Денис Передельский "Последние дни Спартака"

И снова в голосе ее было столько простоты и привычности жизни, что мне с трудом удалось подавить поднявшуюся внутри волну отвращения к тому миру, из которого она пришла. Я помог ей надеть сорочку и отправил спать к дочери. Долго потом лежал в темноте с открытыми глазами, и все никак не мог уснуть, думая об Ане, о Таньке, о том, что важно для них в этой жизни, а что нет.

Утром, еще до того как я проснулся, они исчезли, прихватив с собой мой кошелек и кое-что из продуктов. Больше их я никогда не встречал.

Одиночество

Делать особенно было нечего, настроение располагало к одиночеству и размышлению, и по пути домой, возвращаясь с работы, зашел я в городской парк. Грустно и уныло встретил он меня, задумчивый и пустой, тревожимый лишь редким и ленивым вороньим карканьем, глухо и безутешно тонувшим в густоте устоявшейся тишины. Совсем не таким был парк во времена моего детства, когда радостно шумели здесь аттракционы. Теперь же их уродливые, гнутые и проржавевшие остовы, давно лишенные хозяйской руки, тоскливо догнивали под сырым осенним небом.

Присев на скамью, я закинул ногу на ногу, обхватил колено руками, сцепив пальцы в замок, и долго сидел так, не двигаясь, рассматривая парк, голые, почерневшие ветви деревьев и думая об Оксане, о ее очередном приступе меланхолии, вспоминая высокий, капризный и требовательный голосок любимой девушки. Очаровательное личико ее при этом обычно некрасиво хмурилось, она преображалась, и в такие минуты, казалось, проступала из-под плотно натянутой маски ее истинная натура, пугавшая и отталкивавшая меня. Но проходила минута, другая, и я снова видел пред собою прежнюю, любимую девушку, и снова меня с неодолимой силой влекло к ней.

Воспоминания были так свежи и настолько завладели мной, что в душе вдруг всплыла и стала расти тяжелая, непроглядная тьма, на фоне которой ярко выделялся навязчивый образ Оксаны, от которого не удавалось уйти. Встряхнув головой, я потянулся в карман за сигаретой и неторопливо закурил, без удовольствия втягивая табачный дым.

– А я думала, вы не курите, – раздался рядом незнакомый тонкий голосок.

Я обернулся и с удивлением увидел, что на соседней скамье, слева от меня, сидит прелестная девушка, появления которой я совершенно не заметил. Это меня смутило, и я стал невольно гадать в душе, как долго она находится рядом и, видимо, наблюдает за мной.

– Вам грустно, – добавила она, помолчав, и мягкая, снисходительно-печальная улыбка легко тронула ее губы. – Это место словно создано для грусти… Позвольте присесть рядом с вами?

Не дожидаясь ответа, она пересела на мою скамью. На меня пахнуло едва уловимым цветочным ароматом ее духов, толкнуло ее смелой и манящей близостью. «Несомненно, само очарование», – мигом пронеслось в моей голове, когда я заглянул в ее темно-синие глубокие глаза, опушенные длинными, изящно подкрученными черными ресницами. Светлые волосы девушки свободно ниспадали на плечи, из-под набок надетого темно-коричневого берета выбивалась прямая, немного не достигавшая тонкой линии бровей челка. На ней были коричневой кожи осенняя куртка и длинная, до щиколоток, тяжелая юбка; шелковый шарф на шее, в руках зонтик-«костыль» и крохотная дамская сумочка на плече, которую она привычно поддерживала рукой.

– Часто сюда приходите? – спросила она, устремив на меня внимательный, готовый к беседе взгляд. – Раньше я вас здесь не видела. Я часто прихожу сюда. Осенью в парке особенно красиво, он словно пропитан грустью и печалью. Это самые сильные человеческие чувства. Они всегда настоящие, в отличие от радости, которая нередко соседствует с фальшью. Не замечали вы, что иногда смеетесь через силу, когда вам не хочется этого делать? Радуетесь, а где-то в глубине души копошатся тревожные мысли – обрывки воспоминаний о нерешенных проблемах? А грусть невозможно обмануть. Вы грустите и забываете обо всем. И вам от этого становится удивительно спокойно…

Она замолчала, и хотя я так и не произнес ни слова, между нами все же установилась какая-то связь.

– Почему вы решили, что я не курю? – спросил я, чтобы сказать хоть что-то, а сам в это время думал о ней, о том, кто она и откуда вдруг появилась рядом со мной.

Она ответила не сразу, задумалась и некоторое время смотрела себе под ноги. Низко опущенные ресницы ее при этом мелко подрагивали.

– Мне показалось, что вы не должны быть таким, – тихо произнесла она, подняв на меня взгляд потемневших глаз. – Вы курите, но я все еще не могу вас таким принять. Вам это не идет, это не ваше. Это не дает вам по-настоящему почувствовать грусть.

– Каким же я должен быть, по-вашему?

– Одиноким, – не задумываясь, быстро ответила она. – Одиночество живет внутри вас, и это очевидно. Только слепой не заметит этого.

– Но я не одинок! У меня есть любимая…

– Нет у вас никого, – сердито, как мне показалось, тряхнула она головой. – Это глупый миф, который вы сами для себя создали. Не обманывайте себя. Одиночество – ваш удел. Если оно дано вам от рождения, от него не скроешься, не убежишь, его не обманешь. Любимая – это обман, игра воображения, пустые и никчемные мечты, рожденные обществом, которое вас окружает и требует от вас выполнения определенных правил. Нужны ли вам эти правила? Вы должны быть одиноки, поверьте мне. О, как это прекрасно! Отыщите в себе это чувство, не противьтесь, дайте ему волю, и тогда вы поймете меня и… себя.

– Отчего вы так категоричны?! – с жаром воскликнул я. – И разве одиночество не удел слабых? Мне кажется, что я не так уж и слаб. К тому же мне вовсе не хочется одиночества.

– Вы к нему еще придете, – с уверенностью возразила она. – Пришли же вы в этот парк.

– Сюда многие ходят, но это не значит, что все одиноки!

– Оглянитесь вокруг, кроме нас здесь никого нет.

– Значит, вы тоже одиноки? – с иронией спросил я.

– А разве мы все не одиноки? – эхом отозвалась она и замолчала.

Между нами повисла тишина, нарушить которую я не смел, а она не желала. Ее взгляд поскучнел и заскользил по парку. В какой-то миг я уловил в нем искорки досады, и тут же захлебнулся в нахлынувшем чувстве вины перед ней, которую мне немедленно захотелось исправить.

Следовало что-нибудь сказать, но все слова, как нарочно, унеслись в вихре сбивчивых мыслей, ничего путного в голову не приходило, а говорить глупое, поспешное не хотелось.

– Скоро придет зима, – задумчиво, нараспев произнесла она так, словно отвечала своим же думам и забыла о том, что рядом нахожусь и я. – Пойдет снег, ударят морозы, и жизнь уснет, а с нею застынут и всякие чувства. Вот почему я не люблю зиму…

Тень раздумья легла на ее лицо, и в тот момент, когда с уст моих уже готовы были сорваться слова утешения, участия в ее судьбе, по дорожке, из аллеи, вышла девушка, точь-в-точь как та, что сидела рядом со мною, и даже одетая так же. Увидев нас, она слегка замедлила шаг, улыбнулась многозначительно, точно застала нас за чем-то непристойным, и подошла вплотную, но садиться на скамью не стала.

– А я вас искала, – сказала она, поразив меня тем, что и голоса, как и манера говорить, у них были удивительно схожи. – Думала, уже ушли.

Молодой человек, как вам понравилась моя сестра?

– Очаровательна, – не покривив душой, ответил я. – Впрочем, как и вы.

– О, не говорите так, Анюта в сто раз лучше меня, – рассмеялась моя новая собеседница. – Характер у нее просто ангельский, не то, что у меня, у дьяволицы. Что вы так на меня смотрите, не верите? А вы поверьте, мы ведь с ней только внешне похожи… Говорила она вам об одиночестве? Больная тема! Все грустит, печалится… А я наоборот, веселая и от одиночества бегу. Боюсь, если останусь когда-нибудь одна, то сразу умру.

И она снова расхохоталась, слегка откинув назад голову и вздернув подбородок. Теперь уже и я, несмотря на поразительное внешнее сходство сестер, подметил значительное различие их натур.

– Кто из нас вам больше по душе? – спросила она, бросив озорной взгляд на притихшую и будто бы унесшуюся куда-то вдаль от нас Анюту. – Признавайтесь!

– Вы обе хороши, – теряясь от ее напора, ответил я.

– Нет, уж лучше выберите сразу, – потребовала она. – Хотя, можно и обеих, но это обойдется вам дороже.

Поймав мой изумленный взгляд, она переменилась в лице, сменила маску напускной веселости на штамп серьезной практичности и строго обратилась к Анюте.

– Ты что, ничего ему не сказала?

– Я не успела, – тихо отозвалась Анюта.

Она отвернулась от меня и смотрела в другую сторону, скучно и равнодушно, пока я лихорадочно соображал, что же здесь происходит, догадывался и отгонял прочь все догадки, от одного присутствия которых меня передергивало изнутри.

– Вот что, молодой человек, – посуровевшим голосом сказала ее сестра. – Решайте быстрее, время у нас не казенное, как говорится, время – деньги. Условия просты – сто пятьдесят рублей за час нашей работы. Но вы, наверное, и так хорошо знакомы с условиями. Решайтесь же – Анюта или я? А может, обе?

Я был потрясен и чувствовал, что не могу здесь больше находиться.

– Ну, что же вы?!

– Я не могу… и не хочу…

Повисла пауза, потом словно ниоткуда раздалось:

– Анюта, пойдем, клиент раздумал, и делать нам здесь больше нечего!..

… И Анюта послушно поднялась со скамьи, взяла под руку сестру.

Они ушли, оставив меня одного, а в воздухе долго еще витал цветочный аромат духов, и пело унылую песнь одиночество…

У вас нет будущего

В возрасте восемнадцати лет надумал я жениться. Только минули летние каникулы, и начался второй по счету студенческий год. Я был полон сил, радовался жизни, от души наслаждаясь ее безудержным течением, и искренне считал, что многое могу, многое знаю, а это дает мне полное право самолично распоряжаться своей судьбой.

Избранница моя слыла редкой красавицей. Благосклонности ее добивались многие, куда более заметные кавалеры, нежели я, и у многих вызывал неподдельное удивление ее заметный интерес ко мне. Начиналось все с забавы – какого-то шумного, веселого студенческого вечера на съемной квартире, куда попал я уж и не помню как. Должно быть, затащил кто-то из знакомых – такое часто случалось, да дело не в том. До того вечера Настю знал я превосходно, но издали, так, что она и не догадывалась о моем существовании. На нее же взирал я, как на небесное светило – с трепетным вожделением, поклонением ее неземной красоте, будто писанной с античной богини. Один только вид ее вызывал во мне бурное восхищение.

Мы как-то оказались рядом, обменялись парой ничего не значащих фраз и разошлись. Короткая встреча взволновала меня, и долго потом не мог я успокоиться, не находя себя ни в танце, ни в спиртном. Потом все вдруг отправились курить в кухню, и мы остались в комнате одни. Меж нами повисло неловкое молчание, какое иногда возникает при внезапной встрече незнакомых людей. Она отвернулась и смотрела в темное окно, сложив на груди руки, и я вдруг узрел ее в новом свете, и понял, что она, все же, не античная богиня, а так же реальна, как и любая девушка. И так пронзила меня эта ее простота, что я едва сдерживал себя, чтобы не крикнуть, что знаю ее давно и знаю отлично, может, лучше, чем себя, хоть многое и домысливал сам, рисовал в воображении ее такой, какой, по моему мнению, и должна она была быть. А Настя будто что-то почувствовала, обернулась, играя мимолетной улыбкой, тряхнула волосами, густыми и стриженными в темное каре, и что-то сказала…

После того вечера мы и дня прожить не могли друг без друга. Пусть и было сначала все это между нами как нечто новое и неизведанное, больше принимаемое в шутку. Она часто твердила, что я не могу быть ей интересен как мужчина, и встречается она со мной исключительно любопытства ради; позже уверяла в интересной и забавной дружбе; а я не возражал, тоже все еще не принимая того волшебного, светлого чувства, обрушившегося на нас.

Постепенно мы срослись, сроднились и стали друг другу необходимы, как воздух. Теперь ей была не так важна моя невыразительная внешность; она все чаще твердила о чувствах, о том, что каждому дано свое, и мне нечем было бить ее козыри; я не сопротивлялся, упиваясь тем чудесным, поистине мифическим состоянием, какое выпадает, вероятно, лишь раз в жизни.

Со стороны отношение к нам заметно изменилось. Ее все так же принимали, веселой и независимой, считали дружбу со мной некой шутливо-капризной выходкой и все ждали раздора. Мне приходилось терпеть насмешки и нападки, изредка огрызаясь, и вскоре я готов был горло сопернику перегрызть, до того опротивели мне чужие разговоры и недомолвки.

Однажды вышла чудовищная история, когда меня едва удержали от того, чтобы в кровь не разбил я своего напыщенного соперника, и с той поры сторонились меня, избегали моего общества, за глаза называя зверем. Тяжело входить было в ее общество, которое составляли люди, несомненно, сообразительные, хваткие, но малообразованные и все переводящие в денежный эквивалент. Любовь они оценивали долларами, добропорядочность – рублями. И было в этом что-то постыдное, то, чего не мог донести я до своей семьи, привыкшей жить в ином измерении.

В начале октября Настя пригласила меня к себе домой. До тех пор я старательно избегал подобных встреч, время шло на излом, и все говорило за то, что и с Настей у нас общего – только мы сами. Но здесь отказываться было нельзя. Собирался я долго. Все крутился перед зеркалом, примеряя то одно, то другое, отшвыривал в сторону, теребил волосы и впадал в крайнее отчаяние, но к назначенному сроку был готов, на вид сурово-спокоен, будто вечер не означал ничего важного.

До Настиной квартиры добирался троллейбусом. Пассажиры с уважением посматривали на меня, на мой строгий костюм, галстук и букет роз, порой, завистливым и осуждающим взглядом – мол, в эти страшные, октябрьские дни девяносто третьего у кого-то еще может быть праздник. И кондуктор, пожилая, измотанная женщина, не спросила у меня денег за билет.

А позже была квартира. На первый взгляд, ничего особенного.

Те же три комнаты, как у многих в то время. Те же балкон и лоджия, кухня и прихожая. И все же что-то иное встретило меня. С порога встретил меня новый, приторный мир. В глаза било дороговизной обстановки прихожей и дальше заходить было страшно.

Настя дожидалась меня у входной двери, мимолетно прикоснулась губами к моей щеке и, ухватив за руку, потащила за собой, знакомиться с домашними. На ходу скинув обувь, я послушно плелся за ней, думая о том, что минута минуте рознь, и порой целый месяц, а то и год, не стоит того, что переживал я сейчас. Сердце гулко билось в груди, кровь стучала в висках, а я шел за Настей.

Потом она меня представила, а я не знал, куда себя деть. Чувствовал себя ужасно глупо, один, будто голый, стоял в дверях перед огромным, в длину комнаты, накрытым столом, за которым сидели три человека – На- стины родители и младший брат. И воздух там был будто иной, тот, которым не привык я дышать, к коему еще надо было привыкнуть.

В ушах стоял звук Настиного голоса, но в памяти не осталось имен представленных мне людей, и, когда меня усадили за стол под приветливые улыбки, я, глядя на незнакомые лица, все силился вспомнить, кого из них как зовут, ждал и боялся, что мне придется вступить в беседу, но поначалу все обошлось. Мы что-то ели, что-то пили, хозяева о чем-то беседовали. На стене висели часы, и украдкой ловил я движение стрелок, моля их ускорить бег.

В голове моей гнездились миллионы тем для разговора, но я предпочитал молчать, изредка лишь нахваливая кулинарные таланты Настиной мамы.

Позже ее отец вызвал меня покурить.

Он знал, что я не курю. Но мы вышли в соседнюю комнату, к открытому окну. Он задымил, затягиваясь длинной, узкой сигаретой, высоко закидывая подбородок и пуская дым под потолок. Я молчал, ожидая инициативы от него, и не столько по возрасту и опыту, сколько по тому, что знал – ему есть, что мне сказать. А он все курил, наслаждаясь так, будто и впрямь не было для него ничего важнее в тот момент. Потом заговорил.

– Вижу, Настя тебе нравится. Что ж, я не против, но… Настя еще очень молода, многого не понимает…

– Поверьте, я…

– Не надо, я знаю, что ты хочешь сказать. Чувства здесь не причем. Я сам когда-то был молод… Настя – моя любимая дочь. И все, что делаю – ради нее. Пусть это прозвучит грубо, но я не хочу, чтобы вы встречались и дальше. Все эти ее разговоры о свадьбе пусты и вредны, наивны. Сам посуди – ну какая может быть любовь в наше время?! Не обижайся, я, конечно, все оплачу. Скажи, сколько? И пойми, что Насте нужен другой человек, способный обеспечить безбедное существование. А ты кто, студент? А кто твои родители? Да у тебя же нет будущего…

Он снова закурил, глубоко затягиваясь и глядя высоко, в заблестевшее звездами небо, а я стоял рядом, ловя взглядом желтые пятна окон соседних домов…

Потом мы притворно веселились за столом, рассказывали анекдоты и ели мед из пчелиных сот. Настя вышла меня проводить.

– Я все слышала, – тихо прошептала она, приподнявшись на цыпочки и уткнувшись лицом в мое плечо. – Я очень его люблю и не могу пойти против его воли. Но я всегда буду любить тебя и никогда не стану счастлива, обещаю…

С тех пор минуло десять лет. Я выучился, уехал и снова вернулся в город, уже известным, обеспеченным человеком, и попытался разыскать Настю. А когда разыскал, не решился подойти к ней. Она замужем за инженером, живет в скромной комнате, в общежитии, давно без отца, растерявшего состояние через полгода после нашей с ним встречи.

И, похоже, она счастлива…

Не жить мне с вами…

Она сидела напротив, безмятежно закинув ногу на ногу и скрестив на груди руки, молчаливо и неподвижно. Взгляд ее уносился куда-то далеко, словно с грустью цепляясь за убегающие кусочки чьей-то чужой и неведомой жизни за окном, отделенной от нас мерным перестуком вагонных колес.

В вагоне было жарко, и в открытые окна врывались ветряные вихри, принося ароматы зрелого лета, перемешанные с резким, дегтярным запахом железной дороги. Многоголосый и обычный висел вокруг гомон, изредка разбавляемый тоненькими голосками детей-таджиков. Копейки ради, они шумными стайками проносились по вагонам электрички и на свой, восточный, лад распевали российские популярные эстрадные песни.

Так ехали мы уже более часа, постепенно вагон пустел, люди выходили на станциях, и вскоре на сидении рядом с нами никого не осталось. Ее это будто бы немного удивило, она на миг оторвала взгляд от окна, пробежалась им по вагону, так же немо и равнодушно на миг застыла на мне, и вдруг, нахмурив лоб, едва заметно сломала и выгнула тонкую изящную бровь. Какое-то время тихо и неотрывно смотрела на меня, и мне показалось, будто я вижу в глубине ее черных, блестящих зрачков отражение самого себя. Потом блеск в ее глазах неожиданно угас, как гаснет в ночном степном мраке одинокий светляк догорающего костра, и она перенесла взгляд обратно за окно.

– Что, хотите познакомиться со мной и не знаете, с чего начать? – так слабо пронеслись между нами ее насмешливые слова, что я не сразу понял, что относились они ко мне, а она, все так же глядя за окно, будто и не было меня рядом, и, разговаривая, словно сама с собой, продолжала: – Начните с простого, с какой-нибудь шутки, только не пошлой, дождитесь ответа и завяжите разговор, отвесьте комплимент, только туманный, и осторожно подведите меня к знакомству. Что, не можете?

– Я… не знаю, – растерянно и смущенно ответил я. – Не думал об этом.

– Думали, – убежденно, с едва уловимым торжеством в голосе, отрезала она. – Вы не могли об этом не думать. Вы все думаете одинаково. Вот скажите, только честно, о чем вы подумали, когда впервые увидели меня?

Теперь она смотрела на меня прямо и напряженно, не моргая и играя в уголках глаз лучиками надменного презрения, будто знала заранее, что я отвечу. Это еще больше смутило меня, растущая насмешка в ее глазах вызывала глухое раздражение, и я счел за лучшее промолчать.

– Какие же вы все-таки робкие, мужчины, – усмехнулась она, истолковав это по-своему и слегка наклонившись ко мне. – Ну не съем же я вас, так чего вы боитесь?! Зачем бродить вокруг да около, скажите прямо, признайтесь: я подумал, что вы самая красивая, самая очаровательная девушка из всех, кого встречал в своей жизни. Ну, неужели трудно это сказать? Ведь это просто слова. Скажите, я красивая?

Она ждала, слегка подавшись вперед, с непроницаемо-холодным, спокойным лицом, на котором живы были одни лишь глаза – теперь они сверкали ледяным, призрачным высокомерием, и делали ее некрасивой, и эта разительная перемена, произошедшая с ней в неуловимый миг, неприятно поразила меня. И снова я не знал, что ей ответить, смотрел на нее, отмечая, что только внешне осталась она той же прелестной, стройной девушкой, что еще несколько минут назад сидела передо мной. Те же правильные, тонкие черты лица, высокие скулы и большие темные глаза, длинные, прямые, светло-русые волосы, золотом блиставшие на солнце…

– Я жду, – нараспев, напомнила она, и когда я тихо ответил, что да, она красивая, с заметным облегчением откинулась на спинку сиденья, впервые, с превосходством, улыбнулась и вновь устремила взгляд за окно, теперь уже без всякой грусти, суживая глаза и предаваясь собственным думам.

А я, жалея уже о том, что сказал, думал о том ликовании, которое, должно быть, кружилось сейчас в ее душе.

– Меня зовут Катя, – сказала она, наконец. – Вы ведь хотели знать, как меня зовут? А вас…

– Дима.

– Дима, – задумчиво повторила она, шевеля губами и слегка качая головой, словно пробуя мое имя на вкус. – Дима… Откуда вы, Дима?

– Из райцентра… Учусь в университете, еду домой, на выходные.

– Странно, я ведь тоже оттуда, – ответила Катя. – Но вас не знаю. Почему? Удивительно, впрочем… А что же Дима, вы женаты?

– Нет.

– Как же так, Дима? Почему? Большинство моих знакомых уже женаты. Вам сколько лет? Двадцать? Двадцать один? Наверное, у вас и девушки нет? А что, Дима, хотели бы вы, чтобы я была вашей девушкой? Только честно. Представляете, как было бы забавно: мы с вами вечером идем по улице, я держу вас под ручку. Идем так неторопливо, и все смотрят нам вслед. И завидуют, вам…