Victor G. Konjaria "Circa semitas angustas"

Circa semitas angustas
Victor G. Konjaria

"Ein Buch fur alle und keinen". Рассказ о том, как вечные ценности постепенно обнаруживаются душой, в контексте попытки осознания смыслов и овладения ситуацией. О том, что эти ценности обязательно входят в поле сознания человека, от которого зависит сказать им "да" или "нет", в чем проявляется его основная свобода и ответственность.

Victor G. Konjaria

Circa semitas angustas

«ЛЮБИШИ ЛИ МЯ? »

Каждое начало предъявляет, как минимум, собрание двояких переживаний: одна похожа на лень, другое на зов ответственности. Тихий, но неумолкаемый, категоричный зов к участию в суете, не дающий покоя, не позволяющий лени продлить сонливую статичность. Неустанной настойчивостью повторяющейся короткие споры между "надо бы" и сравнительным комфортом, быстро испаряют остатки беззаботного стояния в пассивности, превращая его в невыносимую далее дискомфорт.

Но пока это всего лишь начало мысленного примирения с тем, чему пробуждением было сказано «да». А дальше… дальше может быть все что угодно… может случиться и разрушающее “Я” сваливание в себя, из-за чрезмерного скепсиса, призывающего махнуть рукой на все… А может случиться и так, что кто-то карабкаясь, спотыкаясь попробует пройти путь от себя к иному себе…но подвох в том, что чувство правильности пути или действий присутствует лишь эпизодически и весь процесс основан на целеустремленности идущего и зависит от его личной силы воли.

Несмотря на такие неблагожелательные обстоятельства, нас все таки влечет на поиск твердой почвы, на поиск чего-то схожего, родственного, закономерного … без которого мы потеряли бы всякие смыслы, оказавшись закованными в безвыходном одиночестве с самим собой…

Эмпирия

Если представить образ повседневности, то оно будет включать в себя неменяющейся, привычные пейзажи в серых тонах, и представление о людях в этой же серости, пока редких, о тех, которые спешат куда-то и о тех, кто задумчиво, не торопясь прогуливаются по тротуару…в ранней молодости своей Ганс-Ульрих считал их элементами ландшафта, такими же неминуемыми и привычными, как серые, железобетонные стены высотных зданий вокруг, как редкие, общипанные деревья у тротуара возле дороги, как усиливающийся гуль фонового, городского шума, поглощающего звуки утреннего пения птиц…

Его всегда влекли события. События не мелкой, личной значимости, а фундаментальные, определяющие как он думал образ жизни и бытия мира в течении десятилетий и боле. Он полагал, что главным участником событий является государство, которое одновременно и создает эти события. Народ может участвовать в них посредством государства. Так как государство действует как эксклюзивный субъект, в отношении к нему народ должен находиться в служиво -подчиненной форме. Государство обязано обеспечить такое положение вещей, упорядочить себя изнутри. Так как целью действий субъекта является приобретение преимущества над другими действующими субъектами, внутренний порядок государства должно соответствовать этому предназначению. Оно должно иметь четкую идеологию, содержащую в себе элементы превосходства над другими. Государственные механизмы должны обеспечивать ситуацию, где народ будет мыслить и действовать исключительно категориями предлагаемой идеологии и здесь государство в праве применить разные формы этатизма.

Ганс-Ульрих воспринимал людей, как потенциальную силу, которая может и должна послужить событиям. Люди ему были интересны как бы в целом, как масса…К их личным переживаниям, к боли, заботам он был теоретический безразличен. Он считал, что это слишком мелко, слишком низко и преходяще…все это акциденции, а события важнее. Его отношение к себе и к своей жизни было точно таким же… Его не заботили старые обои на стенах дома, обустройство личной жизни, собственной карьеры или организация собственной славы. Он был внутренне, природно честен без особых усилий над собой; какой-то особой, в суть проникающей чувствительностью всегда мог обнаружить ситуацию, где можно было прийти на помощь и помогал охотно, не возвеличивая себя перед собой, но и не воспринимая как ему казалось, замкнутости людей на мелких, сугубо житейских заботах. Если подумать, что характерная для него сердобольная чувствительность и была причиной дистанцирования от людской конкретности, иммунная реакция эго, ограждающий его от разрушительных разочарований-то такая мысль вполне может оказаться законным, ведь “хитрость разума” указывает нам не на прямолинейность.

Всякая стабильность в умонастроении, устоявшейся ракурс мироощущения, может превратиться в догматический сон и не очерствевшая душа, как правило, созревает себя для пробуждения от нависшей возможности застывшего, ведущего к узости ригоризма.

Преображение прорывается в душе постепенно, но наступает внезапно, как бы вне времени. Зарождается она в начале от не совсем понятного несогласия с привычной правильностью, от ощущения дискомфорта, неудовлетворенности от того, что воспринималось как правильное умозаключение, или как правильный поступок. Не во внутренних дискуссиях с неприемлемым, а как раз с тем, что a priori воспринималось как правильное и аксиоматичное. Такие крупицы несовпадения внутренней удовлетворённости с привычными реакциями на явления накапливаются, пока вдруг, в надвременности не возникнет новый пазл, как другая методика понимания реальностей, с надеждой на то, что это новое образование обширнее и глубже прежнего.

А конкретным поводом перезапуска себя может послужить любое, самое что ни на есть случайное, самое малозаметное явление, пойманный даже периферийным зрением.

Для Ганса-Ульриха таким поводом стал женский плач, самый обыкновенный плач женщины. Дело было где-то в юго-восточной Азии…стихийное бедствие, землетрясение, цунами. И плачущая женщина на фоне разрушений от стихийного бедствия, в зрелом уже возрасте, ее плач…без отсылки на сексуальность, с полным отсутствием женской кокетливости…искренний плач, как плач ребенка…она еще не примирившись мысленно с произошедшим, слезными глазами, безнадежно ищущими возможность повернуться назад, в прежний порядок, коротко рассказывала о содеянном стихией, без надежды на то, что кто-то захочет или сможет ей помочь. Она была похожа на ребенка, которая споткнулась об острые камни и разбилась …и которая жалуется к подбежавший маме, что ей невыносимо больно…но здесь не было мамы, которая подняла бы на руки, перемогла бы её боль, приютив ее в своих объятиях.

Этот пассаж потряс Ганса-Ульриха. Он никак не мог уйти от образов плачущей женщины и от жалости к ней…ее заплаканное лицо сохранился в памяти, сопровождаемый со жгучими переживаниями жалости и бессилия… и этот образ спровоцировал в нем “коперниканский переворот”. Важность событий, явлений перешли на второй план, а человек, конкретный индивид занял центральное место. Отныне он воспринимал человека мерилом всех вещей, признавая его полную автономность, полагая, что все дискриминирующие человека институции должны быть нивелированы, в том числе и посредством вмешательства государственных механизмов, в пользу обеспечения незыблемости прав и полной свободы индивида.

Ганс-Ульрих полагал, что события, явления сродни на безумную стихию, направлять или совладеть которыми человеку не под силу. А сам человек заброшен в этот враждебный для него мир и стоящий перед неминуемой смертью он еще умудряется… утопясь в этом потоке горя- находит для себя и сочинять для других поводы для радостей.

Несмотря на произошедшие перемены в настроениях, оставалось ощущение беспокойства из-за часто возникающего сомнения в какой-то незавершенности процесса. Гансу-Ульриху казалось, что перемены затронули не суть его мировоззрения, а носили больше аксиологический характер, меняя лишь ценностные значения ее главных постулатов. Он попробовал вжиться в это новое мироощущение, несмотря на то, что чувствовал в нём себя неуютно.

…

“В темноте все коровы черные” … для развеивания этой, нивелирующей индивидуального темноты, следовало бы выйти за пределы обобщающих закономерностей и нащупать индивидуально характерное для каждого, обнаружить их собственное своеобразие, познать или хотя бы понять их…Ганс-Ульрих сфокусировался на людях, старался не предлагать им темы разговора, не навязывать им абстрактные вопросы этики, политики, о сути бытия…не подсказывать им правильные, как ему казалось-позиции, не вести беседу самому, а больше прислушиваться.

Для него не стало неожиданностью обнаружение, если сказать точнее, подтверждение того, что массово распространенный стиль здесь-бытия человека не выходит за рамки сугубо соматического, ограничиваясь дилеммами по поводу пропитания, обустройства собственного бытового пространства и размножения. Во все эти суетливые заботы человек вносит только для него характерную черту хищничества…назовем это хищничество с человеческим лицом.

Человеку важно добиваться благосостояния для себя, но таким образом, чтобы достигнутое им подавляло других и происходило за счет подавления других. Плохо скрытая страсть человека к подавлению ближнего выступает таким мощным мотиватором человеческой активности, что порой невозможно отличить что важнее, обретение благосостояния или избавление от ближнего путем его подавления. Те, кто удачно, совмещают эти две способности, у кого уже имеются весомо накопленные, практические результаты… они и являются всеми признанной элитой, избранной частью людского сообщества и таких назначают представителями или в департаментах правления доверяют вести хозяйственные вопросы.

Ганс-Ульрих обнаружил целый слои субкультур, действующих в этом пласте социума, где всякий по умолчанию предполагал их, принимал во внимание в своих каждодневных действиях, даже тогда, когда открыто не признавал их законность. Эти субкультуры предлагали простые, но жесткие нормы отношений и служили критериями разделения людей на людей собственно и стоящими ниже, определяя формы их взаимоотношений. С другой стороны, несмотря на открыто хищническое содержание этих субкультур, они в какой-то мере предостерегали общество от прямого каннибализма, трансформируя его в латентной форме и предлагая методы и регулируемые процедуры уничтожения личности без прямого его убийства.

Банальная истина, что единственно неминуемое в жизни человека это его смерть… этой неизбежностью человек принужден обретению своего позиционирования в отношении к смерти. Здесь, в этом множестве людей разрешением дилеммы временности и вечности было принято считать вопрос размножения. И не только в инстинктах дело…не обрывающейся потомственная ветвь, в их понимании, было синонимом единственно возможной вечности вообще и своего личного бессмертия. Размножение давало смысл двум другим видам практической жизни, синтезировало их в себе. Бракосочетание растянутое во времени, включающий в себя момент рождения новой жизни и вплоть до школьного возраста ребенка, воспринималась как центральное событие жизни, как единственный настоящий праздник и достижение. Вы наверно видели родителей, которые везут ребёнка подчеркнуто демонстративно, на всеобщее обозрение, как знамя победы на параде…в рамках хорошего тона с требовательным ожиданием восторженных реакции от окружающих…вот это именно тот, упомянутый процесс растянутого во времени переживания праздника женитьбы и свадьбы.

Исходя из характеристик материала легко обнаружить, что все старались бракосочетаться выгодно для себя, так, чтобы продвинуться и материально и если получится, по социальной лестнице. Самим смекалистым это удавалось…

Все они любили смотреть мелодрамы, фильмы о любви, такие как “Pretty Woman”, ну и фильмы с яркими, самоотверженными героями, жертвующими себя ради любимого или любимой, но считали что любовь, сердечная привязанность, это область лишь романов и кинематографа, а для реальных людей она непозволительная роскошь, которая не оправд