Максим Левобережных "Племянник капитана. Сборник рассказов"

Племянник капитана. Сборник рассказов
Максим Левобережных

Сборник содержит рассказы, миниатюры и художественные зарисовки из жизни города и его окраин. В малой прозе нашли впечатления от бытия главного героя на стыке эпох и социальных слоев с 1980-х по десятые годы ХХI века. Творческий стиль автора отличает психологизм, чуткость к сложной, но интересной жизни вокруг.Иллюстрация и фотографии – автора.

Максим Левобережных

Племянник капитана. Сборник рассказов

Платье цвета зари

Однажды я вышел из дома рано утром. Часов в шесть. Было уже светло, но людей почти не было видно. Серый асфальт улиц… Я шел меж домов – пятиэтажных и красных монстров-девятиэтажек… Вот павильон с круглосуточным фастфудом.

На востоке, над парком, вставало солнце – его еще не было, но оно окрасило небо в той стороне в желтовато-оранжевый цвет.

Я перешел шоссе. И вот на бетонной дорожке, ведущей через пустырь я увидел ее… На ней – платье, свободно спадающее ниже колен и больше ничего.

Холодновато для начала мая, – поразился я, – особенно для раннего утра…

А цвет платья подобен заре – смесь оттенков розового и оранжевого цветов. Широкий подол и рукава чуть ниже локтей – а темные волосы волнами спадают за плечи…

Она промелькнула вдали, на краю пустыря – и скрылась за углом дома, как парусник, зашедший за скалы. Но моя надежда не угасла.

Ее платье цвета зари подарило мне надежду… Когда я еще раз увижу ее оранжево-алое платье, свободно развевающееся на ветру?

Племянник капитана

Пятый день судно стояло на рейде у дикого берега. Альберт Сластин, двенадцати лет от роду, привык ожидать – уже два года этот деревянный парусный корабль с маломощным дизельным мотором скитался по морям обеих Америк.

На борту судна он подрос, на рыбной диете из ребенка превратившись в подростка, но самое главное, вырос духовно, продолжив пополнять свой багаж знаний книгами из корабельной библиотеки, которую собрал его родной дядя Сластин – капитан корабля, отбившийся от эскадры Старка, которая покинула Владивосток еще в двадцать втором году.

Впрочем, сейчас Альберт основательно отвлёкся от грустных воспоминаний о погибших в Гражданскую войну родителях и дяде, умершем чуть позже, – он любовался причудливой линией гор в глубине континента и бирюзовой линией океана.

Прогуливаясь вдоль самой кромки прибоя, Альберт увидел, как на берег вышли из шлюпки офицеры корабля. И мальчику стало ясно – судно не спасти: оно не утонет, но и не поплывет дальше.

Местный житель – туземец в невообразимой шерстяной накидке на теле, положил на песок недалеко от высадившихся офицеров корзину с огромными рыбинами.

– Пойдём прямо в лес через эти горы, – старший помощник капитана указал на невысокую гряду за спиной Альберта.

Мальчик огляделся – вид диких гор, покрытых редкими кустарниками, отчаянно цепляющихся за скалистые выступы, внушал неуютное чувство. Вместе с тем сердце двенадцатилетнего юнги, пребывающего в этой должности скорее из уважения к нему как племяннику погибшего капитана, (скончавшегося ещё в самом начале путешествия, во время шторма в Японском море), наполнилось предвкушением приключений.

Нагрузив лам – этих горбатых покрытых желтой шерстью вьючных животных, отдаленно напомнивших Альберту верблюдов, виденных им в детстве в зоопарке, экспедиция направилась вглубь неизведанных дебрей.

Страны Латинской Америки, по крайней мере, на первый взгляд, ни от кого не зависели. Американский капитал, английские железные дороги во многих странах континента были лишь чужеродными вкраплениями на землях, не до конца покоренных ещё испанцами, внутренние территории которых нередко лишь формально находились под контролем креольских правительств.

Обретшие независимость около ста лет назад, креолы более всего опасались вновь стать чьей-то колонией.

И вот они здесь – у дверей в дебри полудикого континента, в глубине которого жили гордые племена и среди них островки европейских переселенцев, причем не только из Испании, – Альберт оглянулся на старпома. Пора было трогаться в путь.

Оставив истрепанное судно догнивать на рейде, экспедиция русских, сбежавших из охваченной красным террором России, двинулась вглубь полудикого континента…

* * *

"В Санта-Кларе европейцы и выходцы из племён чимбо жили вперемешку. Межгорная котловина привлекала не только местных креолов-латинос, но и горожан из Северной Италии, русинов Галиции, безвестных славяноязычных крестьян из глубин Балкан, подвластных Австро-Венгрии, малознакомых даже самим немцам из Вены…

И эта изначальная полудикость переселенцев – подчас более опасная, чем собственно дикость детей природы, соседствовала с полуцивилизованностью коренных жителей страны – индейских племен (которых поверхностное знакомство с цивилизацией превращало в моральных монстров не менее, чем европейский простой народ, понахватавшийся вершков городской культуры)".

Вышеприведённые строки пришли на ум Альберта уже после годов неуcтроенной его жизни среди туземцев котловины Гранд Санта-Клара.

Здесь следует рассказать о происхождении наименования сего затерянного места, послужившего ареной или если угодно, декорациями для человеческих драм, свидетелем коих стал юный племянник капитана – юноша из не богатых, но "благоприличных" городских слоев Старого Света, для которого оказалась подлинным шоком отнюдь не экзотика природы Америки, а экзотика обнаженных в своём цинизме людских страстей.

Вокруг собственно города Санта-Клара раскинулись многие посёлки и деревеньки из полугородских жителей. Поэтому иногда и пользовались термином Гранд Санта-Клара, для обозначения всех жителей котловины, в центре которой уместился город, в своём историческом сердце имеющий каменные беленые штукатуркой двухэтажные дома в стиле классицизма с витыми чугунными балконами, напоминающий многие другие старинные города, построенные европейскими колонистами по всему миру: от испанских городков в джунглях Филиппин до испанских же поселений в Америке, от русских провинциальных центров Забайкалья и Маньчжурии до городков буров в Трансваале…

Когда-то Альберт, еще во время обучения в гимназии, искал приключений, и они пришли, но не совсем те… Оказывается, страшная нужда и голод правят этим миром, и нет надежды на спасение.

– Запомни, Альберт, нет в этом мире справедливости, – хрипел в агонии старпом Андриевский – бывший старпом, – лежа в обтрёпанном сером плаще на скамейке у городского фонтана холодным (а в высокогорье ночами довольно прохладно) вечером. Он давал последние наставления юноше, о котором обязан был заботиться, но, увы, не смог помочь даже себе:

– Слова мои богохульны, ибо под высшей справедливостью и понимается Абсолют, иными словами – Бог. Но мы проиграли большевикам. А потом здесь, в отдалённой стране не нашли не то что счастья, а даже сочувствия, элементарной человеческой взаимопомощи. Я умираю от голода и болезней, а вон в той вилле, – исхудавший как скелет старпом махнул рукой в сторону виллы за высокой белой стеной, венчающей вершину холма, – уже третий день идёт пир, какой-то латифундист празднует именины своей годовалой внучки…

– Господин Андриевский, – вскричал мальчик, – вы не должны, вы не имеете права умирать! Я должен жить, а вы так рано сдались…

Старпом судорожно вдохнул промозглый воздух, принесенный ледяным ветром с заснеженных верхушек Анд, и испустил дух.

***

Прошли ещё годы…

Бывший юнга Альберт из юноши давно превратился в мужчину.

А тем временем на улицах даже таких задворок мира как Санта-Клара менялась мода: дамы перестали носить подметающие улицы подолы, в моду давно вошли платья и юбки, едва закрывающие колени; эпоха джаза уступила место свингу и ритм-энд-блюзу; жизнь шла своим чередом.

Навстречу Альберту шла женщина его лет, под порывами прохладного ветра с Анд её цветастое платье обвивало закаленные нелегким горным климатом обнаженные ноги без чулок. Зонтик она беспечно забыла дома, хотя почти каждый день тяжелые грозовые тучи неожиданно сгущаясь над котловиной, проливают дождь на бывшую индейскую землю, где лет триста назад конкистадоры возвели каменный город – поначалу для себя и последующих переселенцев из Европы, а потом и для всех, у кого есть кошелек, но даже если ты еще белее здешних креолов (считающихся чистыми потомками испанцев) – пусть ты англичанин, но без гроша в кармане – место тебе на свалке истории…

Ирма как всегда выглядела жизнерадостной и даже немного весёлой. Разговорившись на скамейке под все ещё сияющим солнцем, готовым в любую минуту скрыться под струями тропического дождя, женщина рассказала Арни историю из жизни местных жителей, и даже две. Но сперва поведую о её бывшей подруге Тизмериц.

Эта женщина с необычным, то ли туарегским, то ли азиатским именем, тридцати с лишним лет от роду, попала в поле зрения Ирмы в бытность последней гражданской женой Паскуаля. Работал он разнорабочим на стройках Гранд Санта-Клары, и однажды, года три назад, привёл к ним в сельский загородный дом своего подсобного работника Виктора. Тот же, в один из последующих визитов к ним, пришёл с девушкой, точнее, с молодой женщиной… Была она белокожа и большеглаза – чем конечно же напоминала белых колонистов. Ей и оказалась Тизмериц. Сын её жил в отдаленной деревне с родителями Тизмериц, муж давно бросил, а сама она перебивалась в городе и окрестностях разными заработками: то в кафе судомойкой, то в пригородной асиенде на плантации растила что-то из сельхозкультур.

Ирма с ней дружила, не раз они встречались, проводя с ней и мужем дружеские вечеринки. Но однажды Тизмериц пропала – перестала приезжать в пригородный домик дона Паскуаля (у него как у выходца из городских метисов имелась и городская квартира почти в центре Санта-Клары).

Спустя несколько месяцев выяснилось, что у этой Тизмериц появился то ли любовник, то ли сожитель… И она от него ждёт ребёнка.

И вот следующая сцена этой комедии, или скорее, драмы жизни: к Ирме нежданно приезжает Тизмериц – вся в синяках и объясняет, что её избил белый любовник (а новый ухажер оказался из белых санта-кларцев). Избил, когда она ему заявила, что забеременела от него, причем избил её этот опустившийся потомок колонизаторов, сильно: под каждым глазам синяки, на теле ссадины.

Живот у Тизмериц выглядел ещё небольшим. Родители из отдаленной деревни отказались помогать ей воспитывать дочь.

Когда Тизмериц ещё раз приехала к Ирме, то живот её заметно вырос.

Неожиданно начались схватки, вскоре отошли воды.

И она родила прямо в загородном доме. Как выяснилось, на два месяца раньше срока.

Ребёнка новорожденного – стало быть, девочку-метиску, – отчаявшаяся мать сдала в приют, объяснив: сама без работы и себя прокормить не может, не то что младенца.

А потом ей приснился сон, что дочь (которой было только полгода от роду), зовёт её, свою мать.

И Тизмериц пришла в приют, но дочь ей выдать отказались: раз однажды отреклась от неё, то уже поздно.

И женщина впала в отчаяние.

Она в мае сорок пятого года должна была ещё раз встретиться с Тизмериц, но на встречу не пришла и с тех пор следы её затерялись. Известно стало лишь, что несчастная мать спилась от тоски по потерянному в приюте ребёнку. Да вот соседка Ирмы, донна Филомена, рассказала ей, что в августе того же года видела у вокзала Тизмериц, а точнее то, что осталось от этой некогда красивой женщины. Исхудавшая, непохожая на себя, она шла по виадуку рядом с тремя типами. По их внешнему виду тетя Филомена определила двух из них как метисов, а третьего – как люмпенизированного индейца, чуть ли не охотника за головами. Немного поговорив с Тизмериц, Филомена выяснила, что та не работает, а живёт в квартире с этими бродягами и отдается им за выпивку…

Альберт поднял с земли мешок с кормом, все еще под впечатлением душераздирающего окончания истории про красавицу Тизмериц, которой повезло родиться почти белой, не будучи таковой по происхождению (а впрочем, прохвосты используют игру генов на всю катушку – как диктатор островного центральноамериканского государства, рожденный мулаткой, но используя свою испанскую внешность, цинично сошедшийся с североамериканскими военными, поработившими его страну),

"Везде фашизм, везде", – вздохнул Альберт и проводил взглядом удаляющуюся от него в туфлях на широких каблуках Ирму, у которой в ее сорок лет нет уже половины зубов, так как её мать, экономя деньги на лечение кариесов у дочери, всякий раз при зубовных болях решительно приказывала врачу: Вырывайте зуб!

И такое средневековье для бедняков, особенно после Великой депрессии, царит по всей Земле и, похоже, будет вечным.

"Ах, если бы мой дядя ушел в Сан-Франциско с другими кораблями эскадры Старка и не пытался построить государство русских в дебрях Южной Америки! – думал Альберт. – Три десятка лет прошло со времён гибели моей Российской империи. Я заметил, что конец империи совпал с окончанием детства. Став взрослым, я никогда уже не был счастлив, сплошные унижения. И если таков промысел господень, то так тому и бывать". Альберт засунул руку за пазуху своей синей блузы, потрогал медный крестик на цепочке на впалой груди, и пошёл в клетку кормить ягуаров.

Время Перехода

Трактир у горного перевала… Что может быть притягательнее этого места? Уютный и вместе с тем волнующий образ, место, где можно придти в себя, подумать – перед тем как пуститься по горной дороге ещё выше, за Предел. А уж если находят в этом трактире приют странники и путешественники из разных миров и стран, то он становится ещё и загадочным.

Итак, постороннему наблюдателю, очевидно, пришлось бы решить кучу головоломок, окажись он вечером в центре главной залы не очень большого придорожного заведения на перекрестье миров. Посередине, за столом прямо под свисающей с потолка желтоватой лампой, обернутой чёрной проволокой, сидел один посетитель – в рубашке военного образца с засученными по локоть рукавами. Внешность его, несмотря на некоторое благородство, можно было бы назвать заурядной, чему способствовало и расположение его духа в этот момент: не сказать, чтобы посетитель трактора глубоко скучал, нет! Скорее, он решал внутри себя какую-то важную дилемму, чем предавался пустопорожнему сплину.

Волосы, небрежно расчёсанные на пробор, выглядели ни светлыми, ни тёмными, хотя свет старомодной лампы под потолком придавал шевелюре неестественный отлив.

За столиком рядом с барной стойкой сидел человек в тёмном длиннополом одеянии и капюшоном на голове. Он казался тоже молод и, несмотря на этот балахон, решительно не напоминал монаха. Длинное лицо его было спокойно и выдержано, но все равно никак не могло принадлежать человеку, имеющему отношение к религии.

Тем временем, молодой человек в центре залы отодвинул от себя давно выпитую кружку и медленно протянулся правой рукой к нашивкам на левом рукаве. Раздался короткий треск разрываемой материи вот уже эмблема с надписью "Space Navy" полетела на стол.

И тогда барменше лет тридцати, стоящей за стойкой бара, стало ясно: Навигатор межпространственной канонерской лодки готовится к своему последнему вояжу через пространственный барьер. Ведь назавтра, а точнее ещё сегодня с полуночи, запрещаются все межпространственные броски. Капитаны последних грузовых кораблей успели распустить команды ещё в прошлом месяце, и пока все бывшие члены экипажей и иные гражданские лица успевали уходить – каждый в свой родной мир, либо в тот, где он готов остаться на длительное время – а может и на всю оставшуюся жизнь, ибо режим Трех Отцов и не собирался смягчать свою политику.

Остатки прежней частной вольницы –коммерческие чартерные рейсы ещё ходили через грани миров. Прошло уже полвека после запрета крупных спейс-компаний, перевозивших на своих лайнерах тысячи людей и тонны грузов по всем граням изведанного Мироздания, но мелким и средним мп-судёнышкам это дозволялось. По сию пору. Теперь монополия на все перемещения уходила к военным, а также к нескольким крупным олигархам, которые вместо небольших кораблей с ионными двигателями, ломающими структуру пространства, использовали огромные маршевые двигатели, которые имели крупный же недостаток: необходимость экранирования экипажа и грузов от высокочастотного поля, возникающего при движении этих огромных металлических исполинов, зато экономический эффект был налицо.

Дело в том, что микроволны, двигающие вперёд ныне запрещаемые корабли, имели сравнительно слабую мощность. У них был предел перемещения массы. Но времена расцвета малых межпространственных перевозок вошли в историю Супрамира подобно эпохе парусного флота, когда известный с древности парус в начале Нового времени дал возможность совместно с использованием киля ходить круто к ветру (фактически против него), предвосхитив двигатели будущего. Подобно парусным кораблям в первой половине ХХ века, устаревшие мп-шхуны и бриги списывались.

Андрис Торсен ходил на своей шхуне до последнего – его солидная доля в акциях торговой компании, которой принадлежало судно, позволяло ему откладывать списание корабля, хотя работа стала почти убыточной: большие корабли брали на борт много груза и пассажиров по куда более низкой цене, разоряя мелкие и даже крупные компании, использующие устаревшие суда.

Но сейчас, 1 ноября 115 года от начала эры Новых земель, Андрис уходил не с работы на "купце": своё судно он покинул ещё полгода назад и успел наняться навигатором на малый военный корабль, который назвали канонерской лодкой по аналогии с морским флотом. Но и оттуда он увольнялся не по своей воле: военное ведомство приняло решение о списании всего малотоннажного военного флота, и все аналоги морских миноносцев, канонерок и торпедных катеров пошли в утиль.

– Мужчина в форме! – прошептала молодая официантка, вынырнувшая за спиной барменши. Она быстро прошла в центр залы и встала рядом с отставным офицером:

– Вам налить?

– Нет, – коротко ответил мрачный посетитель.

Тем временем за барной стойкой рядом с барменшей показалась повариха. Кружевным фартуком, приподняв его над поясом, она обмахнула свое лицо, одутловатое от жара печи, рядом с которой она провела последнюю четверть часа, обсуждая городские новости Ритбурга с новым помощником повара, приехавшим сегодня оттуда на смену в трактир, разместившийся на пустынной дороге в этом безлюдном скалистом крае.