Боги послали ему серебряную девушку, непростой дар. Мэнрэк отказывалась покидать чум Синильги. Строптивая, своевольная, она не слышала мужа, и Хиркан разрывался между чумом у берега Оки и стойбищем.
Отец и братья собирались откочевать далеко на восток. Хиркан боялся оставлять Мэнрэк одну: плохие люди, звери, злые духи могли украсть у него сокровище. Мэнрэк умела добывать зверя, стреляла из лука, попадала в белку без промаха, но все ж оставалась женщиной, сладкокожей и мягкой.
Мартовским вечером он мчался к жене. Духи нашептывали, что случилось нечто дурное. Ноги в камусовых лыжах[7 - Камусовые лыжи – лыжи народов Сибири со специальными меховыми вставками на скользящей поверхности.] быстро двигались по лесу. Рыхлый снег проваливался, замедлял шаг Хиркана, но мужчина не поддавался весенним уловкам.
Мэнрэк сидела в чуме, растрепанная и несчастная. Огонь в жирнике почти погас, холод кусал руки. Она вместо того, чтобы разжечь источник жизни, задумчиво растирала в ладошках золу.
– Что с тобой? – Хиркан обеспокоенно вглядывался в жену и не узнавал.
Мэнрэк уткнулась холодным носом в мужнино плечо и зарыдала.
– Все хорошо, хорошо, мучукай[8 - Мучукай – ласточка (эвенк.).], – Хиркан принялся за дело, и скоро огонь наполнил сердце надеждой.
– Мне надо покормить любимого мужа, – Мэнрэк шмыгнула носом и неловко встала, растирая онемевшие ноги.
– Ты меня не проведешь, – Хиркан усадил жену обратно. – Что-то стряслось. Говори, мучукай.
– Враг умирает. Умирает, а, может, уже умер. Я рада этому. Так рада!
– Что за враг?
Мэнрэк отвернулась.
– Неважно. Враг из моего народа.
– Кто? Говори мне! И взгляда не отводи, мучукай.
Она сглотнула слюну и прошептала:
– Брат. Он попал на тропу медведя. Не знаю, каким чудом был еще жив, когда я нашла его… Но скоро…
– Дедушка голоден после зимнего сна. Он оставил добычу, чтобы она подгнила – так Великому зверю больше нравится.
– Пусть гниет!
– Скажи, где твой брат? Нужно принести его в чум, пока Дедушка не вернулся.
– Я его ненавижу. Ты не будешь ради выродка рисковать жизнью!
– Так нельзя. Ты не права, – Хиркан нахмурился. Его узкие глаза сверкали.
– Почему нельзя? Он издевался… бил меня. Пусть умрет!
– Нет. Ты не заслужила такую кару. Отравишься этой мыслью и не сможешь так жить. И наши дети не смогут. Пошли.
***
Мэнрэк смачивала раны травяными отварами, шептала тунгусские слова, которым научила Синильга. Через неделю, вернувшись из забытья, Василий застонал. Еле разлепив глаза, он увидел у ложа дикарку в причудливом меховом кафтане.
– Ты что, чумазая? Убить меня хочешь? Уйди, уйди от меня. Брысь! – Василий пытался подняться, махнуть рукой, но силы было не больше, чем у младенца.
Феша, разом вспомнившая детство, жестокость брата, окунулась в ярость. Она сжала нож, которым только что резала оленину.
Отвернулась. Дышать глубоко, как учила названная мать Синильга. Человека не изменить. Даже Бог не в силах этого сделать.
Брат заснул опять. Только через три дня очнулся, жадно глотал похлебку, чавкал, точно щенок. Не раз и не два бросал взгляды на спасительницу и все же выдавил робкое:
– Феша, ты?
– Теперь меня зовут Мэнрэк.
Василий хотел что-то сказать, но проглотил колючие вопросы.
***
В израненное тело возвращалась жизненная сила, и Василий становился нахальнее. Смеясь, карябал грязным ногтем выточенную из кости фигурку лосихи – Праматери людей. Передразнивал Хиркана, коверкавшего русские слова: «мулчина», «зена».
– Менрека! Так вроде тебя зовет твой узкоглазый муж? Как родная сестра стала чумазой дикаркой?
Она вышивала бисером шапку для Хиркана и хмурила брови, боялась, что не успеет к возвращению уехавшего в стойбище мужа.
– Ты не слышишь? – Василий повысил голос. – Что Севке сказать? Только он о тебе иногда вспоминает.
– Скажи, что дикарка спасла меня, – Мэнрэк подняла на него глаза, и Василий невольно вздрогнул. – Если бы не добрая старуха, я стала бы добычей лесных зверей. Во мне теперь дух тунгусского народа. И на заимку я не вернусь.
Через два месяца раны, оставленные острыми когтями хозяина тайги, стали затягиваться розовой кожей. Бугрились уродливые отметины.
– Ты выздоровел, можешь возвращаться домой. Твои ноги окрепли, ты вынесешь долгую дорогу.
– Феша, не думал, что ты… поможешь. Забудешь старые обиды.
– Тебе помогло великое дерево кедр. И мой муж – им спасибо говори. Я хотела оставить тебя умирать. Во мне, Вася, нет жалости.
– Понимаю. Ты… ты такая же, как я.
Мэнрэк долго смотрела на ковылявшего вдоль реки Василия. Она хотела крикнуть ему вослед, что он ошибается, но так и не открыла уста.
«Благодарю тебя, муж. Я рада, что спасла брата, кровь и плоть свою». Она положила руку на живот – пора идти за Хирканом в его отчий дом.
Мэнрэк выбрала свой путь.
2018
Черноволосая
На щербатом камне сидел крупный мужчина. Обнаженная грудь бросала вызов сентябрьскому ветру; штаны, выцветшие, драные, обхватывали сильные бедра. Лицо его казалось спокойным, лишь в уголках глаз затаилась печаль. Мужчина вытянул губы, и над Байкалом разнесся протяжный звук.
– Ууу-аоу-ууу…
Сидевший на камне вглядывался в серую даль, подернутый дымкой противоположный берег. Он ждал кого-то. Но священное озеро хранило молчание.
***
– Хорошо живешь, Кеня!
Беззубый ерпыль[9 - Ерпыль – малорослый (старорус.).], совсем не старый с виду, завистливо оглядывал ладный дом с сараями, дровяником и крытым загоном для скота. На подпорах сушились сети, петух задиристо хлопал крыльями, косился на гостя.
– А что тебе мешает, Ванька?
Темноволосый, ладно скроенный мужчина ловко чистил рыжего коня, а тот лишь тихонько пофыркивал.
– Гляди, земли вона скоко!
Иннокентий махнул щёткой, словно друг не видел окружавшего их раздолья.
Ванька с затаенной досадой покрутил головой. Берег озера изгибался каменистой волной, в двадцати шагах от построек начиналась тайга. Густой лес карабкался по склонам гор, со скрежетом отдавал землепашцам свои десятины.
– Жена, пять дочек по лавкам, силы не те… День и ночь пахать надобно, – пожаловался Ванька.
Иннокентий только беззлобно усмехнулся. Есть желание – и горы свернешь. А воздух сотрясать многие горазды.
Ванька молол языком, щедро делясь последними новостями: кто женился, кто помер, кого в рекруты[10 - Рекрут – лицо, зачисленное на службу по воинской повинности. Рекрутская система введена в России Петром I.] забрали. Иннокентий кивал, иногда задавал короткие вопросы, но думал об ином: как быстрее залатать старую сеть. Лизка, средняя Ванькина дочь, крутилась тут же. Она связывала прорехи, пыталась помочь Иннокентию, но, суетливая, больше мешала.
– В жены меня возьмешь? – Лизка воспользовалась тем, что отец наконец умолк.
Девке не исполнилось пятнадцати лет, но самостоятельности в ней было с перебором. Говорила, что думала, безо всякого стеснения глядела на Иннокентия – и он смущался.
– Сдурела, девка, – отец шутливо намотал русую косу на руку.
– А что? Я работящая, шустрая…
Девка всматривалась в Иннокентия, искала поддержки. Мужик отводил глаза, точно винил себя за ее несусветное предложение. Что-то углядела в нем смелая девка, увидала слабину.
– Домой пошли, Лизка.
Ванька тащил дочь, а та все вырывалась, оглядывалась. Мудреное дело – малолетка ввела взрослого мужика в оторопь. Потом, поздно вечером, укладываясь спать, Иннокентий проронил в темноту недоуменное:
– Ну Лизка…
***
Лето с оглушительными трелями птиц ступило на байкальскую землю. Озеро и небо соперничали в яркости. Иннокентий вставал с петухами и ложился за полночь, благо ночи в Сибири короткие. Огород, скотина, рыбалка, охота – поспевал везде. Уложив ноющее от работы тело на тощую перину, он мгновенно засыпал.
Но эта светлая ночь не давала покоя. Волны Байкала с вкрадчивым плеском накатывали на берег. Кто-то возился и по-звериному шушукался в лесу. Через тихие звуки пробилось хныканье. Залаял пес с отмороженным хвостом, что сидел на привязи.
Иннокентий прислушивался, ворочался с боку на бок. Наконец, встал. Сколько бороться с собой? Через затянутое бычьим пузырем окно проникал тусклый свет июньской ночи.
– Лизка, ты что ль? – озирался, искал плаксу, но берег был пуст. – Хватит реветь, выходи, не обижу.
Он отвязал Куцего, и пес с громким лаем носился вдоль озера. Иннокентий поежился – прохладная ночь кусала босые ноги. Ничего. Зло сплюнул и собрался было возвращаться. Хныканье повторилось.
– В море кто-то, говоришь? – Куцый звонко лаял, втягивал воздух, учуяв что-то манкое. – Ишь выдумал! Кого там бесы носят? Дурень ты, Куцый.
Пес закрутился на месте, завилял обрубком. Он в нерешительности потоптался, вглядываясь в темную гладь воды.
– Эх, все равно не усну.
Иннокентий перевернул лодку, отцепил толстую веревку от деревянного колышка, вкопанного меж валунов. Куцый с радостным видом запрыгнул в лодку, но хозяин без всякой жалости выгнал пса.
Саженях[11 - Сажень – русская мера длины; в данном случае имеется в виду косая сажень, равная 216 см.] в восьми от берега над поверхностью воды возвышался каменистый островок, смутно темневший сейчас вдалеке. От островка до берега Иннокентий натягивал сеть. Каждое утро проверял ее и вытаскивал серебристочешуих омулей, хариусов, сигов, а порой и царь-рыбу осетра.
Сейчас решил он проплыть вдоль снастей, выяснить, что за плач разносится по округе. Весла плавно входили в байкальскую воду, резали чернильную гладь с тихим плеском.
– Чтоб тебя! Водяница, русалка стонет?
Подплыл к сети ближе, прислушался. Что-то крупное затихло и вновь забилось, забултыхалось с жалобным хныканьем. Иннокентий, ловко управляясь с вертлявой лодкой, вплотную приблизился к пленнику. Сейчас он разглядел сквозь белесую тьму и выдохнул: в сетях неведомым образом запутался человек.
– Ты что ж, дурья башка? Плавать вздумал? – Кеша ворчал, а сам ловко освобождал из сетей теплое существо.
Пленник долго бился и запутался в снасти основательно. Сначала на свободе оказалась голова с длинными мокрыми волосами, руки, туловище, округлые ноги. Его ладонь невольно задела что-то округлое, с набухшим узелком на вершине.
– Баба, – не сдержал выдоха.
Утопленница безвольно обвисла на руках и не подавала голоса, пока он быстро греб к берегу, тащил ее домой под громкий лай Куцего, укутывал срам в мягкую тряпицу. Лучина бросала тени на мокрые волосы женщины, закрытые глаза, тонкие пальцы.
– И как ты в сети попала? – Иннокентий сел на колченогий стул у лавки и недоуменно всматривался в свою находку.
Что-то странное было в этой черноволосой женщине… Откуда взялась здесь, на пустынном берегу? Как Иннокентий ни силился разобраться, ничего путного в голову не приходило.
Утро ворвалось в избу с нахальным криком петуха и первыми лучами солнца. Иннокентий так и уснул, упав на лавку, скукожившись, как мышь в норе.
Постель пустовала. Лишь мокрое пятно на перине напоминало о странной находке.
Иннокентий ополоснул чумные глаза, покрутил головой. Пропала, шалая девка! Пес носился по двору, радовался свободе – хозяин не стал ночью возиться, сажать его на цепь, пожалел олуха.
– Где она? – спросил у пса Иннокентий и хмыкнул.
Впервые за много лет мелькнула в голове шалая мысль: бабу надо, хозяйку. Мелькнула и исчезла за повседневными хлопотами.
***
Поздним вечером, сидя у коптильни, Иннокентий вспоминал вчерашние злоключения. Солнце лизало байкальскую воду, нехотя уплывало за горизонт, а тепло уходить не спешило.
Мужчина вытащил кисет и взял понюшку табака. Из задумчивости его вывел громкий плеск воды. Над поверхностью озера появилась точка и росла, увеличивалась. Увидел Иннокентий женщину с черными волосами. Голая, бесстыжая, она приближалась, а он глядел, не мигая, не смея отвести взгляд. Женщина встала напротив него, медово улыбнулась.
