грязная и тяжелая, но он не сдавался. Мне тогда было примерно семь – восемь лет.

Иван стал комсомольцем, а я уже учился в школе. Когда я учился в первом и втором классах школы, тогда учили ещё «Закон Божий». И когда я увидел попа, который нас учил «Закону Божьему», пьяного в канаве, кажется в пасхальный праздник, просто поразился. Как же может человек говорить о любви к Богу, а сам опуститься до ничтожества? В третьем классе о Боге не было ни звука, а наоборот развёртывалась антирелигиозная работа, которую мы воспринимали гораздо охотнее и активнее. Лично мы, как дети рабочих, были на «седьмом небе» от счастья, что избавились от этой вековой школьной обязательной зубрёжки.

Особенно были счастливы мы – дети, отцы которых сложили головы или ещё борются за Советскую власть. Но проучился я только три зимы.

В основном нас растила матушка. Жизнь была трудная, жили впроголодь, но люди воспряли духом невзирая на трудности, трудились не покладая рук. Но как не радовала жизнь и работа не на хозяина, а на себя, но нужда донимала всё больше нас – бедняков. Началась разруха, поголовный голод.

Но это была ещё не последняя беда, жизнь была очень трудная и матери пришлось снова выйти замуж за деревенского ломовщика на лошади, что несколько облегчило наше положение. Так у нас появился отчим Михалев Андрей Михайлович.

Уже на следующий год замужества матери, нам пришлось переехать на ВИЗ, где отчим работал у подрядчика Бузякова. Чтобы прибывать на место работы к семи часам, отчиму приходилось вставать почти в полночь и гнать лошадь через весь город. И вечером возвращаться поздно. Это было очень тяжело, главным образом для лошади, Поэтому пришлось переселиться ближе к месту работы И мы втроём переехали жить на ВИЗ ближе к работе отчима, а брат остался жить в старом доме вместе с дядей, братом отца. Мой брат не признал чужого отцом. А мне было некуда деваться. И тогда для меня началась настоящая школа мужества. Никакого продолжения учёбы, вместе с отчимом, я и матушка вставали в шесть часов утра, он завтракает, я запрягаю лошадь. Он уедет на работу, я чистить конюшню, мести двор. Жили на квартире, двор хозяйский должен быть чист до блеска, потом принести воды с реки, это с полкилометра. Отчим поил лошадь только речной водой. Зимой было легче – воду возил на санях. Летом было мучительно, вёдра большие, тяжёлые, волочились по земле, тащишь их на носках с отдыхом.

От речки мы жили далеко, два раза сходишь – полдня потратишь. А там и матери надо помочь, в магазин сбегаешь или ещё что. Вот и день на исходе. Приехал отчим с работы, опять возня с лошадью. Я никогда не поспевал вместе с ними к обеду. Пообедал, если лето – мазать телегу, зимой – уже темно и день прошёл. И так изо дня в день, круглый год, так и время не оставалось свободного и отпала охота «лоботрясничать» на улице. Только в длинные летние дни, отчим в сумерки выходил на завалинку с мужиками покурить, он курил большую трубку. Тогда разрешалось мне «высунуться» на волю.

Иван остался в доме, по существу один в такое суровое время. Второе замужество матери осуждали и отсоветовали её родственники, а Иван молча перенёс эту душевную травму. Но мать не прислушалась к мудрым советам и поступила по-своему. Она, кажется, имела своё логическое объяснение своему поступку, что-то вроде, что будет поддерживать питанием Ивана, и он переживёт трудное время. Но отчим нас взял в такие «ежовые рукавицы», что помощь брату была редкой и скудной.

В то время нас с матушкой постигло ещё одно, не менее тяжёлое горе – мы потеряли Ивана Голод, 60лезни не пощадили слабый организм парня. Он жил в нашем доме вместе с дядей, братом отца, но у того своя семья и помощи Ивану он оказать не мог. Мы стали питаться с отчимом неСКОЛЬКО лучше, и я иногда приносил Ивану хлеба. Но этого было мало и очень мало для рабочего растущего парня.

Осенью двадцать второго года Ваня заболел, недоедание, тяжёлая работа способствовали развитию болезни. И когда мы с матерью приехали на лошади к нему, он уже неСКОЛЬКО дней лежал в постели. Страшно исхудал, глаза провалились и уже бредил. В больницу его не положил из-за недостатка мест,

Тогда сильно свирепствовал сыпной тиф. Мать сильно встревожилась и оставила меня с ним. Мне было, хоть и двенадцать лет, но я уже чувствовал, что Иван безнадёжен. Ночь была кошмарной! Иван терял сознание, бредил всякую всячину или вскакивал, стремясь куда-то бежать. Мы с дядей еле его удерживали и укладывали на кровать. По совету дяди, я его опрыскивал холодной водой, и он успокаивался. Но этим, видимо, я усугублял его болезнь, утром, приведённый матерью врач, обнаружил ещё и крупозное воспаление лёгких. К вечеру Ваня умер!

В ту не забываемую ночь, когда Иван приходил в сознание, он говорил прекрасные слова. Он обещал по выздоровлению взять меня к себе, избавить меня от тирании, на которую мать обрекла меня и себя. Иван верил и ждал, что вот-вот жизнь начнёт улучшаться, я буду снова учиться. В ту ночь мы вспоминали всё наше детство. Иван рассказывал какой у нас был замечательный отец, о его подпольной работе в годы царизма. Какой он был ласковый с нами и очень любил мать. Но Иван ни одним словом не обвинял мать в своём положении, он её очень любил и сочувствовал, что ей одной было очень трудно с нами. И он всё время ждал и спрашивал её появление.

А я в ту ночь пережил первую сердечную боль, что может быть из-за материнского опрометчивого проступка, мы теряем Ивана. Матушка сильно переживала эту утрату, видимо её мучило раскаянье. Несколько дней она была «сама не своя», внезапно задумывалась, часто забывала – что делать. Только отчиму не показывала свою глубокую рану в сердце. Она уже давно к нему была равнодушна, семейные обязанности выполняла по привычке.

Смерть брата была первым толчком меня к зрелости, когда я серьёзно задумался о своей жизни.

Тогда у меня впервые возбуждалось чувство протеста к жестокости, к несправедливости, к бесчеловечности. Тогда же я понял, что Ивана мы потеряли безвременно и не без вины матери. Нельзя не сказать, что смерть Ивана матушка переносила с величайшей болью, а может было и раскаянье. Это видел я и не только я, даже отчим обратил внимание на перемену в матери и ослабил свою жестокость. Чаще с работы возвращался трезвым. Я бы даже сказал, что отчим стал несколько побаиваться матушки, стал её задабривать, как бы успокаивал её, сдерживая или заменяя в некоторых заботах о нём, по дому и прочее.

Сам он был безграмотным, если не считать его умение еле-еле расписаться. Никогда он ничего не читал, даже газет. В то время газеты и журналы ещё были не в изобилии, и мы газет не выписывали. Мать же робко пыталась урезонить отчима на счёт моего учения, но безуспешно, – «Дома делов полон рот, пусть приучается к хозяйству, а то вырастет учёным дармоедом», – категорично заявил он, и больше разговор о моей учёбе не возникал.

В трудолюбии отчим был – фанатик, без дела он сидеть не мог ни часу. На лошади работал от зари – до зари, круглый год и праздновал только большие престольные праздники. Такими были и все его братья и сестры, жившие в деревне. Но характер у отчима был жёсткий. Бывают люди: трезвый – человек, пьяный – зверь, или наоборот. К отчиму эта характеристика не подходила, он был очень вспыльчив и свою правоту доказывал с помощью кулаков. Поэтому нам с матушкой часто перепадало.

Таким вот образом отчим меня вышколил и приучил к хозяйству, отбил охотку по улице носиться без дела. Уже через год после этой трагедии, я стал работать на лошади – кучером, жизнь наша становилась мирной.

Я начал вкладывать свою долю заработка в семейный кошелёк.

Судьба над нами смилостивилась, отчим однажды подвинул что-то в пояснице, долго перемогался, но всё же заболел, даже слёг в постель. На лошади работал «на паях» посторонний дядя. Много он пролечил денег, куда только я его не возил. Хочу заметить, что отчим, как только перестал работать по болезни, то стал изменяться на глазах. Стал менее вспыльчив, редко даже ругался. Я уже стал забывать о «тумаках». Толи потому, что я стал справляться в хозяйстве без его участия, мать крутилась «как белка в колесе».

К тому времени семья у нас прибавилась, весной двадцать четвёртого года появилась маленькая Галинка. Болезнь отчима усугублялась. Много он пролечил денег и выпил лекарств. Аспирину, который ему ослаблял боль, он выпивал в сутки больше двадцати порошков, но болезнь упорно вела его к смерти, в конце концов превратилась в мучительные страдания. Достаточно сказать, что в последний день жизни, отчим стал впадать в безумство и сам вытаскивал себе здоровые зубы, так велико было страдание. Мать выбивалась из сил. Иногда у него начало проясняться сознание, что слишком жестоко он к нам относился? Не будь у него грубая мужицкая натура, он кажется был готов молить прощения у матери за прошлые жестокие годы.

И нам стало его жаль, дни его были сочтены, стало понятно даже мне. Схоронили отчима осенью двадцать четвёртого года, вернулись в свой дом. В свой старый дом, в котором оставили и потеряли Ивана, но привезли маленькую крикливую Галинку.

Прожитые четыре года с отчимом, стали для меня суровой школой мужества! В последнее время, отчим даже разговаривал со мной, как с равным. Раньше он меня кликал – «Колька», а потом называл – «Николушка». Одно его изречение я запомнил на всю жизнь, он говорил: «Жить надо так, чтобы ржаной кусок с солью был слаще медовой сдобы».

Много годов прошло с того время, я и сам уже трижды отец, но я на отчима не в обиде. Грубо и безчеловечно он меня воспитывал, но сделал меня трудолюбивым. С тех пор у меня ничего «не выпадало из рук».

Скажу, не в угоду себяхвальству, жестокая жизнь с отчимом – явилась для меня суровой школой мужества.

Если матушка возненавидела отчима, что никогда больше не посетила его могилу, то я не был так зол на него. При всей жестокости нашей с матерью жизни, он был деловой и трудолюбивый человек, но пьяница. Лично мне привил трудолюбие, хозяйственность, деловитость. И за это пусть ему будет «земля пухом».

Распродали мы конское хозяйство, купили корову и сена, поправили старое хозяйство. В доме тогда жил дядя – мамин родной брат с сынишкой вдвоём. Жена дяди умерла от чахотки неСКОЛЬКО раньше Ивана. Так мы и стали жить одной семьёй.

Тогда уже на карточки давали сносно продуктов, жить стало сытнее. Мне стало уже четырнадцать лет, на этом кончилось моё детство и отрочество.

Я уже уверенно справлялся в хозяйстве и работал на лошади. Но работал не грузчиком и не на своей лошади. Работал я кучером одно время возил разных работников «Гормета», позднее назывался «Востоко-сталь», а последнее время возил директора завода «Металлист» – Ладыжникого. Жизнь стала заметно легче, но продолжать учёбу в школе мне не пришлось. С начала двадцать пятого года началась моя самостоятельная жизнь. Учёбу опять пришлось отставить. Матушка стареет и ей надо было помогать, да Галинку растить.

Однажды матушка встретила случайно приятеля отца Симоранова Терентия Анисимовича, который тогда работал на электростанции «Луч» председателем заводского комитета профсоюза. Он живо поинтересовался нашим семейным положением и настоял привезти меня к нему на работу.

Тогда ещё была безработица в городе и нам малолеткам очень трудно было устроиться на какую-либо работу. Мы конечно обрадовались, ибо это та электростанция где работал когда-то дед и мой отец.

Яркой фигурой в моей жизни прошёл ещё один человек, который как бы дал мне путёвку в жизнь. Звали его Георгий Ситников, выходец из «старого мира». Был он когда-то офицером царской армии, но белой армии не служил из-за расхождения взглядов. Не служил и в Красной армии из-за неверия в её победу. Но репрессирован не был, так как не представлял враждебной опасности. Не мог работать и по образованию, как офицер царской армии. Он работал механиком по отоплению в новом доме – Пассаже, ныне центральный универмаг.

Я тогда заканчивал там монтажные работы по электрооборудованию. Работать приходилось вечерами, так как Пассаж днём уже работал вовсю. Вот тогда я и познакомился ближе с этим человеком. Он не скрывал своего прошлого и настоящего и не гнушался, что работает простым слесарем – механиком, имея высшее техническое образование. Я ему верил и не верил, видя его усердие в работе, он не считался со временем, если нужно для дела. Я думал, что он выслуживается за прошлое. И верил, потому, что это был высококультурный человек, учтивый и вежливый, справедливый и бескорыстный. Он никогда не повышал тона и не оскорблял человека. А сколько он сам перенёс оскорблений, унижений за своё прошлое.

Но Ситников не помнил зла и безропотно прощал все обиды. Открытый, беззаветный, доброжелательный, отдавал последнюю копейку при нужде, шёл на помощь всякому.

Вот ещё не все черты характера человека, с которым я сдружился тогда, и которому долгое время не доверял вначале.

Жил Ситников вдвоём с матерью, о жене он говорил не охотно, и я понял, что он она не разделила его либеральных взглядов на жизнь, и ушла от него ещё в гражданскую войну.

Да, возраст у меня был такой, что мне было не прилично интересоваться интимными вопросами взрослого человека, вдвое старше. Занимали они две комнатушки в частном домике, мебель была старинная с гербами предков, отпугивала меня изяществом. Иногда Ситников зазывал меня к себе, и я с величайшим интересом копался у него в старинной библиотеке. Говорят, что «яблоко от яблони не далеко падает», если Ситников располагал к себе самые грубые натуры, то мать его была что-то необъяснимо большее. Маленькая шустрая старушка, где-то лет за шестьдесят, не отступится, пока не усадит за стол и не заставит отведать всего.

У Ситникова дома меньше, больше на работе засиживались мы с ним. Особенно когда он оставался дежурить за заболевшего, или просто прогулявшего кочегара. Многое он порассказывал мне о жизни вообще и о своей в частности. Было ему тогда лет около сорока, но прожил он большую жизнь. Вышел из дворянства, рос в неге и роскоши, окончил техническое училище, в армии дослужился до капитана в сапёрных войсках.

– Я ещё пригожусь, – говорил Ситников, – и то, что сейчас работаю простым слесарем, это временно. Вот развернётся строительство, моя профессия будет нужна. Глядя на меня, он говорил: «-В бурное время ты, Колюшка растёшь, и дело у тебя хорошее, начинается эпоха электричества, учиться и учиться тебе надо». до сих помню один зимний вечер. Я и Ситников закончили работу в двенадцатом часу. Он исправлял повреждение в котельной, а я делал освещение над книжным столом. днём лазить под потолком народ мешает, а вечером после закрытия ничего не мешает.

Был тихий зимний вечер, шёл крупный редкий снег, тонкий слой облаков рассеивал свет полной луны, было светло и не морозно. Просто приятно быть на воле в такое время. Трамваев тогда ещё не было в нашем городе, и тихо шли домой по пустынным улицам. домой нам было по пути. Ситников больше, я меньше уставшие. Было очень приятно вдыхать зимний воздух и наслаждаться тишиной. Всё окружающее располагало на мечтания, на сокровенный разговор. Ситников вспоминал свою молодость и советовал мне – как надо жить и к чему стремиться.

– Если бы мне пришлось начать жизнь сначала, – говорил мечтательно Ситников, – я бы её прожил по-другому. У тебя, Колюшка, жизнь впереди и проживи её лучше моего, – говорил он, обнимая меня левой рукой за плечи. Если нет прирождённого таланта, не нужно искусственно лесть в передовые общества, Но не следует и отставать от жизни общества. Что нужно для начинающего жить человека? Прежде всего учёба, выучиться в меру сил, средств и возможности. Также в меру способности овладеть всем необходимым, увлекаться спортом, музыкой, танцами. Когда будешь повышать образование, легко будет отделять плохое от хорошего. Молодой человек должен уметь в меру способности всё, чтобы не быть замеченным с плохой стороны. Чтобы можно было вращаться в любой среде общества. И тогда порочные поступки к тебе не пристанут. для той душевной беседы нам не хватило пути, ещё долго мы стояли у ворот его квартиры забыв о времени. Вскоре я закончил работу в этом доме и Ситникова встречал реже. А через неСКОЛЬКО месяцев проводил его с геологической партией в Сибирь, куда он устроился инженером-механиком. долго переписывались, но дальнейшую судьбу не помню.

Пока рос и мужал, много встречал хороших людей, которые словом и делом помогли мне в жизни, оставили светлую память до последних дней. Такими были: Николай Данилович Ослоповский, который учил меня работать чисто и прочно. Комиссар – Кузмицкий, когда я служил в армии, выражал яркий, кристальный пример коммуниста-ленинца, мой сослуживец в армии – Антонов Герман Николаевич, был моим, как-бы, старшим братом и наставником, который так же выражал пример скромности, честности, принципиальной справедливости и мягкосердечности.

И много – много других старших товарищей и наставников.