В пять весен стрелой коршуна поражал в небесах.
Вырос – воин могучий, как сам Вртрагна*!
Лучше всех бросал на жеребца аркан,
Воле своей подчинял необъезженного.
Стал мужчиной – белую полосу провела на лбу его
Арьяпат – жрица всех арсиев, вечный ей свет.
А потом вдруг беда, двойная беда пришла:
Ушел в мир вечного света вождь арсиев, Туск – одна беда,
И панксаны*, сиракские прихвостни, напали в полбайвара* числом,
Стали кибитки жечь, уводить скот и людей – вторая беда.
И тогда нарекли арсии Фрасаука вождем,
Сел на шкуру[4 - Обычай сидения на шкуре быка описан античными авторами (Лукиан) у скифов и, судя по всему, существовал в сарматской среде. Садившийся на бычью шкуру призывал, тем самым, в особо настоятельной мольбе о помощи военной силой. Желавшие помочь наступали на край шкуры, принеся тем самым клятву-обещание привести воинов, кто сколько сможет.], большое войско собрал Фрасаук
И на голову панксанов пал, как коршун на лису,
Арсии с ним копьем Вртрагны пали на врага.
И многих врагов своей рукой умертвил молодой ардар*!
И из скальпов их сшил себе плащ, щеголял тем плащом!
При этих словах арсии, пребывавшие в благоговейном молчании, не выдержали, и издали многоголосый боевой клич, потрясли в воздухе акинаками*. Мелькнула и погасла улыбка Тантапара.
И панксанов вождя в том бою достал Фрасаук,
Стрелой, ядом наполненной, сбил с коня,
Арканом проволок, голову отсек, взял оружие и коня,
И был на мече панксана камень, черный, как мрак,
Меньше ладони амулет – но панксана не спас,
И его взял Фрасаук – заговорить Арьяпат,
И та камень взяла и заклятья-знаки начертала на нем.
И исполнился сил небывалых с той поры Фрасаук,
Ни стрела, ни меч, ни копье не брали его.
Зато стрелы его, как хищные птицы, разили врагов.
Много весен так было, и арсиев фарн* хранил Фрасаук,
И скота без числа из походов приводили они.
И вдруг сдвинул брови певец, сделалось суровым лицо его. Надрывнее и тревожнее зазвучал фандыр, рождая в слушающих ощущение близкой беды.
Но вот бросили вызов аорсам* сираки – снова война.
Молили дайвов враги, щедрые жертвы несли,
Просили зла Фрасауку, арсиям беды, не веря силам своим.
И исполнились хитростью дайвы, да сгинут совсем!
Похитили зубастоголовые Фрасаука амулет,
Без черного камня в бой пошел Фрасаук…
И в первой стычке пал под ардаром конь;
Сил прося у земли, бился на ногах Фрасаук, семерых убил.
Но сзади сирак налетел, секиру обрушив свою,
Ардара шлем разрубил, голову Фрасаука достал.
Погибель ардару пришла, он на землю упал.
Тихий стон и горестные восклицания послышались отовсюду. Даже слыхавшие эту песню арсии скорбно качали головами и били ладонями по коленям. Задрожали губы у Мидаспа – так страшно никто не рассказывал о смерти отца. Рожденный после гибели Фрасаука, знал Мидасп со слов дяди, что был Фрасаук героем из героев и пал славно. Душа его унеслась к бессмертным, а тело положили соплеменники в большой курган среди могил предков. А тут… дайвы? Лишили отца амулета, проклятые, подвели под гибельный удар….
Разбушевались мысли. Никто не помог отцу! А ведь и дядя Патак, говорят, был в том бою… И уже не слышал Мидасп, как допел свою песню Тантапар. Как отомстили арсии за смерть своего вождя, как бежали враги, заливая кровью степь на радость стервятникам. Перед мысленным взором Мидаспа явился образ молодого воина, длинноволосого, с такими же серыми глазами, как и у мальчика.
Тантапар окончил песню. Все стали шумно благодарить певца, и слова были непонятны в многоголосом гуле.
И вдруг, расталкивая собравшихся, направляя коня прямо к огню, выехал всадник, сжимавший в руке плеть. Все узнали главу рода – Патака. Воины приветствовали его, подняв правые руки вверх. Мидасп насупился.
– Ваши вопли, арсии, слышны на другом конце становища, – усмехнулся Патак, – так вы распугаете всех волков, и табунщики зажиреют от безделья.
Мощнотелый, грузный Патак казался великаном на своем коне.
– Я пел о жизни Фрасаука – воины радовались, – сказал Тантапар.
– Я слышал, – кивнул Патак, – пусть не ослабеет никогда твой голос, певец. Брат мой был храбрее многих прежних вождей. Но дайвы перехитрили его, ибо боги отступились от Фрасаука.
– Что ты говоришь, ардар?! – поднялся на ноги Атавак, заслоняя Мидаспа.
– А что, разве не Фрасаук принял дары от земледельцев в прежнем походе на Пантикапу*? Мы даже не увидели города, кони только помочили копыта в Меотском море*. И добычи никакой не привезли тогда, и не дали богам положенной доли!
– Ты что, потерял память, ардар? Никто и не вел нас к Пантикапе, – сказал Атавак, – по замыслу Аспурга* мы замирили меотов*, помогли Аспургу – вождю наших соседей аспургов – стать владыкой Боспора! И тогда он открыл для арсиев торжища Боспора, стал караваны слать через наши кочевья в благодарность за помощь. Разве это не добыча?
– Много ты знаешь! – бросил Патак. – А Фрасаук…
И тут Патак заметил позади старейшины торчавшие ноговицы Мидаспа.
– Уйди в сторону, старик, – указал плетью, – Кого же я вижу здесь?.. Мидасп?
– Не гневайся, ардар, – это Тантапар подошел к вождю, погладил морду коня его. – Сами боги послали к нам сегодня мальчика. Словно молодой Фрасаук был здесь.
Патак недобро смотрел на Мидаспа.
– Пусть он сначала станет мужчиной. Слава Фрасаука велика, а этот еще мал, чтобы сравнивать их!
Среди собравшихся послышались смешки.
– Ты тоже когда-то был мальчишкой, ардар, – не удержался Атавак, – Не виделась ли и тебе слава предков?
Патак дернул узду и, разворачивая коня, сказал с презрением:
– Я прощаю тебе твою дерзость, старик. Утешься этим.
Тревожно стало на душе Мидаспа от услышанного. Почему так злы слова Патака?
Атавак обнял его.
– Пойдем, сын Фрасаука. До рассвета еще придут к тебе сны. Воины начнут теперь мужские танцы. Старику и юному быть здесь больше не нужно…
Ночь уже не та, что в начале лета. Набралась сил; духи тьмы, как могут, сдерживают приход рассвета. Неумолимо побеждает их Великий Михр, хозяин зари, приводит за собой Светлого Йиму. Таков величайший из законов, установленных владыками небес…
Тонкая полоса бледного света у края полога кибитки похожа на короткое копье, приставленное к стенке жилища. Нет, как и не было, сна. Лежа на жесткой кошме – как и положено будущему воину – мучается мыслями Мидасп, растревоженный всем, что было. Атавак и Патак… Как быть? Обоих любит Мидасп, благодарен обоим. Патак заменил отца ему, научил сидеть на коне, умело управляться с малым луком, поражая стрелой цель, держать в руке меч так, как нужно в бою. Это Патак твердил, что сделает из Мидаспа воина, такого же безжалостного и твердого, как он сам. Не забывал мать Мидаспа – Хумук, подарки привозил ей и – мальчик сам слышал – предлагал стать второй женой. Как не восхищаться силой и статью дяди? Не зря же арсии выкрикнули ардаром его в ту весну, когда родился Мидасп. Но эта неприязнь к Атаваку… Как понять ее? Словно мудрый дух-покровитель, кружил порой Атавак возле Мидаспа. Что ни спроси – ответит, ибо чего не знает Атавак? И слово хорошее скажет, и добрый совет даст, поможет всегда. Вот и в эту ночь оказался рядом, и сбылась мечта Мидаспа. Он услышал Тантапара, песню об отце…
И вдруг остро вспыхнуло в голове: «Как могли дайвы похитить амулет, если они боятся его волшебной мощи? Может это… и не дайвы вовсе?»
Сразу нестерпимо захотелось вскочить Мидаспу, побежать к Атаваку и поделиться такой простой мыслью. Но тут из-за полога, делившего кибитку на две половины, вышла мать. Замер на кошме Мидасп, притворился спящим – он не хотел разговора.
Хумук расчесала волосы деревянным гребнем, взглянула на сына и, взяв кувшин с водой, тихо вышла. Приветствовать восходящее солнце пошла женщина, испросить у божества доброго дня для себя и своего Мидаспа.
К удивлению мальчика, мать быстро вернулась. А вслед за нею в кибитку вошел Патак.
– Поднимайся, – грубо растолкал Мидаспа. – И разбуди всех своих дружков. Парсуг уже ждет вас. Я велю вам целый день упражняться сегодня в степи. Чтобы устали, как быки в повозках! Чтобы никому не было охоты бродить ночами и приставать к воинам, нарушая обычаи предков! Чтобы старики, давно разучившиеся держать меч в руках, не забивали головы глупыми россказнями! Лучше докажи, что готов, как воины, терпеть трудности целый день, если мнишь себя взрослым!
Хмурый, поднялся Мидасп, натянул кожаную рубаху и штаны, обул ноговицы. И все под пристальным взглядом Патака.
Мать проворно свернула узел, положила в переметную суму.
– Зачем гневишь вождя? – подала голос, тревожно глядя на обоих. – Он так добр к тебе…
– Видимо, слишком добр, – обернулся к ней Патак, – да и ты ему лишнего слова не скажешь в укор. Ладно, хватит ему и материнского жилья. Кончится лето – переберется в кибитку для мальчиков. Уже пора, вместе с остальными. Весной мы посмотрим, какие воины получатся из них.
Слова дяди не огорчили Мидаспа. Разве испугаешь трудностями того, кто сам ищет их? Все в роду знают, что сын Фрасаука умеет пасти и скот, и коней, и к скачкам приучен, и может целый день побеждать голод. И еще радость: Парсуг – сын Атавака – будет приглядывать за ними! Во всем племени не найти лучшего наставника. Сильнорук и зоркоглаз Парсуг! А еще он умеет делать прекрасные стрелы, что летят далеко и попадают точно.
И день пролетел, как меткая стрела Парсуга. Далеко, за вторым поворотом Дану, резвились в степи юные арсии, распугали всю живность вокруг. Ловчились в скачке уходить от погони, спрыгивали и вновь взлетали на мчащихся коней. Били из малых луков – кто метче? – и, состязаясь, настреляли зайцев, чтобы матери и отцы порадовались. А крепконогий Итакса – главный соперник Мидаспа во всех мальчишеских играх – достал стрелой выпорхнувшую из травы куропатку. И хвастал перед всеми, размахивая тушкой птицы.
И Парсуг удивил – вдруг встал во весь рост на спине скачущего жеребца своего и долго держался так под радостные вопли юных сородичей. Поди-ка попробуй так! Мидасп взялся было, миг простоял, два, и полетел в траву. Мягка она здесь, уберегла от сильного ушиба, а вот от насмешек нет. Но что смеяться? Охотников также испытывать себя не нашлось…
Вернулись в сумерках, потянулись по своим кибиткам все, кроме Мидаспа. Не забыл за день мысли, пришедшей утром. И направил жеребца своего, Тур-тура к жилищу Атавака.
– Ешь, ешь, ты же голоден, как степной волк зимой, – сует лепешку старейшина, ставит кувшин с кобыльим молоком.
Разве можно отказать Атаваку? И лепешка так душиста, и каждый глоток терпкого холодного питья возвращает силу.
Старик плотно прикрыл полог, и голоса становища почти не слышны за войлочными стенками. В просторной кибитке Атавака уютно и спокойно. Светильники, подвешенные на ремнях, хорошо освещают скромное убранство жилища: развешанные по стенам войлочные ковры с рисунком в виде степных цветов и каких-то непонятных завитушек, кожаные мешки с утварью и одеждой. Но первое, что видит здесь любой гость, – это мощный лук, висящий напротив входа над невысоким ложем. Неужели Атавак еще способен натянуть его тетиву?
– Ты пришел за моим рассказом? – щуря глаза, усаживается старейшина. – Или какой вопрос приготовил для меня?
– Сначала я спрошу, а потом ты расскажешь, хорошо? – просительно протянул Мидасп.
– Ладно, – улыбнулся старик. – Ты спросишь о Фрасауке?
– Как ты догадался? – удивился Мидасп, выложил мысль свою и замер, глядя в глаза Атаваку. И тот внимательно посмотрел на гостя.
– Хвала богам, мальчишка уже не мальчишка, коль задает такие вопросы, – медленно сказал затем. – Семечко мудрости вложено в твою душу, я буду просить богов, чтобы оно проросло. Амулет… Я говорил тебе, что порой не различить человека и дайва. Мучимый завистью бывает хуже злого духа, может принести беду.
– Так это сделал человек? Ты знаешь, кто? – Мидасп почувствовал, как загорелось лицо.
– Это знают только владыки всего сущего, мальчик. И, может быть, придет день – они все откроют тебе.
И наступила тишина. Но Атавак не любил тишину, он любил слово и молчал недолго.
– Так что? Время моего рассказа настало? – хитровато спросил он.
Мидасп оживился, кивнул, и старейшина начал:
– Сарматские* земли велики. Когда-то большая их часть принадлежала сколотам, таким же кочевникам, как и мы. И язык их похож на наш, только искажен издревле. Сколоты мнили себя вечными хозяевами степей, но… пришли от берегов несравненной Рангхи* наши предки – и Орсодак, что начал род наш, был среди них – разбили и погнали сколотов далеко за Меотское море. Немногие из них стали нашими данниками, иные ушли к лесам, спрятались за деревянными стенами.
Наше племя взяло эти земли по Дану-реке. Но она велика, и не одни наши кони пьют ее воду. На восход от нас живут саурги[5 - Здесь – вымышленное название одного из сарматских племен Нижнего Дона; происходит от иранск. корня «сау» – «черный», распространенного в этнонимике скифо-сарматов.], обиженные воинской мощью за коварство. За ними аорсы – племя могучее и многочисленное. За аорсами в жарких степях у Гирканских вод кочуют аланы* – они тоже нашего языка. Я знаю, что они удалые воины и ловкие наездники, но самих не видел. А вот с язигами* и роксоланами* знаком. Эти сарматы кочуют у реки Дану-апр, на закат солнца от нас и дружественны нашему племени. Меж ними и нами, там, где Дану впадает в Меотское море, стоит город Данай*. Туда мы часто гоняем скот, везем шкуры на торжища. А оттуда привозим оружие, украшения и другое, полезное нам. Данай – город очень старый. Еще в сколотские времена основали его пришельцы-ионана*, которые сами себя называют эллинами. Они издавна заселили и край земли у Темно-Синего моря*, приплыв с другой его стороны. Построили города, собрали войска. Со сколотами подружились, щедро одаряя их ардаров. Народ умный и гордится множеством мастеров. Теперь и у всех сарматов немяло ионанских вещей, оружия, доспехов. Ионана назвали эту свою землю Боспором. Но только слабеет их власть в этом краю. Со временем все больше степняков стали селиться в тех городах, служа Боспору. Народ перемешался. И владыки боспорские не раз уже происходили из сарматов – вот хоть нынешний Аспург; и Данай – тоже боспорский город, ибо там на одного ионана теперь три степняка.
