Керк Монро "По полянам и болотам. Повесть о войне с семинолами"

Придя в себя, обнаружив, в каком положении он оказался и признав людей, которые обошлись с ним столь недостойно, он потребовал, чтобы они освободили его, сказав, что он рожден свободным, и, даже если это не так, цены его свободы оплачена в многократном размере деньгами, от которых отказался Филип Эматла.

– Нет, парень, ты не свободный, и скоро ты это узнаешь, – с ухмылкой сказал Трап Джефферс. – Ты имущество, да. Ты рожден был имуществом, и всегда будешь имуществом. Сейчас ты мое имущество, и будешь моим, пока я не отведу тебя на рынок, где зе тебя дадут хорошую цену. А что касаемо денег, которые отдал этот старый инджунский дурень, так их недостаточно даже для того, чтобы возместить удар, который этот дикий кот нанес моему другу, ему вот, и за нанесенное мне оскорбление. За это ты не расплатишься. Так что захлопни пасть и спокойно иди с нами, или тебе будет очень несладко. Все слышал?

– Но мой отец был белым, моя мать была свободной женщиной, и я был рожден…

– Молчать! Кому сказано! – с яростью крикнул работорговец.

Надеясь быть услышанным, юноша снова открыл рот, чтобы говорить, когда с яростным ревом этот скот подскочил к нему и несколько раз ударил ногой, обутой в грубый сапог из бычьей кожи, чтобы заставить его замолчать.

Когда внимание белых было этим отвлечено, Нита смогла незамеченной проскользнуть через заднюю дверь. Быстро, подстегиваемая отчаянием, бежала она по тенистой лесной тропинке, ведущей к соседской хижине, до которой было четверть мили. Там она надеялась получить помощь в спасении брата. Добравшись до нее, она в отчаянии обнаружила, что там темно и пусто. Двери ее были широко распахнуты, и на свой испуганный зов девушка ответа не получила.

Глава

IV

Пленение и побег Ниты Пачеко

С минуту Нита, дрожа от ужаса и возбуждения, стояла, не зная что делать. Потом, заметив в очаге несколько горящих угольков, она нашла щепку из смолистой сосны и сунула туда. Когда та разгорелась, ее яркий свет осветил комнату, наполнив сердце девушки отчаянием и рассказав ей печальную историю – ребенок, за которым в тот вечер присматривала ее мать, лежал мертвым на единственной в комнате кровати. Вся остальная мебель была перевернута и поломана, и весь вид комнаты говорил о том, что она была местом яростной схватки.

Нита напрасно искала следы своей матери. Было совершенно очевидно, что охотники за рабами были здесь, захватили всех, кого там нашли, и увели их в безопасное место перед тем, как заявиться в дом Пачеко. С болью в душе, не понимая, что делать, бедная девушка вышла из хижины. Едва она шагнула за порог, как ее схватили чьи-то сильные руки, и хриплый голос, который она признала – он принадлежал одному их тех, кто схватил Луиса – воскликнул:

– Что, девчонка, думала провести нас и ускользнуть, да? И братцу помочь? Знаем мы эти штучки, от нас так просто не уйдешь. Я-то сразу понял, куда ты побежишь, как только увидел, что ты удрала, и пошел за тобой. Так что теперь успокойся и иди с нами. Мы подберем для тебя местечко, где тебе найдется хорошее занятие и где жить тебе будет лучше, чем в этой богом забытой глуши.

Говоря все это, человек, крепко держа девушку за руку, вел ее назад по той же тропе, по которой она прибежала. Они ничего не говорила после того, как издала крик ужаса в тот момент, когда мужчина схватил ее, и теперь она шла с ним рядом, не сопротивляясь, так что тот решил, что дух ее сломлен и она оставила всякие мысли о побеге.

Ночь была очень темной, и Раффин, идя по незнакомой узкой тропинке, с трудом нащупывал дорогу. Вдруг, когда он случайно сошел с нее, его нога зацепилась за корень и он упал лицом на землю, при падении выпустив руку девушки. Она тут же побежала. Ее легкие шаги были почти бесшумны и не позволяли определить выбранное ею направление, и только лесное это отвечало на проклятия мужчины и приказы вернуться.

Для охотников за рабами дорога была каждая минута, а преследовать убежавшую девушку было задачей безнадежной. Росс Раффин это сразу понял и в ярости, проклиная все на свете, отправился к тому месту на реке, где была небольшая лодка, в которой лежал Луис, по-прежнему связанный и беспомощный. Трап Джефферс с нетерпением ждал его. Не выбирая выражений, тот обругал своего дружка за то, что он упустил девушку, и пришел в такую ярость, что дело едва не закончилось кровопролитием. Наконец их общий интерес возобладал над обоюдной неприязнью и заставил обоих умерить свой гнев и вспомнить о том, что уже захваченные пленники, включая Луиса, его мать и семью их соседей-негров уже обещают хорошую прибыль. Так они пустились в путь, вниз по темной реке, направляясь к небольшой шхуне, которая под охраной еще двух белых ожидала их в устье.

Луис услышал рассказ Раффина о побеге сестры и порадовался тому, что ей удалось избежать его судьбы. Когда лодка, в которой он лежал, вышла из устья реки, до него донесся звук дорогого голоса, который он не мог бы услышать никогда более. Это был отчаянный прощальный крик его сестры, которую он любил больше жизни. С огромным усилием пленник смог сесть.

– Прощай, Нита! – крикнул он. – Господь благословит…

Тут его крик был прерван сильным ударом по лицу. Одновременно на лодке блеснула вспышка, и пуля, выпущенная из ружья, полетела через лес в том направлении, откуда послышался голос Ниты. Пуля ее не задела, но кричать она более не решалась. Оставаться на этом месте она тоже побоялась.

Вернувшись в опустевший дом, бедная девушка быстро собрала скудные остатки провизии и, объятая страхом, с бьющимся сердцем, побежала по темной тропе, ведущей к единственному убежищу, которое она знала – селению Филипа Эматлы, семинола. Они шла два дня, руководствуясь скорее инстинктом, нежели знанием дороги, и к концу второго дня пути вышла к тому месту, где стоял Коакучи. Когда Ал-уи учуял ее, и молодой индеец подбежал к ней, девушка бросилась в его объятия, ослабевшая, не в силах даже говорить. Ее платье было разорвано в клочья, босые ноги кровоточили, нежная кожа была исцарапана шипами терновника.

Полный удивления и дурных предчувствий при виде такого появления сестры его друга так далеко от ее дома и в столь печальном виде, Коакучи вынес ее на открытое место и аккуратно уложил на землю у корней большого дуба. Потом, поняв, что его сил не хватит, чтобы пронести ее больше мили до селения его отца, он велел собаке озранять девушку, а сам помчался со скоростью самого быстрого бегуна во всем племени, чтобы привести помощников.

Жители мирного селения были напуганы, когда он несколько минут спустя появился там, с трудом дыша, и несколько мужчин сразу схватились за оружие. В нескольких словах Коакучи сказал, что немедленная опасность м не грозит, а потом велел трем сильным молодым воинам следовать за ним, снова вошел в лес и поторопился туда, где оставил измученную девушку.

Немного позже Нита Пачеко была принесена в селение и поручена заботам женщин их дома Короля Филипа. Благодаря этим заботам силы беглянки уже через час восстановились настолько, что она смогла рассказать свою печальную историю старому вождю, который, склонившись над ней, внимательно ее выслушал.

Когда она закончила и Филип Эматла узнал все, что она могла сообщить, он выпрямился во весь рост и замер в молчании, дрожа от гнева.

Наконец он произнес:

– Ну что же, дочь моя. Я услышал твои слова, и сердце мое обливается кровью. С этого часа для Филипа Эматлы ты станешь родной дочерью, и твои беды станут его бедами. Теперь спи и восстанавливай силы, пока он соберет на совет мудрых людей, и утром вновь поговорит с тобой.

Когда старый вождь повторил историю Ниты Пачеко своим воинам, собравшимся тем вечером вокруг костра совета, его слова были выслушаны в полной тишине, но лица их были хмурыми, руки сцепленными, пальцы сжатыми. Тишину прерывал только сердитый ропот, но никто не знал, что посоветовать. Наконец Король Филип обратился к Коакучи, который, будучи самым молодым из всех присутствующих, впервые получил разркшение присутствовать на совете. Назвав его имя, старый вождь сказал:

– Сын мой, ты был другом Луиса Пачеко, и у тебя в этом деле интереса намного больше, чем у любого другого из собравшихся здесь. Что можешь ты предложить, услышав эту историю лжи и подлости?

Выпрямившись во весь рост при свете костра, на фоне которого четко выделалась его атлетическая фигура и гордый профиль, юноша ответил решительно и искренне:

– Слова моего отца тяжко легли на сердца его детей. Они говорят нам о злобе белых людей. В этом нет ничего нового. Мы и прежде слышали об этом много раз. Так много, что устали это слушать. Но теперь злоба эта обратилась на тех, кто имеет право взывать к нам о мести. Это люди не нашей крови, но они жили с нами и могут полагаться на нашу защиту. Луис Пачеко – мой друг и брат. Эта девушка – дочь моего отца. Они не были рождены рабами. Великий Дух создал их свободными, как птицы в воздухе или олени в лесу. И эту свободу, дар Великого Духа, белые хотят у них украсть. Разве мы собаки, чтобы это терпеть? Нет: семинолы – мужчины и воины. Пусть вождь отправит белым послание с требованием освободить наших друзей и вернуть их нам. Пусть он также пошлет кого-то, кто сможет выяснить, куда их увезли. Если они мертвы или увезены так далеко, что мы не сможем их найти, пусть он поведет нас в битву с бледнолицыми собаками, чтобы мы смогли отомстить за наших друзей. Коакучи сказал, он ответил на вопрос Филипа Эматлы.

Отважная речь, произнесенная со всем юношеским пылом, сопровождаемая энергичными жестами, которые Коакучи умел использовать, была воспринята с одобрительным ропотом молодых воинов, чьи глаза загорелись яростью в предчувствии битвы. Грудь юного оратора наполнилась гордостью, когда, вернувшись на свое место, он осмотрелся и увидел результат своего первого публичного выступления. Всей душой он сочувствовал этим беднягам, о которых столь страстно говорил, и со всей юношеской гордостью, чувствительностью и бесстрашием готов был выступить в их защиту.

Пока он с юными воинами своего клана одержимы были стремлением сопротивляться несправедливости, чего бы это ни стоило, старые воины покачивали головами. Они знали о своей слабости, о силе белых и о том, сколько у них солдат.

Старый вождь, вызвавший такие проявления чувств, с печалью видел, какие настроения владеют теми, кто сидит вокруг него, и покинул совет, сказав, что наутро вынесет свое решение.

Глава V

Помолвка в лесу

Филип Эматла был стар, и он был мудр. Он посетил большого белого отца в Вашингтоне, и его знание о силе и числе бледнолицых сильно отличались от представлений членов его племени. Он любил свою землю и свой народ. Он не хотел потакать беззаконию, если это было бы в его силах, но и не хотел втягивать семинолов в войну с сильными и безжалостными врагами, вторгнувшимися в их страну. Он знал, что такая война принесет краснокожим только горькое поражение, независимо от того, как долго она продолжится и как отважно будут сражаться его воины. Горячая речь Коакучи на совете стала для старого вождя источником большого беспокойства, заставив его провести бессонную ночь. Все же к утру он принял решение и, снова собрав совет, высказал его.

Поскольку цена Луиса Пачеко и его матери была в двойном размере уплачена индейцами, отказавшимися от положенной им выплаты, Филип Эматла решил отправиться к агенту в форт Кинг и заявить о них как о своих рабах, потребовав их возвращения в этом качестве. Одновременно он послал разведчиков в Сент-Августин, чтобы выяснить, находятся ли пленники в этом городе и какие есть возможности спасти их, если агент откажется удовлетворить их требования. Пока все это будет продолжаться, никаких мыслей о войне возникать не должно. Это будет решаться только в том случае, когда все другие средства не принесут успеха.

Пока Коакучи слушал эти слова, лицо его принимало все более решительное выражение, и он с нетерпением ожидал возможности высказаться. Он более не был мечтателем, но полон был решимости доказать, что является достойным сыном великого вождя и имеет право называться воином. Когда отец его сказал все, что хотел, и знаком показал, что теперь любой может высказаться, юноша, выждав несколько минут, чтобы не лезть вперед старших, встал, держась скромно, но решительно, и потребовал предоставить ему две возможности. Первая – он хотел, чтобы ему позволено было одному пойти в Сент-Августин в качестве разведчика, чтобы узнать там о судьбе своего друга. Вторая, высказанная им со смущением, свойственным в подобных случаях всем молодым людям, как диким, так и цивилизованным, была просьбой, обращенной к отцу, сделать Ниту Пачеко настоящей дочерью племени, взяв ее себе в жены.

Сказав это, юноша минуту стоял безмолвно и неподвижно, пока его отец не произнес:

– Сын мой, хоть ты уже и признан мужчиной и тебе позволено выступать на совете, но по знаниям ты такой же мальчик, как и по годам. То, что ты скоро сможешь доказать, что заслуживаешь звания воина – моя надежда и мое желание. Поэтому ты не хочешь упускать возможности показать себя. Твою первую просьбу я разрешаю исполнить с условием, что с тобой пойдут шесть опытных воинов. Они могут остаться за пределами города, и ты сможешь войти в него один, но всегда хорошо, если рядом есть друзья, на которых можно положиться. Хорошо также, что молодой воин может обратиться за советом к тому, кто старше и опытнее.

Вторую твою просьбу я также выполню на определенных условиях. Я с радостью приму девушку, которую ты назвал, в качестве дочери не только на словах, но и на деле, но мне кажется, что ты забыл, что ни один сын племени семинолов не может взять жену, пока не докажет, что он действительно воин, который может стать ей опорой. К тому же жену можно выбирать лишь раз, и это может быть сделано только во время нашего танца в честь большого зеленого маиса. Если девушка даст согласие на твое предложение, то и я дам свое, и церемония свершится еще до заката в тот же день. Пока ты будешь отсутствовать, чтобы узнать о судьбе ее брата, она будет пользоваться любовью и защитой нашего народа. Так что пусть сейчас состоится твоя помолвка, а потом решится и вопрос о твоей женитьбе. Так сказал Филип Эматла.

Коакучи любил сестру своего друга, сколько помнил себя, и был уверен в том, что и она испытывает к нему такие же чувства, хотя между ними не было сказано ни одного слова о любви. Теперь же они дают друг другу обещание пожениться! Эта простая мысль заставила его держаться еще более гордо. А ведь сейчас он должен расстаться с ней. Как же тяжела будет эта разлука! Тяжела вдвойне, потому что и она будет в печали, страдая от беспокойства. Зато, если он принесет весть о том, что ее близкие в безопасности, или даже приведет их к ней, как счастлива она будет! Как будет она гордиться им!

Для Ниты предложение участвовать в церемонии обручения с Коакучи, которая у семинолов более торжественна и более важна чем сама свадьба, была неожиданной, но оттого не менее радостной. Она любила красивого юношу. Чувство это давно жило в ее сердце. Сейчас она была одинока, без крыши над головой. Где она могла бы найти защитника, более храброго и благородного, чем Коакучи? Ведь разве не он сейчас ради нее и тех, кто ей так дорог, будет подвергаться опасности? Да, она даст ему согласие в присутствии всего его народа, по своей воле и с радостью.

Снова солнце клонилось к закату, и вся природа наполнена была золотистым сиянием. Поселок из хижин, крытых пальмовыми листьями, расположившихся среди высоких деревьев на берегу наполненного голубой водой озера Ахпопка, был полон ожидания, и его смуглые обитатели, собравшиеся в небольшие группы, казалось, ожидали, что сейчас произойдет что-то важное.

Наконец послышалось пение, и их покрытой листьями беседки на краю поселка появилась стайка юных девушек, украшенных цветами. Среди них шла одна, на лице которой, выделявшемся особой красотой, видны были следы недавно пережитых страданий. Она была одета в платье из кожи лани, белое, кремового оттенка, и мягкое, словно бархат. Покрытое прекрасными вышивками, оно подошло бы и принцессе, и сперва предназначалось для красавицы Аллалы, единственной дочери Короля Филипа, и сшито было незадолго до ее смерти. Теперь, впервые надетое, оно стало для Ниты Пачеко платьем для ее помолвки. В прядях ее вьющихся волос были вплетены издававшие нежный аромат белоснежные цветы жасмина. Других украшений на ней не было, но при ее красоте их и не требовалось.

Именно так, во всяком случае, решил Коакучи, когда, сопровождаемый отрядом молодых воинов, покрытых раскраской и украшениями из перьев, он одновременно вышел с другой стороны поселка ей навстречу и остановил на ней взгляд.

Обе группы приблизились к центру поселка и остановились, глядя друг на друга, у хижины вождя. Так они некоторое время стояли в полной тишине, нарушаемой лишь радостным пением птиц и шелестом листвы над их головами. Наконец полог, закрывавший вход, был откинут, и Филип Эматла, сопровождаемый двумя самыми близкими своими советниками, вышел наружу. На голове старого вождя не было никаких украшений, кроме розового пера из крыла фламинго. Это украшение с незапамятных времен было знаком высшей власти среди индейцев Флориды, и в том же качестве было принято и более поздними обитателями этой цветущей страны. Могучее тело вождя было облачено в простую тунику и леггинсы из оленьей кожи. С его шеи спускалась тонкая цепочка, на которой висела большая золотая медаль с изображением Вашингтона, а на груди было еще несколько украшений из золота и серебра.

Остановившись перед своими людьми, вождь обратился к группе украшенных цветами девушек, прося выдать их сестру, и, когда Нита робко шагнула вперед, он взял ее за руку. Потом он обратился к группе воинов, прося выдать их брата; строй расступился, и Коакучи гордо вышел к отцу.

Также взяв его за руку, старый вождь спросил сына голосом, который слышали все окружающие, твердо ли он решил подтвердить взятые обязательства.

– Обещаешь ли ты ради этой девушки исполнить все, что требует долг воина? Обещаешь ли ты, когда придет время, взять ее в свою хижину и сделать своей скво? Защищать ее, не жалея жизни? Охотиться для нее? Делать все, чтобы она не страдала от голода? Любить ее и не покидать, пока Великий Дух не призовет вас к себе, в страну Удачной Охоты?

– Ун-ках (да), – ответил Коакучи так громко, что все смогли его услышать. – Обещаю.

Повернувшись к Ните, вождь спросил:

– Дочь моя, хочешь ли ты тоже что, когда придет ему время позвать тебя в свою хижину, то ты пойдешь за ним? Готова ли ты обещать, что, до тех пор, пока солнце не перестанет светить для тебя, глаза твои закроются в долгом сне и пение птиц не перестанет звучать в твоих ушах, Коакучи останется твоим мужчиной, и никогда ты не узнаешь другого? Обещаешь ли ты, что с того времени, как его хижина станет твоей, его друзья станут твоими друзьями, а его враги – твоими врагами? Обещаешь ли ты, что с того дня, как ты войдешь в его хижину, ты будешь любить его, заботиться о нем, считать его слово законом и следовать за ним даже в неволю или на смерть? Подумай хорошо, дочь моя, потому что обещание, данное здесь, нелегко будет нарушить.

Подняв голову и с улыбкой посмотрев в лицо старику, Нита ответила тихим, но решительным голосом:

– Ух-ках. Я обещаю.

Тогда вождь вложил руку девушки в руку Коакучи и, повернувшись к зрителям, стоявшим молча и неподвижно, произнес:

– Все вы видели и слышали, что сын мой и моя дочь дали друг другу обещание, которое нельзя нарушить. Поэтому я, Филип Эматла, объявляю, что Коакучи, когда подтвердит звание воина, позовет эту девушку в свою хижину и она пойдет за ним. С этого времени он будет ее воином, а она – его скво. Это сказано, и пусть все это помнят.

С этими словами церемония помолвки завершилась, и участники ее стали бурно выражать свою радость. Стреляли ружья, били барабаны, горели большие костры, все танцевали и веселились, и все простодушные жители леса показывали свою радость по поводу этого события, которое должно было принести огромное счастье любимому сыну их вождя.

Коакучи не разделял общей радости – он и без того рад был тому, что произошло. Он должен был сделать то, что нельзя было более откладывать. Судьба его друга, который теперь становился его братом, должна была стать известной, и сделать это должен был он.

Так что по окончании церемонии обручения он отвел Ниту в хижину отца, нежно с ней попрощался и, пообещав скоро вернуться, ускользнул почти незамеченным. В компании одной только Ал-Уи, борзой, он вошел в темную тень леса, подступавшего к поселку, и сразу скрылся из глаз.

Глава

VI

Жестокая смерть Ал-Уи

Когда Коакучи ночью, последовавшей за днем его помолвки, покинул индейский поселок и направился к Сент-Августину, он ясно понял, что жизнь его круто изменилась, и что с этой минуты детство его закончилось. Некоторое время он размышлял о том, как совершить задуманное, и вместе с тем ему не давали покоя мысли о том, как он слаб и как плохо знает мир. Как может он, простой юноша, не знающий ничего, кроме жизни в лесу, пытаться одолеть силу, мудрость и хитрость всемогущих белых? Сердце его утратило решимость, в нем поселился страх; он боялся идти вперед и не решался вернуться.

Пока он так колебался, у него появилось ощущение, что кто-то стоит рядом с ним, и до его ушей донесся голос Аллалы. Тихо, но решительно он произнес:

– Брат мой, на тебя смотрят глаза всех людей нашего племени. Филип Эматла сейчас вождь клана: пройдя тяжкие испытания и долгие дороги, узнав много горя, Коакучи станет вождем народа. Помни, брат мой – стремление к успеху приведет тебя к славе; отступить, чтобы пойти вперед – почетно, а отступать, не идя вперед – достойно презрения.

Голос затих, и молодой индеец снова почувствовал себя одиноким, но более он не колебался. Его тело наполнилось новыми силами, а сердце налилось отвагой, и он ничего более не страшился. В один миг он обрел решительность. Он стремился победить, он готов был узнать горечь поражения, но никто не смог бы упрекнуть Коакучи в нерешительности. Полный таких мыслей, юноша рванулся вперед и снова побежал по лесной тропе.

Он прошел совсем немного, когда увидел группу темных фигур, очевидно, поджидающих его. Это были шесть воинов, выбранных отцом, чтобы сопровождать его в этом опасном предприятии. Когда он присоединился к ним, они обменялись несколькими словами приветствия и один из них забрал у него ружье, гор с порохом и мешочек с пулями. Потом он пошел впереди, с Ал-Уи, державшимся рядом, а остальные единой группой двигались вслед за ним особой походкой – длинными, скользящими шагами, что требовало меньше сил, позволяя при этом двигаться очень быстро.

Ночь была светлой от лучей молодой луны, и свет ее, приникая сквозь листву деревьев, освещал тропу, по которой они шли, позволяя двигаться не хуже чем днем. Когда луна зашла, маленький отряд остановился на краю просторной поляны, и все сорвали по несколько больших листов капустной пальмы, которые бросили на землю, чтобы те могли послужить им защитой от ночной росы. Потом, улегшись на них, они почти сразу уснули, оставив на страже Ал-Уи.

Тушка дикой индейки, подстреленной при первых проблесках рассвета рядом с местом их ночлега, стала их завтраком, и, когда взошло солнце, они снова пустились в путь. Утром они переправились через реку Сент-Джон в каноэ, которое было спрятано под берегом от всех, кроме них, и вскоре после заката снова остановились на ночлег в нескольких милях от Сент-Августина.

До этого времени они белых не встречали, но теперь могли встретить многих, потому что были рядом с недавно проложенной дорогой, ведущей на запад, во внутренние земли; строил ее человек по имени Беллами, потому ее и назвали дорогой Беллами – под этим названием она известна и сейчас.

По этой дороге Коакучи в сопровождении Ал-Уи следующим утром пришел в город. Ружья у него не было – он знал, что за пределами резервации индейцам запрещалось носить огнестрельное оружие – нарушителей задерживали и оружие отбирали. Тем не менее опасности он не ощущал. Сейчас было мирное время, и индейцы, как и белые, были под защитой договора. Таким образом, велев своим воинам укрыться и оставаться на месте до его возвращения, молодой вождь отправился на поиски нужных ему сведений.

По пути Коакучи тщательно планировал, что будет делать, когда доберется до места. Он легкр мог бы проскользнуть в город под покровом темноты и, не особо рискуя быть замеченным, поговорить с местными неграми, которые могли бы сообщить ему нужные сведения. Он мог бы, прячась, оставаться рядом с городом, ожидая, пока кто-то из этих негров пройдет мимо. Были у него и другие планы, но все они были отвергнуты в пользу последнего. Честный и открытый, Коакучи решил действовать так, чтобы не вызывать никаких подозрений. Он знал, что для него, человека свободного, не было причин не посещать любую часть страны, которую его народ до сих пор считал своей, и потому он решил войти в город открыто, днем.

Вид индейца на улицах Сент-Августина в то время был совершенно обычным, чтобы привлечь повышенное внимание. Все же его манера держаться была слишком гордой, а облик настолько необычным, что, идя по улице, он привлек не один любопытный взгляд.

Большая собака, шедшая рядом с ним, тоже обращала на себя общее внимание, и несколько человек предлагали юноше продать ее. На это он ответа не давал, потому что в то время, как, впрочем, и сейчас, индейцы не обращали внимания, когда к ним обращались на любом языке, кроме их собственного – это было одним из их правил.

За несколько часов Коакучи выяснил все, что касалось последней экспедиции Джефферса и Раффина. Если все складывалось по их планам, они должны были направиться прямо в Чарльстон, Южная Каролина, и там выставить пленников на продажу. Поскольку их в городе не было уже неделю, можно было предположить, что так оно и есть.

Во время одной из бесед с тем, кто мог сообщить ему нужные сведения, но не хотел быть замеченным в его обществе, молодой индеец получил неясные сведения о том, что были приняты новые законы, касающиеся его народа, и что, если он не будет осторожен, ему могут грозить новые неприятности.

Несколько раз за это утро уличные псы пытались наброситься на Ал-Уи, но в каждом таком случае псу достаточно было зарычать и оскалить зубы, чтобы его оставили в покое.

Завершив свои дела, Коакучи отправился назад в лагерь, где его ждали воины. На сердце у него было тяжело после полученных новостей, и его одолевали горькие мысли о судьбе друга, уведенного в рабство, который был от него слишком далеко, чтобы он мог его выручить или как-то ему помочь.

Так размышляя и обращая мало внимания на окружающее, он дошел до границы города. Он миновал последнее здание, небольшой трактир, рядом с которым собралась небольшая группа людей, многие из которых были под действием спиртного.

Одним из них был хмурый мужчина по имени Салано, который по каким-то неизвестным причинам испытывал жгучую ненависть к индейцам и часто хвастал, что, стреляя в них, колебался не более, чем если бы перед ним был волк или гремучая змея. Рядом с этим человеком лежала его собака, неприглядного вида дворняжка, при этом довольно агрессивная.

Когда Коакучи, проходил мимо людей, не обращая на них никакого внимания, Салано окликнул его, явно желая оскорбить:

– Эй, инджун! Ты где украл эту собаку?

Если Коакучи и услышал этот вопрос, то виду не подал и продолжал идти своим путем.

Салано снова крикнул:

– Я спросил, инджун, где ты украл эту собаку? – и, выругавшись, добавил: – приведи ее сюда. Я хочу на нее посмотреть.

Ответа снова не было.

Тем временем дворняга у ног Салано стала рычать и показывать зубы, словно угрожая Ал-Уи.

Тут ее хозяин замолчал и, указав на борзую, сказал:

– Давай, сэр, порви его!

Дворняга рванулась и вцепилась в заднюю ногу Ал-Уи, нанеся ей болезненную рану.

Терпение борзой было исчерпано. Пес развернулся, за пару прыжков догнал дворнягу, убегавшую с жалобным визгом. Ал-Уи схватил ее за спину своими могучими челюстями. Последовал дикий крик, хруст костей, и дворняга замертво упала в пыль. Тут же раздался выстрел, и прекрасное животное медленно опустилось на своего последнего противника, застреленное прямо в сердце.

Все это произошло так быстро, что двойная трагедия закончилась быстрее, чем Коакучи понял, что происходит.

Поняв это, он подскочил к своему верному другу, опустился перед ним на колени и взял его голову в руки. Большие любящие глаза медленно открылись и посмотрели на лицо молодого индейца, последним усилием собака лизнула его руку, и все было кончено. Ал-Уи, Высокий, самый благородный пес, принадлежавший семинолу, который так его любил, был мертв.

При виде этой сцены люди у трактира разразилась хохотом и оскорбительными насмешками. Когда Коакучи, убедившись в том, что его пес действительно мертв, медленно поднялся на ноги, Салано с издевкой крикнул:

– Как там твоя шавка, инджун?

В следующий миг он дернулся назад с криком ужаса, когда молодой индеец подскочил к нему с горящим от ярости лицом и прошипел сквозь зубы:

– Твое сердце будет вырвано из груди за то, что ты сделал! Коакучи клянется в этом!