Александр Гольдфарб "Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия"

Фамилия: Гольдфарб

Имя: Давид

Отчество: Моисеевич

Дата рождения: 5 декабря 1918 г.

Национальность: еврей.

Я потребовал предъявить паспорта мамы и бабушки и, убедившись, что они тоже евреи, задумался.

– Толик – еврей? – спросил я.

– Нет, он русский, – ответил папа.

– А товарищ Сталин – еврей или русский?

– Он не еврей и не русский, – торжествующе заявил папа. – Он грузин. И его настоящая фамилия Джугашвили, а Сталин – его партийный псевдоним.

Открытие, что товарищ Сталин тоже не русский, меня немного утешило, но на всякий случай я настоял, чтобы родители разрешили мне в ту ночь спать в их комнате, на раскладушке между их кроватью и кроваткой моей сестры.

* * *

Товарищ Сталин скончался через два месяца после этого, погрузив всю страну в глубокий траур.

– Ох, отец родной, на кого ты нас покинул! – причитала во весь голос во дворе бабушка Толика.

Но, в отличие от царя-батюшки – отца нации в прежние времена, покойный вождь не оставил наследника, только усилив смятение осиротевшего народа. Его ближайшие соратники в Политбюро – товарищи Маленков, Молотов, Хрущев и Берия, которые служили таким подходящим фоном для эпической фигуры Вождя, – не могли занять его место в сердцах и умах ни по отдельности, ни коллективно.

– Бабушка, как ты думаешь, кому достанутся подарки товарища Сталина? – спросил я, разглядывая портреты членов Политбюро в специальном выпуске «Правды». Для меня было очевидно, что ни одному из них не по силам сохранить сокровища: величественный товарищ Сталин в черной рамке в маршальском мундире занимал всю первую полосу, тогда как его соратники едва заполняли полстраницы, даже если собрать их всех вместе. Товарищ Берия выглядел по-совиному в своем пенсне, товарищ Маленков напоминал жирного бурундука, товарищ Хрущев своей лысиной и круглым лицом напоминал луковицу, а неуклюжий пушок под носом у товарища Молотова явно не шел ни в какое сравнение с роскошными сталинскими усами. Нет, я не мог никого из них полюбить, как любил его. Мне стало жаль моего краба, и я заплакал. На следующее утро папа принес краба домой, сказав, что подарки товарища Сталина отправляются обратно первоначальным владельцам. Как я узнал много лет спустя, папа соврал: краб все это время пролежал в кладовке его лаборатории.

Гроб с товарищем Сталиным стоял в Колонном зале Дома союзов, за углом от нашего дома. Центр города был оцеплен, но все москвичи хотели отдать Вождю последний долг, и за бульварным кольцом собрались огромные толпы. Единственный путь к центру для них был через Трубную площадь, и там на выходе образовалось узкое место из-за притока толпы с трех сходящихся бульваров, в то время как военные грузовики блокировали выезды на боковые улицы. В давке на Трубной погибли сотни людей. Это происходило всего в нескольких кварталах от нашего дома, но мы об этом не знали.

Три ночи подряд я слышал, как люди идут по крыше нашей квартиры – мы жили на верхнем этаже, – пытаясь обойти толпу и пробраться в Колонный зал. Естественно, я тоже хотел попрощаться с товарищем Сталиным. В конце концов, мама уступила моим мольбам. Мы слились с потоком скорбящих, переживших две ночи очередей и ужас Трубной. Протиснувшись между рядами солдат, мы прошли два квартала по Пушкинской до Дома союзов и вошли в громадный зал. Свет был притушен, играла тихая торжественная музыка. И там я увидел товарища Сталина в гробу, утонувшего в море цветов, охраняемого солдатами с блестящими штыками, напомнившими мне ночь, когда дедушка уехал в «Цхалтубо». Выйдя из зала, мы благополучно добрались до дома, миновав три контрольно-пропускных пункта с помощью маминой прописки. В ту ночь я впервые видел, как папа кричал на маму: «Только сумасшедший станет выходить из дома с ребенком в такое время!» Может быть, он знал о том, что произошло на Трубной?

* * *

Несколько недель спустя выяснилось, что с врачами-евреями вышла ошибка. Папа зачитал сообщение за ужином: соратники товарища Сталина выпустили врачей из тюрьмы, а товарищ Берия наказал сотрудников госбезопасности, применивших к ним «недопустимые методы».

– Папa, что такое «недопустимые методы»? – спросил я.

– Это когда тебя заставляют признаться в том, чего ты не делал, – ответил папа.

– Значит, евреи не отравили товарища Сталина?

– То-то и оно, – сказал папа.

Еще папа сказал, что дедушка может скоро вернуться из «Цхалтубо». Но дедушка все не приезжал, а месяца через два раскрылся новый заговор: товарищ Берия «не оправдал доверия партии» и стал врагом народа, за что был арестован верными членами Политбюро – товарищами Маленковым и Хрущевым.

Берия, Берия
Вышел из доверия,
А товарищ Маленков.
Надавал ему пинков, –

кричал я вместе с другими мальчишками во дворе, бегая за Толиком, изображавшим Берию, и загоняя его в тюрьму из пустых деревянных ящиков.

* * *

Дедушка вернулся домой только в декабре 1953-го, через два года и месяц после ареста. Он предупредил бабушку по телефону, что собирается приехать. Это случилось днем – мамы и папы дома не было. Я помню, бабушка побледнела и опустилась на стул с телефонной трубкой в руке.

– Скоро придет дедушка Гриша, – сказала она.

– Из «Цхалтубо»?

– Вот именно, – улыбнулась она сквозь слезы.

Наша квартира была в двух шагах от Лубянки, поэтому он просто пошел пешком. Минут через десять в дверях появился худой незнакомый старик. Он совсем не был похож на веселого дедушку Гришу, которого я себе представлял.

* * *

Человек по-настоящему взрослеет, когда вступает в возраст своих родителей, какими он их в первый раз запомнил. Это начало самоанализа по Фрейду. Следующая веха наступает в возрасте бабушек и дедушек, когда они впервые всплывают в нашей памяти. Это момент осознания истории, когда ты ощущаешь себя связующим звеном между прошлым и будущим и тебя охватывает желание объяснить внукам те смутные события, которые были реальностью для их прапрабабушек. Это, вероятно, начало старости.

Я начал писать эту книгу в возрасте Гриши, каким он впервые запомнился мне в дверях нашей квартиры перед Новым, – 1953 – годом. Он был ровесником ХХ века; его даты точно совпали c вехами истории. Он стал революционером в 17 лет, отправился внедрять коммунизм в Европе в 23 года, чудом не попал в ГУЛАГ во время террора в 1938-м. Ему было 43 года, когда Гитлер осадил Сталинград, и 54, когда умер Сталин. На этом его политическая карьера закончилась. Вернувшись из «Цхалтубо», дедушка Гриша передал эстафету семейного марафона: первая половина века досталась ему, а вторая – мне. Примечательно, что нам обоим пришлось разбираться с одними и теми же вопросами: коммунизм/капитализм, Россия/Америка, космополитизм/еврейство.

После выхода из тюрьмы Гриша прожил еще тридцать лет, но ничего значительного не сделал: это был пенсионер, молчаливый старик. Он коротал время, совершая длинные прогулки по московским бульварам, читал немецкие книги и возился со мной и моей сестрой. Он помогал мне с уроками английского и рассказывал о замечательных местах по всему свету, которые он когда-то посещал. С возрастом я постепенно начал понимать, что его арест в 1951 году положил конец блистательной тайной карьере: мой дед был сталинским шпионом. Мне также стало понятно, что подробностей его тайной жизни я, вероятно, никогда не узнаю.

Время от времени дедушка упоминал имена знаменитостей, с которыми он «как-то встречался», – таких, как Чарли Чаплин, драматург Бертольт Брехт или отец атомной бомбы Роберт Оппенгеймер. Иногда из запертого хранилища Гришиных воспоминаний выскальзывал случайный эпизод, но в целом он не выдавал своих секретов, несмотря на мои настойчивые попытки вытянуть из него информацию. Он оставил массу намеков, но так и не раскрыл сути.

Когда я стал старше, джинн свободомыслия, выпущенный хрущевской оттепелью, завладел молодым поколением. Будучи студентом МГУ в 1960-х, я стал приносить домой подпольные материалы самиздата и подсовывать их Грише, пытаясь его спровоцировать, но он читал их и хранил молчание. Казалось, его политическая персона навсегда осталась запертой в «Цхалтубо»».

В последний раз я видел его весной 1975 года, когда в возрасте 28 лет уезжал из России навсегда, воспользовавшись первой щелью в железном занавесе, открывшейся для советских евреев. Я уезжал, зная, что мне никогда не позволят вернуться. Если и был небольшой шанс, что родители когда-нибудь последуют за мной, то я знал, что Гришу никогда больше не увижу (бабушка умерла незадолго до этого). Когда он прощался со мной, его голубые глаза наполнились слезами, но и тогда он не проронил ни слова.

Известие о Гришиной смерти дошло до меня в 1981 году в Америке, стране фантазий моего детства, о которой я впервые узнал из его открыток. Он ушел и унес с собой свои тайны – упрямый, молчаливый старик. Я много лет верил, что его жизнь навсегда останется загадкой.

Но после распада Советского Союза имя Гриши стало всплывать в рассекреченных архивах и мемуарах, извлекая из моей памяти давно забытые сцены и обрывки разговоров.

В 1994 году вышла книга бывшего начальника сталинской разведки Павла Судоплатова, в которой целых две главы были посвящены Гришиным похождениям. Через год в рассекреченных американских архивах проекта «Венона»[4 - Проект «Вено?на» (Venona) – кодовое название секретной программы контрразведки США по расшифровке перехваченных советских донесений времен Второй мировой войны.] свет увидела тайная переписка Гриши с московским центром во время войны.

По мере того как части головоломки складывались в цельную картину, постепенно раскрылись многие тайны, и стал приобретать очертания его путь сквозь те непостижимые времена. Самое замечательное вообще-то было то, что он умер своей смертью.

– Твой дедушка был счастливчик, – сказал мне как-то отец. – Он должен был отправиться на тот свет как минимум дважды: в 1938 году, когда Сталин уничтожал старую большевистскую гвардию, а потом в 1952 году, когда расстреляли всех работавших в КГБ евреев. Но Гриша отделался лишь небольшими пытками – учитывая альтернативу, пустяки.

Мой отец, тайный диссидент и антипод Гриши в моем политическом воспитании, был виртуозом черного юмора. Его теория, объясняющая везение Гриши, заключалась в том, что Гришина фамилия начиналась с одной из последних букв алфавита и поэтому он всегда был в конце списка. И правда, во время чистки 1937–1938 годов Гриша был последним из советских резидентов, отозванных из-за границы; пока он ехал в Москву, чистка прекратилась. А в 1953 году своевременная смерть Сталина спасла его в последний момент от неминуемого расстрела.

– Вот в чем все дело, – сказал отец. – Если ты имел несчастье быть евреем-большевиком, твоим шансом выжить было оказаться в конце списка.

* * *

Из Википедии:

Григорий Мaркович (Гирш Менделевич) Хейфец (1899–1981) – советский разведчик, подполковник НКВД-МГБ[5 - НКВД, «Народный комиссариат внутренних дел», и МГБ, «Министерство государственной безопасности», – названия советский политической полиции до и после 1943 года, впоследствии – КГБ.], один из руководителей разведывательного обеспечения советского ядерного проекта.

Родился 7 мая (по старому стилю) 1899 года в г. Двинске Витебской губернии, в семье яновического мещанина Менделя Янкелевича Хейфеца и Цивьи Абрамовны Лейви, которые вскоре переехали в Ригу (где отец работал в типографии «Эрнст Гланс»). С 1915 года член Бунда[6 - Еврейское социалистическое движение.]. В 1915 году выслан из Риги, где учился в реальном училище, в административном порядке. С 1916 года член РСДРП.

В 1917 году окончил Богородское реальное училище. Участник Гражданской войны – в 1919–1920 годах на Западном фронте и Кавминводах, – был ранен в руку. После демобилизации работал секретарем Надежды Крупской, жены Ленина.

С 1921 года в аппарате Коминтерна[7 - Коммунистический интернационал – международная организация, объединявшая компартии различных стран.]. С 1922 года – сотрудник Отдела международных связей (ОМС, фактически разведка). В 1924–1927 годах на закордонной разведывательной работе под дипломатическим прикрытием. С 1924 года резидент ОМС Коминтерна в Латвии. С апреля 1925 года резидент ОМС в Константинополе – под прикрытием секретаря, а затем генконсула.

В 1927–1929 годах нелегал ОМС в Китае, Германии, Австрии, Франции и других странах. Находясь на нелегальной работе в Германии под прикрытием студента из Индии, в 1926 году получил диплом инженера в Политехническом институте в Йене и организовал несколько агентурных групп. С апреля 1927 года уполномоченный ОМС в Шанхае, а с 1928 года – в Берлине.

С февраля 1929 года секретарь Правления и заведующий издательством «Огонек». С июня 1931 года вновь на нелегальной работе во Франции и США. По возвращении в СССР с октября 1935 года помощник начальника отделения ИНО[8 - Внешняя разведка.] НКВД СССР. С июля 1936 года резидент в Италии, где привлек к сотрудничеству молодого физика Бруно Понтекорво. Летом 1938 года отозван в Москву. В сентябре 1938 года уволен из органов и назначен завотделом и заместителем председателя ВОКС[9 - Всесоюзное общество культурных связей.].

В октябре 1941 года восстановлен на службе в НКВД и в ноябре 1941 года направлен в качестве легального резидента в Сан-Франциско под прикрытием вице-консула СССР. Развернул работу по разведывательному обеспечению советского ядерного проекта. Вошел в доверительный контакт с руководителем ядерного проекта США Робертом Оппенгеймером. В ноябре 1944 года отозван в Москву. С декабря 1944 года старший оперуполномоченный, затем начальник отделения 1-го управления (разведка) НКГБ СССР. С 1947 года заместитель ответственного секретаря и член президиума Еврейского антифашистского комитета (ЕАК). 13 ноября 1951 года арестован по делу ЕАК, 8 августа 1952 года осужден на 25 лет лишения свободы. В октябре 1952 года дело было пересмотрено. К имеющимся обвинениям добавились терроризм и участие в заговоре в органах МГБ. 2 февраля 1953 года приговорен к высшей мере наказания. Следствие было возобновлено 23 апреля 1953 года, и 28 декабря 1953 года освобожден и реабилитирован.

Семья:

Жена – Мария Соломоновна Алейникова (1900–1975), выпускница женской гимназии в Полоцке.

Дочь – Цецилия Григорьевна Алейникова-Хейфец (1922–2004), врач-офтальмолог, была замужем за иммунологом и вирусологом Давидом Моисеевичем Гольдфарбом (1918–1990).

Внук – Александр Давидович Гольдфарб (1947), биохимик и общественный деятель.

Внучка – Ольга Давидовна Гольдфарб (1952), врач-педиатр.

* * *

Здесь самое время высказаться по поводу двух обстоятельств биографии Гриши, которые в значительной степени повлияли на мою картину мира: это, во-первых, еврейский вопрос, а во-вторых, тот бесспорный факт, что мой дед был чекистом – не слишком почетное занятие в моей системе ценностей. Я думаю об этом каждый раз, когда размышляю о своих корнях. Безусловно, те же вопросы возникнут у читателя.

С подачи Солженицына антисемиты в России утверждают, что евреи виноваты в большевистской революции, ибо среди ранних большевиков непропорционально много еврейских фамилий. Мой ответ таков: я согласен делить с русскими национальную вину за большевизм; это был совместный проект, в котором толика радикального еврейского мессианства сплавилась со стихией вековой русской дикости. В конце концов, и тем и другим пришлось дорого заплатить за этот симбиоз.

Что же касается персонального вклада Гриши, то для меня он был хорошим дедом. Он подарил мне коллекцию марок и научил кататься на велосипеде. Благодаря ему я выучил английский и увлекся Америкой. Его карьера в Конторе[10 - Слэнговое наименование КГБ.] закончились, когда мне было четыре года. То ли по сроку давности, то ли из-за нежелания думать о неприятном я долго не ассоциировал Гришу с ненавистной тайной полицией. Скорее наоборот: я довольно рано узнал, что «Цхалтубо» – это никакой не курорт, а шайка злодеев, которые захватили дедушку в плен, где его били и мучили. Впоследствии у меня отлегло от сердца, когда выяснилось, что сразу после Гражданской войны 21-летний красноармеец Хейфец оказался в Коминтерне, а затем во внешней разведке и, следовательно, никак не мог принимать участия в репрессиях.

Однако уже в Америке, идя по следам Гриши, я сделал неприятное открытие: за ним числилась по крайней мере одна загубленная душа: ее звали Лиза Кузнецова – невозвращенка, которую он помог изловить и отправить в СССР на верную смерть.

О Лизе я узнал из расшифровок «Веноны» – сообщений советской разведки во время войны, над которыми десять лет трудились криптографы в сверхсекретном «Арлингтон-холле», в Вирджинии, и которые пролежали в тайных архивах еще 45 лет, пока американцы их не рассекретили.

В одном из донесений из сан-францискской резидентуры в 1944 году Гриша пишет:

9 февраля с. г. в Портланде, второй помощник капитана Елизавета Митрофановна Кузнецова, 1910 г.р. дезертировала с теплохода «Псков». Не имея разрешения иммиграционных властей на пребывание в США, Кузнецова скрылась. В связи с этим мы направляем в Портланд «Майора».

Охота на Лизу, которую Гриша начал, отправив загадочного «Майора» в Портланд, удачно завершилась 21 месяц спустя, о чем 7 ноября 1945 года сообщил в Москву Гришин преемник на посту резидента в Сан-Франциско:

4 ноября с. г. изменница Родины Кузнецова отправлена во Владивосток на борту танкера «Белгород».

* * *

Судя по обрывкам биографии Лизы, которые мне удалось выудить из интернета, это была незаурядная женщина. Закончив дальневосточную мореходку, Лиза в 27 лет стала штурманом дальнего плавания торгового флота СССР. 20 декабря 1941 года ее танкер «Майкоп», перевозивший груз пальмового масла из Индонезии, подвергся атаке японской авиации. Поврежденное судно еле доплыло до филиппинского острова Минданао, где экипаж оказался в юрисдикции армии США. Десять месяцев спустя Минданао взяли японцы. Япония тогда еще не была в состоянии войны с СССР, и экипаж «Майкопа» депортировали на родину. Лизу вновь определили штурманом на «Псков», перевозивший товары из США по ленд-лизу. Она не вернулась на борт из первого рейса в Портланд.

Согласно материалам «Веноны», между побегом и поимкой Лиза успела переехать из Портланда в Сан-Франциско и выйти замуж за шофера такси. О ее судьбе после возвращения в СССР ничего не известно. Но в те годы побег с корабля, безусловно, карался смертью. Если предположить, что на Лизину транспортировку в Москву потребовалось около двух месяцев, и добавить еще три месяца на следствие и другие формальности, то Лиза, по всей вероятности, была расстреляна весной 1946-го, за год до моего рождения.

Скорее всего, она умерла, не зная, кто такой Гриша Хейфец, а для него та телеграмма в центр осталась незначительным эпизодом в череде более важных событий. Но в моей персональной ретроспективе Лиза Кузнецова навсегда вплелась в историю семьи. Когда я размышляю о делах моего деда, я думаю не о большевистской революции и не об украденной атомной бомбе, а о Лизе. Я хотел бы предъявить ее Грише, но, увы, он умер за семь лет до того, как американцы рассекретили «Венону». И чтобы хоть как-то смягчить вину перед Лизой, я посвятил ей эту книгу, чтобы Гришины правнуки рассказывали эту историю своим детям.

Глава 2. Узкий круг

Весь август 1968 года я провел в больнице «Соколиная гора», в карантинном боксе, куда меня заперла московская санэпидслужба в компании с двумя товарищами по несчастью. Нас объединил тиф.

В том, что я заболел, виновата была любовь: навещая свою подругу в ее родном городе на Волге, в 700 километрах к северо-востоку от Москвы, я попробовал на рынке немытой малины и по возвращении в Москву свалился в горячке. Температура, правда, прошла после первой дозы антибиотика, но на санэпидслужбу это не произвело впечатления – меня все равно запечатали в бокс отбывать карантин.

В тот год либеральная Москва зачитывалась самиздатским бестселлером – повестью Солженицына «Раковый корпус», где в больничных буднях показан срез всей российской жизни. У нас в боксе тоже своего рода срез – три тифозника, которые в обычной жизни не провели бы друг с другом и пяти минут: пролетарий Николай, машинист подмосковной электрички; представитель власти Илья, народный судья из глубинки (обоим за тридцать), и я, вольнодумец еврейской национальности 21 года от роду, студент 4-го курса биофака МГУ.

Мы полностью отрезаны от мира, попасть к нам можно только через предбанник, где посетитель должен облачиться в халат, тапочки, перчатки, маску и белый колпак. Посетителей, впрочем, нет, если не считать медсестры, дважды в день приносящей унылую больничную пищу. Даже врач не появляется – одним словом, карантин.

Наша связь с остальным миром – транзисторный приемник Sony, подарок моего отца, купленный во время командировки в Лондон, немыслимая роскошь по тем временам. Транзистор стоит на тумбочке и травит душу: «А у нас во дворе-е-е есть девчонка одна-а-а…». Все спортивные новости уже обсуждены, все жизненные истории выслушаны, все анекдоты рассказаны – скучно!

– Ладно, студент, давай включай «вражьи голоса», мы знаем, что ты их ночью под одеялом слушаешь, – говорит Николай. – Коль уж нет ни баб, ни водки, так хоть про политику послушаем.

– Про политику нельзя, судья в тюрьму посадит, – отвечаю я. – Илья, скажи-ка ему, что за это положено.

– Статья 190, часть 1-я: распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский строй. Лишение свободы на срок до трех лет, – мрачно произносит Илья.

– Давай-давай, включай, не бойся, – говорит Николай. – Судья на бюллетене. Он только в рабочее время народ сажает. Эй, судья, ты сколько народу пересадил, признавайся!

– Отвяжись, – отзывается Илья. – Давай действительно включай, интересно, что там в Чехословакии.

Оглушительный треск с похрюкиванием и посвистыванием врывается в палату. Я переключаю диапазоны: 13 метров, 19 метров, 21 метр – ничего не слышно.

– Сегодня на редкость плотно глушат, – говорю я и включаю Би-би-си по-английски.

– Ну что там, переводи, студент.

– Все нормально. Наш десант в пражском аэропорту. Танковая колонна движется от польской границы.

– Давно пора, – заявляет Николай. – Я когда в Венгрии служил в 56-м, мы в Будапешт входили, и если где на крыше снайпер, то мы из танка – бабах! И полдома нету.