Дмитрий Волосенко "Подобен морской волне"

Подобен морской волне
Дмитрий Волосенко

Автор, он же главный герой этой повести, – интроверт, задумчивый и наблюдательный молодой человек, называющий себя аутсайдером, – вдруг решается рассказать о своей судьбе. Он поэтапно ведет описание своей жизни: в детстве – его трудности и маленькие счастливые удовольствия; в юности – новый мир и новые встречи; в молодости – этапы выбора и ответственности, морального взросления. Эта книга – удивительный конгломерат серьезного и курьезного: поиски Бога и смысла в религии, загадки жизни и смерти легко сменяются житейскими анекдотами; а в центре повести – заклятый друг молодости – неразделенная любовь. И потеря близкого друга.Эта книга, написанная в 2018 году моим братом, который годом позже трагически погиб, полностью автобиографична; как и в авторе, в ней нет ни капли зла, ни доли подлости. Жизнь – своеобразная спираль событий, переживаний и поступков, море, каждый день новое, и ты в нем – один среди тысяч, подобный морской волне, – способен ли что-то менять?

Дмитрий Волосенко

Подобен морской волне

Д. О.

Сане А.,

Olese Huhu,

племяннику Лешке

и сестре Аленке

ПОДОБЕН МОРСКОЙ ВОЛНЕ

Но да просит с верою, нимало не сомневаясь, потому что сомневающийся подобен морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой.

Посл. Иакова. 1:6

Главное – быть открытым! – сказала она.

Ну что ж, попробуем.

Для христианской истории хорошим началом было бы покаяние. Но я начну раньше. С того момента, как я попал в церковь. К тому же еще не понятно, насколько эта история христианская. Мне 12 лет. Я вернулся из интерната и очень надеюсь, что на следующий год снова туда поеду. На дворе лето, делать особо нечего, и меня отправили на детскую площадку…

Хотя нет, можно начать еще раньше… Вот мне пять лет. Я еду на заднем сиденье, у меня на коленях мамины ноги, слева сидит Аленка, она придерживает мамину голову. На переднем сиденье Нина, за рулем дядя Гена – ее муж. Мама скоро умрет. Я об этом пока не знаю. Думаю только о том, что забыл свой вертолет. На улице сильный дождь, дорогу плохо видно, но мы все равно едем быстро. А куда это мы торопимся? Переезжаем в Струги.

Переехали. Живем в двухэтажном доме на втором этаже. Квартира большая и красивая. В одной комнате мы с Аленкой, в другой Нина с дядей Геной, и в третьей мама. Перед смертью она позвала меня и что-то сказала. Но не так, как в кино, будто это было одно предложение, и она сразу умерла. Нет, она говорила довольно много и даже что-то спрашивала. Но, хоть убейте, я ничего не помню. Ни единого слова. А ведь она говорила что-то очень важное. Реально, самому интересно, о чем там шла речь, но увы. В этой жизни мне этого не узнать.

Ну ладно, жизнь продолжается. Мы переехали в частный домик. Там тоже неплохо. На дворе лето, я бегаю вокруг дома и ем крыжовник. Дядя Гена это заметил и объяснил мне, что я не просто ем крыжовник, а я его ворую. Он объяснил мне, что такое собственность и что дом, в котором я живу, – это не мой дом. Причем хорошенько так он все это объяснил. По шее. И я все понял. Вообще с дядей Геной у нас были довольно напряженные отношения. И когда он в порыве гнева говорил, например, что оторвет мне башку, я верил. Потому что когда такое говорит чужой человек, то кто его знает, блефует он или нет. К тому же у меня всегда было хорошее воображение. Я представлял, как он легко сворачивает мне голову. Потом очухивается от того, что натворил, и в спешке идет закапывать меня во дворе. Он понимает, что может не успеть до прихода Нины, а ведь надо еще убрать кровищу в доме. Тогда он тупо выкидывает меня на помойку (она находится в лесу рядом с домом) и заваливает мусором. Нина приходит с работы и спрашивает:

– А где Димыч?

– Да х** его знает, опять где-то шляется.

А Димыч в это время валяется на помойке без башки! И только Черный лает как бешеный. Он рассказывает правду во всю свою собачью глотку, но никто его не понимает.

Да, фантазия у меня всегда хорошо работала. Я старался, чтоб дядя Гена видел меня как можно реже. Но это не так просто, когда мы оба дома. Поэтому я был очень рад, когда настало время идти в школу.

С самого начала школа научила меня одному важному правилу, которое я применяю до сих пор. Оно состоит в следующем: «Реальность не всегда будет соответствовать твоим ожиданиям. Будь готов к этому!» Теперь рассказываю… Чтобы определить, где будет учиться ребенок – в математическом или гуманитарном классе, его просят нарисовать определенный рисунок. И оттого как он справится, они там как-то определяют. Моя старшая сестра Нина работала бухгалтером. Бухгалтерия – это, как правило, женский коллектив. А женский коллектив – это разговоры и сплетни. Женщины знают обо всем, что происходит. Так вот, Нина прознала, что педагог, который занимается распределением детей в тот или иной класс, требует нарисовать зайца. И она попросила Аленку научить меня сему ремеслу. Я очень серьезно подошел к этому вопросу. Серьезнее, чем к выпускным экзаменам в универе. И заяц у меня получался отменный. Я до сих пор помню, как его рисовать. Потому что дома меня путали, что если я плохо его нарисую, то меня не возьмут в школу. И теперь представьте, как я испугался, когда тетенька мне сказала: «Так, а теперь нарисуй человечка…» Какого еще человечка?! Давайте я вам нарисую хоть сто, хоть тысячу зайцев, я не готов рисовать человечка! Ну, я так не сказал, конечно. Но я был шокирован. Это была подстава. Так что я хорошо усвоил урок. Когда я нарисовал человечка, она спрашивает меня таким противно-ласковым голосом: «Та-а-а-а-а-а-ак, а чего у человечка не хватает?» Потом не раз, уже будучи взрослым, я загадывал эту загадку своим друзьям и знакомым, но никто не смог ее разгадать. Ну представьте, у человечка есть две руки (на них по пять пальцев), две ноги (на них ботинки), туловище, шея, голова. На голове волосы, есть глаза, уши, нос, рот (во рту зубы). Так вот, чего у человечка не хватает? Я смотрел на себя и сравнивал, но не видел ответа. Я думал, что все, провал, меня не возьмут в школу. Тогда она и выдает: «У человечка не хватает пуговиц, нарисуй их». Я нарисовал пять штук (больше не влезло), и меня определили в математический класс.

Школа – это хорошо, но я же хотел рассказать о том, как попал в церковь. «Попал в церковь» – звучит как-то странно. Как будто влип в какие-то неприятности. Очень просто. Аленка туда ходила, и я за ней. А почему она туда ходила, не знаю, надо будет у нее спросить. Если она вообще помнит. Теперь попытаемся вспомнить, чем для меня была церковь тогда, в самом начале. В церкви мне было комфортно. Там не нужно было играть в прятки от дяди Гены. Там давали чай с бутербродами и рассказывали интересные истории. Это были истории про Самсона, Голиафа, Иосифа, Петра и еще про множество интересных людей и событий. Из всех этих историй нужно было обязательно извлекать уроки. А уроки были в основном такие: нужно верить в Бога, не грешить, слушаться родителей. Причем когда речь шла о родителях, я думал: «Каких еще родителей?», но все равно отвечал, что нужно их слушаться, потому что это правильный ответ. В общем, я любил ходить в церковь. Кажется, даже больше, чем сейчас.

Так я и ходил в церковь, пока меня не отправили в интернат. Меня не раз пугали интернатом за мои детские косяки. Дядя Гена говорил, что я бандит с большой дороги и именно туда мне и надо. Я размышлял, почему именно с «большой» дороги, а не с маленькой, и где эта дорога находится, но боялся его об этом спросить. Ну не суть, словом, я боялся попасть в интернат, потому что вряд ли дядя Гена пожелает мне что-то хорошего. И вот мы едем с Женькой в автобусе, и я представляю, как меня будут пытать в этом самом интернате. Но Женька говорит, что бояться там нечего и там очень даже хорошо. Ее отправили со мной за компанию. Или меня за компанию. Короче, она тоже много косячила.

Интернат оказался не так уж страшен. Очень похож на школу или даже на детский сад. Обычное такое здание в цветочек, а во дворе всякие там качели, карусели, лазалки. Место, в котором он находился, называется «Гороховое озеро». Потому что там неподалеку озеро. Но оно ни капли не гороховое. Я пробовал. День за днем я осваивался в интернате и боялся его все меньше. А потом он мне даже понравился, и вдобавок я узнал, что это совсем не интернат, а оздоровительный санаторий. Потому что он находился в лесу и нам давали таблетки. Мне тоже прописали какие-то таблетки. Не знаю от чего, да я и не спрашивал. Они были вкусные, и я их честно ел, а не прятал под язык, как некоторые. Жили мы на втором этаже, а на первом этаже были столовая и школа. Очень удобно, особенно зимой. Мы жили по распорядку, но в этом распорядке было много свободного времени. Из всех игр я предпочитал шахматы и войну на полотенцах. Только в шахматы мы играли по своим правилам, потому что никто не знал настоящих. В наших правилах слон ходил почти так же, как конь, и мог есть по две фигуры за раз. А для победы нужно было съесть все фигуры, как в шашках, а не поставить мат. Война на полотенцах тоже интересная игра, но это не просто драка полотенцами. Драка полотенцами – это тупая игра. А война на полотенцах – это вот что: ты берешь полотенце с одной стороны, противник – с другой. На полотенце два солдатика – один твой, другой противника. Вы вместе подкидываете и ловите солдатиков этим полотенцем, причем нужно ловить так, чтобы твой солдат остался на полотенце, а солдат противника упал и умер. Также можно было увеличивать количество бойцов. Это была тихая игра, поэтому в нее можно было играть во время тихого часа, пока воспитательница не видит. Еще играли в первооткрывателей. Эта игра еще тише. Для нее нужны были учебники по истории или географии. Каждый берет свой учебник и открывает форзац. Там карта мира или России. Кто-то находит на карте город, реку, озеро или еще что-нибудь и говорит название. Остальные ищут это название на картах – выиграет тот, кто первый найдет этот объект. И тогда уже он загадывает новый.

Прошел год, я закончил третий класс и вернулся в Струги. Все лето я ждал, когда вернусь обратно в интернат. В конце августа вернулся и чудесным образом попал сразу в пятый класс. На то, что происходило в школе, я не особо обращал внимание, мне больше нравилась сама жизнь в интернате. Хотя и в учебе я не отставал. Мне понравилась одна девочка – Наташа. Я постоянно с ней гулял и выдумывал для нее смешные истории. Мне нравилось, как она смеется. Потом я узнал, что она дочка моей учительницы по математике. И я думал, может, учительница ставит мне хорошие оценки потому, что я гуляю с ее дочкой. Я решил, что когда окончу школу, спрошу учительницу об этом. А то, если я спрошу сразу, то вдруг она перестанет ставить мне хорошие оценки. Но летом я опять уехал и больше не вернулся в этот интернат. На следующий год я попал в Пушкиногорский интернат.

Это был уже не санаторий, а настоящий интернат. В основном здесь были дети из детских домов. Хотя этот интернат тоже не показался мне страшным, и со временем мне стало здесь комфортно и очень интересно. Расскажу немного о самом интернате. Он находится не совсем в лесу, как санаторий на Гороховом озере, а рядом с лесом. Но и рядом с городом. Территория довольно большая, но она не огорожена и можно спокойно выйти прогуляться за территорию. Но этого делать нельзя. Нельзя – в смысле запрещено. А можно – в смысле фактически осуществимо. На территории находился сам жилой корпус (гораздо больше, чем на Гороховом озере), школа (отдельно от жилого корпуса), спортгородок, стадион, игровая площадка, сад, кочегарка, помойка. Все это располагалось как-то красиво и гармонично. Ну, в общем, мне нравилось, как это все располагалось. В жилом корпусе было два этажа, на верхнем были палаты, внизу – столовая, медпункт, кабинеты воспитателей, сушилка, солевая комната, изолятор, небольшой холл, комнаты для досуга.

Оказывается, в интернате можно много чему научиться. Например, воровать. Воровали мы следующие вещи (от простого к сложному): яблоки, груши, телефонные карточки, мороженое. Яблоки было легко воровать, почти как крыжовник, когда я жил с Ниной и дядей Геной. Выходим командой три-четыре человека с территории и гуляем по городу в поисках участков с яблонями. Желательно, чтоб яблони были как можно ближе к ограде и как можно дальше от дома. Ну и все, дальше объяснять нечего. Залезаешь и воруешь. Вообще-то на территории интерната был свой сад, но там воровать было неинтересно и яблоки были не очень вкусные. Как я уже говорил, с территории интерната выходить было строго запрещено. Поэтому выходить нужно было сразу после завтрака или обеда. И ты не должен быть в этот день дежурным по палате, и не должно быть у тебя за душой какого-то невыполненного задания перед воспитателем. На все про все было три-четыре часа до следующего приема пищи, поэтому в команде обязательно должен быть кто-то с часами. Но мы всегда успевали.

Воровать груши было чуть сложнее, просто потому что они реже встречались. И, разумеется, ценились они больше, чем яблоки. Одна груша примерно равнялась трем яблокам. Алгоритм воровства груш примерно такой же. Единственное – их старались брать больше за один раз. Если за яблоками ходили, как правило, налегке, то за грушами всегда брали сумку или рюкзак. Груши в Пушкинских горах растут маленькие, но сладкие. Только нужно было дождаться, когда они полностью созреют. Разумеется, мы этого не ждали. Также я узнал, что существуют еще земляные груши. Я до сих пор не знаю, фрукт это или овощ, но растет он в земле. На вид это очень толстый кривой корень, на вкус что-то вроде редиса, но приятнее. Не такой резкий вкус. Его можно доставать из земли, мыть и сразу хрумкать. Так мы и делали.

Ну что ж, теперь про телефонные карточки. Трудно представить, но мобильных телефонов тогда еще не было. И люди звонили либо с домашних телефонов, либо с телефонных будок. Чтобы звонить с таких будок, нужны специальные карточки. Очень похожие на настоящие банковские карты. Карточки были на определенное количество минут. Если за один разговор не потратил все минуты, то можешь продолжить в следующий раз. Ну вот, а где же взять эти карточки? А в шестом магазине.

Шестой магазин. Или просто Шестой. Это большой магазин через дорогу от интерната. Почему именно «Шестой», я не знаю. На нем не было никакой вывески с названием. Это не был шестой дом по адресу. И я не знал никакого там второго или пятого магазина. Был просто Шестой, и все. С этим надо смириться. Мы часто ходили в этот Шестой магазин просто посмотреть, помечтать о том, что можно было бы купить, если бы у нас были деньги. Или поразмышлять о том, что лучше: съесть пять шоколадных конфет или облизать совочек, которым подавали торты. Можно было даже успеть сбегать в Шестой на большой перемене. И в этом Шестом магазине была очень интересная витрина. Я бы сказал, подходящая. Попробую объяснить. Она состояла из таких стеклянных ячеек. Ячейки квадратные, в смысле кубические. Сторона примерно 50 см. Самое главное, что соединялись они между собой такими пластмассовыми шариками, в которые вставлены сами стекла (грани). Но соединялись они отнюдь не вплотную, а был замечательный зазорчик. Поэтому на витрине были выставлены товары размером больше этого зазорчика. Единственное, они там кончено лоханулись с телефонными карточками. Их-то мы и таскали. Нужны были только проволочка и осторожность. За карточками ходили тоже втроем, вчетвером, и каждому доставалось по карточке. Вообще, кажется, что два человека – это неподходящее количество для преступления. А тем паче один.

Телефонные будки находились сразу за Шестым магазином. Не знаю, кому звонили детдомовские, а я звонил домой. Потому что, когда я уезжал, Аленка мне дала телефон. Это был единственный вариант для меня потратить телефонные карточки. И я звонил. Я очень надеялся, что трубку возьмет Аленка, но чаще всего это была Нина. Тогда я старался отвечать так, чтобы разговор был коротким. Да он и так был всегда коротким. У меня все хорошо, учусь хорошо, кормят хорошо, никто не обижает. До свидания. Почему-то никто не спрашивал, откуда я звоню. Когда трубку брала Аленка, разговор был интересней. Я рассказывал ей почти обо всем, что со мной происходит. В конце она спрашивала меня, скучаю ли я по дому. Я совсем не скучал. Здесь мне было гораздо интереснее. Но я все равно отвечал, что скучаю, потому что это был правильный ответ.

Кроме карточек еще можно было воровать мороженое. Это было сложнее, но интереснее. Украсть мороженое можно не в каждом магазине. Это должен быть такой магазин, в котором полки с товаром расположены по всему периметру, и холодильник с мороженым стоит в доступном месте. Как это ни странно, для этого дела нужно брать с собой немного денег. Разумеется, не для того, чтобы купить мороженое. Его мы возьмем и так. А для того, чтобы купить какой-нибудь недорогой товар. Обычно это была небольшая шоколадка или сушеные бананы (я очень любил сушеные бананы). Но самое главное, чтобы этот товар находился как можно дальше от холодильника с мороженым. Деньги для этого предприятия берутся в фонтанах в парке. Ну вот, в принципе схема ясна. Пока один отвлекает продавщицу, покупая сушеные бананы, остальные просто тырят мороженое. Нас ни разу не поймали, но однажды мы пришли в очередной раз за сушеными бананами, а холодильник с мороженым переехал. И хорошо, а то когда- нибудь нас бы точно поймали.

Можно подумать, что в интернате можно научиться только плохому. Но это не так. Например, там я научился писать поэмы. О, это очень увлекательное занятие! Причем для него совсем не нужны какие-то там литературные способности. Я расскажу, как это делается. Для того чтобы писать поэмы, нужно ровно два человека. То есть ни больше, ни меньше. Потому что одному это делать очень скучно, а втроем уже неудобно. Для этого необходимы два рулона туалетной бумаги и хорошая погода. Заходишь в туалет на втором этаже, там наверху есть небольшое окошко. На этом окошке вполне могут уместиться два человека десяти-одиннадцати лет. И вот садишься там с напарником, у вас в руках по рулону туалетной бумаги. И начинаете потихоньку разматывать. Наблюдаете, чья поэма получается длиннее. Если на улице не очень ветрено, то поэмы получатся очень красивые. А если во время написания поэмы на улице гуляют другие поэты, они обязательно начинают поддерживать вас, кричать и радоваться. Иногда поэмы переплетаются между собой и запутываются. Тогда приходится их отрывать и начинать новые. А когда они заканчиваются, становится как-то грустно. Но что тут поделаешь, это искусство.

Временами ребята собирались ловить глюки. Я боялся этого, но однажды попробовал. Только не надо думать, что мы нюхали клей или употребляли наркотики. Ни в коем случае. Оказывается глюки можно вполне ловить и без психотропных веществ. Для этого опять же нужно как минимум два человека и полотенце. Но мы, как правило, собирались гурьбой. Итак, как же это делается? Становишься у стены, приседаешь как можно быстрее, чтобы разогнать сердце. Потом встаешь и дышишь как можно чаще, не знаю зачем. Потом твое горло прижимают полотенцем к стене так, что ты не можешь дышать. Я не знаю, сколько нужно держать, но держали те, кто знал. Хотя секундомера у них не было. В общем, ты ненадолго отключаешься и видишь небольшой сон. Мой сон был такой: я стою под водопадом и моюсь. Мне очень приятно, просто не описать, насколько я хорошо себя чувствую. Все так изумительно. В сто раз круче, чем в какой-нибудь там рекламе шампуня. Но вот я замечаю, что сверху летит огромный булыжник. Прямо на меня. Он задавит меня насмерть. Но мне настолько хорошо, что я не могу сдвинуться с места. Булыжник падает на меня, и я просыпаюсь. Я лежу на полу, и у меня дико болит голова. Я трогаю ее и чувствую большую шишку. Смотрю на руку – крови нет. Хорошо. Тут звонит звонок на обед, и мы идем есть. По дороге мне рассказывают, как все было. Я стоял у стены и тер себя в разных местах, как будто я в душе. Потом потихоньку я начал валиться на бок, при этом продолжая «мыться». Меня не успели поймать, и я ударился головой о спинку кровати. Все произошло очень быстро, но во сне это было очень долго. Больше я этим не занимался. А через 14 лет я узнал, что это разновидность холотропного дыхания, и его изобрел некий психолог по имени Станислав Гроф после запрета ЛСД.

Когда наступал май, мы отправлялись на охоту. Только охотились мы не на зайцев и лис, а на майских жуков. Мы ходили по лесу и собирали их. Жуки были немного страшные, но очень добрые. Можно было даже пускать их походить по рукам. У них приятная походка. Мы собирали целые армии жуков в своих пеналах. Помечали их краской, чтобы никто не украл. Мы делали дырки в пеналах, чтобы они не задыхались. Но они все равно почему-то умирали. Умирали они всегда молча, без криков и стонов. Потому что они были очень добрые. И мы устраивали для них достойные похороны.

Словом, в интернате было много интересных занятий. Мы бегали и играли на стройках, делали для себя ходули и воздушных змеев, жгли фугас, рисовали карты местности, коллекционировали вкладыши от жвачек, фишки, крышки от пива, бирки от сигарет. Ночами сочиняли и рассказывали друг другу страшные истории. Например, про конец света.

Все знали, что в 2000 году будет конец света. Кто-то умный это предсказал, и мы верили. В принципе особо умным быть и не надо, чтобы это предсказать. Такая круглая дата! Немудрено, что случится что-то важное. А конец света – это очень важно. Немного страшно, но очень интересно. Как сама Жизнь. Я представлял конец света в трех вариантах: либо еще один потоп, либо какая-то огненная стихия, либо закончится кислород. Больше всего я боялся удушья, поэтому огонь меня вполне устраивал. Думал, что сгореть заживо будет не так больно, как задохнуться. Я отдавал себе отчет, что от конца света невозможно спастись, но все равно откладывал сухари в свой шкафчик на всякий случай. На обед давали два куска черного хлеба и один белого. Мне хватало по одному того и другого. А иногда я экономил и два черного. Из белого хлеба сухари получались невкусные. Я накопил довольно много сухарей и был готов к концу света, но вдруг одному мальчику пришла посылка. Помимо прочих вкусностей там были малиновое варенье, паштет и шпроты. Мы заключили договор – с меня сухари, с него варенье и паштет. Ели мы все это по ночам, потому что так гораздо вкуснее. Запасы сухарей иссякли, а конец света был все ближе и ближе. Но я про него совсем забыл, а вспомнил только весной 2000 года. Я сначала обрадовался, а потом разочаровался. Потому что я так красочно представлял, как все вулканы извергаются, вокруг лава, огненный дождь, все горит. Но ничего не случилось, очередной обман. 2000 год оказался таким же, как и 1999-й, а за ними такой же 2001-й.

Если родители пугают своих непослушных детей интернатом, то чем же пугают непослушных детей, которые уже в интернате? А я вам скажу… Изолятором! О да, это страшно. Это вам не какой-нибудь там конец света. Потому что конец света одновременно для всех, а изолятор только для тебя. Это как интернат в интернате. Как дисбат в армии. Место для изгоев. Изолятора боялись даже самые крутые. Много историй мы придумывали об изоляторе и рассказывали друг другу по ночам. Оттуда никто не возвращался, и я не представлял, что такое нужно натворить, чтобы туда попасть. Наверное, убить воспитателя или что-нибудь вроде того. Изолятор находился по пути в столовую, и мы всегда с опаской проходили мимо него. Рядом с ним всегда стоял какой-то жуткий запах. Иногда мы слышали оттуда негромкие разговоры. Значит, там кто-то был, и не один. Но посмотреть на этих бедолаг было невозможно, потому что им нельзя выходить. Еду им носили из столовой. А когда самые смелые подбирались к окну снаружи, то там никого не было. Мне было очень интересно знать, что же там происходит, и однажды я узнал.

Да-да, я угодил в изолятор. Самое обидное, что меня отправили туда не за плохое поведение. Не за то, что я врал. Не за то, что воровал. А просто потому, что я заболел. У меня началась чесотка. По всему телу пошли прыщи, все чешется, прыщи все расцарапаны, кровоточат. Это и так уже нехилое наказание, а тут еще изолятор.

Мне дали белую одежду. Сказали взять мыльные принадлежности и полотенце. Ведут. Мне реально страшно. Я настолько упал духом, что даже не пытаюсь сбежать. И мысли такой не приходит. Будто я в наручниках. Смотрю на проходящих мимо ребят с завистью. Они свободны, у них еще вся жизнь впереди. А у меня впереди Изолятор. Вот этот противный запах, большая железная дверь. Медсестра достает ключ из кармана, открывает… Странно, я пока не вижу никаких пыток, но может, все начнется позже? Мне показывают мою комнату. Из другой комнаты выходит толстая девчонка. Молча смотрит на меня. Уходит. Воспитатель и медсестра тоже уходят и закрывают дверь. Я ложусь на кровать, в голове проносятся все страшные истории про изолятор, но ни одна из них не подходит. Потому что здесь нет никаких ловушек, капканов, цепей, шипов в стенах и потолке. Нет ни вампиров, ни монстров, ни кучи трупов. Оказывается, разочароваться можно не только в хорошем, но и в плохом. Как же я приятно разочаровался. А люди обычно не придают значения таким приятным разочарованиям. Люди любят запоминать плохое.

Так вот, со временем я привык к изолятору. Это была такая же палата, только поменьше. Даже в столовую не надо ходить. Вот только нужно пить таблетки и мазать прыщи. Только нельзя погулять. Жили мы там вдвоем с Лизой. Лиза была старше меня на три года, но мы все равно общались, потому что вариантов у нас не было. Не помню, чем она была больна, но ей оставалось лежать в изоляторе всего неделю, потому что у нее уже все прошло. Она тоже привыкла к изолятору. У нее были книги и кассеты с музыкой. В изоляторе был магнитофон. Книги она любила читать вслух, и я понял, что это за разговоры мы слышали с той стороны железной двери. Из всей музыки, что слушала Лиза, мне больше всего нравилась Земфира. Я даже надеялся, что она оставит мне кассету, но она не оставила.

В интернате я второй раз столкнулся со Смертью. Ну, в смысле, не я лично с ней столкнулся (это у меня еще впереди). Я просто смотрел со стороны, как она работает. В первый раз, когда умерла мама, я еще ничего не понял. Тогда мне сказали, что люди умирают, и это неизбежно. Я принял это как данность и особо больше не думал об этом. Но теперь я задумался. Не знаю зачем, но на похороны собрали всю школу. Мы стояли перед парадным крыльцом и смотрели на гроб. Директор что-то рассказывал. Те, кто стояли поближе, видели тело. Они потом рассказывали, что видели следы веревки на шее. Этот мальчик был старше меня на два года. Восьмиклассник. Он повесился. После директора вышел священник и стал что-то петь. Я не слушал, что он там поет. Я просто стоял и думал. И когда гроб увезли, я продолжал думать. Я думал о том, что это совсем не та смерть, о которой мне рассказывали. Разве это неизбежная смерть? Разве так умирают все?

Я не знал причин, которые толкнули его на самоубийство, и думал, что могло бы толкнуть меня. Ничего я не мог придумать по этому поводу. Я понял только, что это очень страшная смерть. А самое мучительное – это когда ты уже принял решение. И вот от этого решения до смерти самое страшное время. Страшнее самой Смерти. Потому что нельзя за пять минут решить и сразу же повеситься. Должно пройти время. Когда ходишь и думаешь. О том, что потерял, о своих близких, если они еще есть. Думаешь о тех, кто будет страдать после твоей смерти. В это время видишь мир совсем по-другому.

В это самое время идет война внутри человека. Война между Богом и Сатаной. Внутри мальчика четырнадцати лет. Тогда Сатана одержал маленькую победу. Он внушил мальчику, что в жизни нет смысла. Что жизнь – это только страдания. Что лучше умереть. Дерзкая ложь. Такая дерзкая, что можно и поверить.

Весь интернат был напуган этим событием. Но прошло время, и вот мы снова бегаем по улице и играем. Мы бегаем и смеемся, потому что в интернате не так уж плохо. Там тоже можно жить. Но все равно все хотят покинуть интернат. Кто-то даже сбегает. И все мечтают о нормальной семье. Мечтают о том, что однажды их усыновят американцы. Мы думали, что американцы живут лучше всех и дают своим детям все что захочешь.

В интернате с нами жила одна девочка. Она была немного похожа на мартышку, но при этом она была очень симпатичная. И вот однажды она пропала. Никто не знал, куда она подевалась, но через некоторое время по интернату пошли истории о том, как прилетели американцы на вертолете и забрали ее. Сначала я не верил, потому что не слышал никакого вертолета. Но я так много выслушал этих историй, что со временем сам стал их рассказывать. Рассказывал я их детально, как вертолет приземляется на наш стадион, как раз в то время, когда мы играли с пацанами в футбол. Нас раскидало по сторонам. Из вертолета вышли очень красивые американцы. Все в солнечных очках. Они спросили у нас, где находится директор, и сразу направились к нему. Мы подглядывали в кабинет директора через замочную скважину. Там были директор, американцы и девочка-мартышка. Американцы спросили, как ее зовут. Она скромно ответила. Потом они подписали какие-то документы и все вместе уже с девочкой пошли в вертолет. Когда они улетали, мы махали им вслед и очень завидовали. Со временем я сам поверил в эту историю.

Наступило лето. Я вернулся из интерната и очень надеялся, что на следующий год снова туда поеду. Делать особо нечего, и меня отправили на христианскую площадку. То есть только когда я уже был там, я узнал, что она христианская. А что это, собственно, значит – «христианская»? Вполне себе обычная детская площадка. Только перед едой была молитва, и один раз в день был библейский урок. Площадку проводили немцы. Хотя они все говорили по-русски, все равно было сразу понятно, что они нерусские. Это было понятно не только из-за акцента. А потому что они все время улыбались. Для русских они были слишком добрые и счастливые. Мне очень нравилось ходить на площадку, и каждый вечер я с грустью возвращался домой. Помимо библейских уроков и игр там было свободное время, когда мы просто играли между собой без наставников. Однажды в такое время нас всех собрали, рассказали нам очередную библейскую историю и сказали, что, кто хочет покаяться, пусть поднимается на второй этаж. Ребята, с которыми я только что играл в «козла» (в мяч), сразу пошли доигрывать. Я пошел с ними, но мне было интересно, что там будет на втором этаже. Я не знал, что значит «покаяться», но хотел попробовать. Из-за этих мыслей я не мог сосредоточиться и быстро проиграл. Тогда я пошел на второй этаж. Меня встретил один из немцев. Его звали Сергей Г.

– Ты хочешь покаяться?

– Да.

– Ну, пойдем…

Он повел меня через класс. Парт в классе не было, а по сторонам тут и там стояли люди на коленях и что-то бубнили вполголоса. Они стояли по парам. Один немец и один ребенок. Я прислушивался, но не мог разобрать, что они там бубнят. Сергей Г. нашел укромный уголок и встал на колени. Он кивнул мне, и я тоже встал на колени. Мне было немного страшно. Он задал мне несколько вопросов. Вопросы были непонятные, но я отвечал «да», потому что чувствовал, что это правильный ответ. Потом он сказал, чтобы я повторял за ним и стал молиться. Я повторял за ним. Когда я повторил за ним «Аминь», он крепко меня обнял. Это было неожиданно! Сказали бы сразу, что придется обниматься с мужиком, я бы не пошел. Потом он вручил мне маленькую синюю книжку. Книжка называлась «Новый Завет». Посередине был нарисован крест, а в нижнем углу какая-то ваза. Когда я спустился, пацаны все там же играли в «козла».

– Ну как? – спрашивали они.

– Покаялся, – ответил я и показал синюю книжку.

Лагерь закончился, и немцы уехали. Когда они уезжали,

девчонки бежали за машиной. А потом возвращались все в слезах. Хотя реветь было необязательно. Немцы же сказали, что на следующий год приедут снова. Постепенно закончилось лето, значит, нужно было идти в школу. Почему-то на этот раз меня не отправили в интернат, и я пошел в местную школу. Не знаю, почему так получилось. Может, дядя Гена решил, что я исправился или просто с меня хватит. Словом, я был очень огорчен, что больше не поеду в интернат. Причем это было еще полбеды, потому что в местной школе меня определили в класс с буквой «Г». 8 «Г» класс. Тогда я совсем расстроился и еще подумал: «Там что, совсем дурачки учатся? Как бы с ними тоже дурачком не стать». Но оказалось, ничего подобного. В «Г» классе учатся люди ничем не хуже, чем в «А» и «Б». Они даже чем-то интереснее. Только они совсем не старались в учебе. Они как бы мстили за то, что их определили в класс «Г». Они любили доставать учителей и срывать уроки. Я тоже не особо старался в учебе, но некоторые предметы давались мне совсем легко. Например, геометрия. Потому что геометрия – это такой предмет, где только вначале нужно было выучить пару-тройку аксиом, типа «параллельные прямые не пересекаются» и вроде того. А все остальное на протяжении трех лет постепенно выводилось из этих аксиом. В общем, хороший предмет – геометрия. Не то что какая-нибудь там история, где нужно учить все подряд. А про английский я и вовсе говорить не хочу, потому что это единственный предмет, который не русский. Я вообще не понимал, что там происходит.

Свободного времени в школе было не так много, как в интернате, поэтому особенно там не поразвлечешься. С одноклассниками я почти не общался. И они со мной не общались. Я никому не был интересен. Не нравился девчонкам, и среди пацанов тоже особо не был уважаем. В их глазах я был тощим очкариком, который еще постоянно попадает в какие-то нелепые ситуации. То портфель забудет, то с разбегу врежется в учителя, то чихнет на уроке так, что сопли на всю тетрадь. Короче, я – аутсайдер.

Однажды я как-то вспомнил, что еще до того, как я попал в интернат и Аленка еще не уехала в Питер, мы же с ней ходили в церковь. «А не сходить ли мне туда снова?» – подумал я. К тому же немцы говорили, что нужно ходить в церковь. А немцы же добрые – плохого не посоветуют. И начались мои похождения в церковь каждое воскресенье. Поначалу я ходил в воскресную школу, как в былые времена. Но это были уже не бездумные посиделки из разряда послушал сказочку, выпил чаю и домой. Теперь я старался вникать в то, о чем говорят и что вообще происходит. К тому же иногда воскреску проводила не тетя Люба и Татьяна Николаевна, а сам пастор – Владимир Викторович. Об этом человеке следует написать отдельную книгу, но как-нибудь потом. Скажу только, что он много претерпел, много сделал, и я очень ему благодарен. Так вот, постепенно я стал проникать в христианство. Хотя сами христиане говорят, что христианином становишься сразу, когда покаялся. Как будто прыгаешь с вышки в бассейн. Плюх – и ты христианин. Но у меня, похоже, было не так. Я проникал в христианство медленно и методично, будто заходил в озеро с очень пологим берегом.

На воскреску приходило немного ребят. Бывало и такое, что мы беседовали с дядей Витей один на один. Так вот, пока другие ребята играют в футбол, а кто-то пробует курить и пить пиво, в это самое время я сижу в церкви на втором этаже и разговариваю с пастором о Боге, о вечности. Я спрашиваю его о том, какие рай и ад, когда и как наступит конец света, возможны ли чудеса в наше время… Да у меня была целая куча вопросов, а задавать такие вопросы было больше некому. Дядя Вова отвечал на мои вопросы с удовольствием (по крайней мере мне так казалось). И я верил всему, что он говорил. Потому что мне легко во все верить.

Когда я еще немного подрос, я стал ходить на молодежку. Там было гораздо интереснее воскрески, несмотря на то, что ее тоже проводил Владимир Викторович. Просто там были другие ребята и с ними я легко нашел общий язык. Потому что они принимали всех. Здесь не было аутсайдеров. Никто не выискивал в тебе недостатки, чтобы посмеяться. Мне было приятно находиться в их кругу. Здесь у меня появились друзья. Я с нетерпением ждал субботы, чтобы снова встретиться с ними. Происходило это примерно так.

Вот наступила суббота. Вечер. Я ужинаю в своей комнате. Хотя какая она «моя»? Комната моего племянника. Короче, я ужинаю. Стараюсь есть очень быстро. Половину ужина без палева скидываю в какой-нибудь пакетик или бумажку, чтобы на улице отдать собаке. На выходе говорю Нине: «Ну все, я пошел», – и сваливаю. Черный уже знает, что его ждет, и виляет хвостом. Он получает ожидаемое и сжирает это мгновенно вместе с бумагой. Я выхожу, закрываю за собой калитку и иду по дороге, но иду я пока не в церковь, а в баню к А. Но я уже представляю, как мы все собрались в церкви на втором этаже. Поем эти христианские песенки, которые мне очень нравятся. А пока я иду по дороге, сам бубню эти песни себе под нос. После бани я прихожу в церковь, и начинается. Все потихоньку подтягиваются, кто-то немного опаздывает, но это не страшно. Главное, что мы собрались. В церкви я впервые нашел друзей, но не потому, что там все такие дружелюбные (хотя и в этом что-то есть). А просто потому, что раньше у меня друзей-то и не было. В школе я был аутсайдером. А дома, после того как уехала Аленка, я совсем ни с кем не общался. Реально, я даже никогда не разговаривал по душам с собственной сестрой. Хотя она забрала нас с Аленкой к себе после смерти матери. Все наши разговоры были примерно такие: «Дим, сходи за водой» или «Нина, подпиши дневник, уже две недели прошло». И когда такое происходит, что родные люди не общаются, поневоле задаешься вопросом: «А кто, собственно, в этом виноват?» Ведь не было такого, что мы с Ниной поссорились или я ее чем-то обидел. Я сам никогда не пытался заговорить с ней. Мне было трудно даже представить такую ситуацию, что я как-то вечерком подхожу к ней такой… она сидит в кресле и что-то читает… Я подхожу кладу руку ей на плечо и говорю: «Ну что, Нина, как поживаешь вообще, о чем думаешь?» Это было бы что-то невероятное, потому что мне было всего 15 лет, а ей… Я даже не знаю, насколько она старше меня. Ну, за тридцатку-то ей тогда было. Да и она со мной никогда не заговаривала о чем-то таком. Но, с другой стороны, а что я хотел? Хватало с меня того, что я жил в ее доме и она меня кормила. Словом, с Ниной я не общался, а с дядей Геной и подавно, потому что я исполнял его пожелание: «Чтоб глаза мои тебя не видели». С Лешкой я тоже особо не общался, потому что он был еще слишком мал. Но зато у меня теперь были друзья в церкви.

Когда приобретаешь что-то, чего у тебя раньше никогда не было, ты этим дорожишь. И я ценил свои отношения с друзьями. Я ценил их все больше и больше с каждым годом. Ведь друзья – это не что-то такое, что можно потерять и снова найти. Типа, переехал в другой город и завел новых друзей. Нет. Так не прокатит. А если бы было так, то какие же это друзья? В нашем мире почти все – суета. А друзья – это то немногое, что НЕ суета.

Потом оказалось, что церковь – это не просто круг друзей. Здесь есть свои правила. Конечно, это не такие правила, как государственные законы, но их все равно надо выполнять. И не то чтобы они были совсем сложными – эти правила. Просто они были странными. Со временем я научился следовать этим правилам. Изначально было немного правил – всего четыре. Нужно было ходить в церковь, читать Библию, молиться и рассказывать другим о своей вере.

Первое правило было совсем легким. Я и так с удовольствием ходил в церковь. Со вторым правилом тоже проблем не было. Оказывается, Библия – не такое уж и скучное чтиво. Со временем я понял, что Тарантино и Спилберг отдыхают по сравнению с некоторыми библейскими сюжетами. Местами кровища чуть ли не капает со страниц этой святой книги. Да что там говорить, главный эпизод Библии – это казнь. Причем довольно жестокая.

Так, я говорил о правилах… Дальше по списку у нас идет молитва. Вот это совсем непонятная штука. До сих пор полностью не понимаю, что это такое и как работает. Но независимо от того, знаешь ты, что это такое или нет, это правило тоже нужно было выполнять. И я его выполнял. Чисто физически молиться было несложно. Просто закрываешь глазки, складываешь ручки и просишь у Бога что тебе хочется, благодаришь Его за то, что имеешь, а потом такой «Аминь!» – и все дела. Но со стороны непонятно, настоящая это молитва или нет. Да ты и сам не понимаешь, но хочется верить, что настоящая.

Ну, и последнее правило: рассказывать другим о своей вере. Или как это называется внутри церкви – евангелизация. Точнее, евангелизация – это когда вы идете толпой рассказывать о Боге, а когда говоришь один – это свидетельство. Для меня это было самое сложное правило. Нет, ну это, конечно, лучше, чем убивать неверных. Слава Богу, я не попал в секту радикального ислама. Короче, рассказывать другим о Боге непросто. Особенно в таком возрасте. Да еще когда ты и сам особо ничего не понимаешь. Как я уже говорил, церковь набирает в свои ряды всех подряд. А точнее, кого попало, без разбору, не глядя на недостатки. Получается эдакий клуб неудачников. И вот, представьте, этот клуб неудачников вываливается наружу, чтобы учить жизни нормальных людей. Конечно, из этого редко получается что-то дельное. Максимум кого мы могли привлечь, это таких же неудачников. Но бывали и исключения. Вообще в церковь можно было попасть не только вот так, с улицы. Можно было сразу родиться в семье верующих. Тоже вариант. Таких сначала называют ДВР – дети верующих родителей. А потом никак не называют. Ну, в смысле, называют как всех – братья и сестры. Потом еще можно попасть в церковь через реабилитационный центр для наркоманов и алкоголиков. Но про это я особо рассказать не могу, потому что это не мой путь.

Так проходила моя юность. Я ходил в церковь и был счастлив. Конечно, я не очень-то понимал смысл этих церковных правил, но мне это было и не нужно. Мне было достаточно того, что мы собирались и я не одинок.

Однажды в нашей церкви появился необычный молодой человек. Он не был похож на тех пьянчужек, которые придут на собрание, посидят и больше не возвращаются. И не был он похож на какого-нибудь неполноценного. И уж точно он не был из верующей семьи. Это был вполне нормальный человек «из мира». Прошло немного времени, и он стал проводить у нас молодежные собрания вместо Владимира Викторовича. Надо признать, что у него это получалось хорошо. На этих собраниях я больше следил за тем, о чем идет речь, и меньше думал о своем. У него была совсем другая методика подачи материала. Во-первых, было видно, что он готовился, а во-вторых, он старался строить диалог с нами, а не просто рассказывал проповедь. Когда он задавал какой-то вопрос, он говорил: «Как вы думаете?», то есть он хотел знать наше личное мнение. Для меня это было непривычно, потому что я всегда старался дать правильный ответ, а не то, что я думаю. А тут можно было не бояться ошибиться. Потому что на такой вопрос: «Как ты думаешь?», самый правильный ответ – это правда.

Теперь молодежные собрания стали для меня гораздо интересней. Мне нравилось размышлять. И даже дома я стал читать Библию несколько иначе. Не просто как интересные истории, а спрашивая себя: «Что это значит для меня лично?»

Когда я спросил нашего нового учителя: «А откуда вы приехали?» – выяснилось, что ниоткуда он не приезжал, а всю жизнь прожил тут, в Марьино, и вообще, говорит: «Не надо называть меня на „вы"». Это была честь для меня. Уж не думал, что такой интересный человек, который еще и на порядок старше меня, может вот так запросто стать моим другом. Зовут его Роман.

Мы стали общаться. Вообще он со всеми нами общался как с друзьями, несмотря на разницу в возрасте. Однажды я спросил его, почему он пришел в церковь. Он сказал, что давненько искал Бога и вот наконец-то нашел. Это было что-то невероятное для меня! Не помню, чтобы кто-то пришел в нашу церковь, потому что искал Бога. Видел, как люди ходили по привычке, а кто-то появлялся от безысходности. Но в поисках Бога – это было что-то новенькое. Тогда и я стал искать Бога. Нашел я его в таких церковных брошюрках, которые нам дали, чтобы мы раздавали их неверующим. Конечно, я их не раздавал, они валялись у меня дома. И вот, как-то я сидел дома один, был тихий зимний вечер. Часов семь вечера, за окнами звезды, в комнате настольная лампа. Мне на глаза попались эти самые брошюрки. Я взял одну. Это была известная среди христиан «иллюстрация моста». Я прочитал ее… Прочитал еще раз, более внимательно. И тут меня накрыло! Я все понял. Стало невыносимо больно и стыдно! Я плакал. Хорошо, что дома никого не было. Я осознал, что в моей еще детской душе уже столько грязи, что от нее просто так не избавиться. Понял, сколько зла я еще сделаю. Я представлял, каково это – быть наказанным за то, что не совершал. Это со мною случалось. Но я не мог вообразить, как любить тех, кто тебя убивает. Принять на себя всю человеческую ненависть. Мне до сих пор полностью этого не понять. Это невероятно!

Кроме жажды общения с друзьями у меня появилась еще жажда познания Бога. Обе эти жажды я утолял одновременно на молодежном собрании. На каждом собрании Рома готовил для нас новое качество Бога. Святость, справедливость, долготерпение, любовь…

Потихоньку я начал понимать и смысл церковных правил. Даже молитва стала для меня не просто формальностью. Я понял, что можно говорить с Богом, как с любым из людей. Как с отцом, как с другом. Я узнал, что не все, что ты попросишь, – сбудется. Я понял, что бывает ответ «нет». И главное в этом деле – вера. Без веры получается не молитва, а какое-то пускание религиозных слов в уши рядом стоящих людей. Я также иначе стал смотреть на евангелизацию. Я научился тому, что не стоит стыдиться своих взглядов. Когда Рома рассказывал свое свидетельство в Доме культуры нашего поселка, он не выглядел каким-то неудачником, который попал в секту. Он выглядел уверенным в себе человеком, который нашел то, что искал. Рома сам устраивал потрясающие евангелизации вместе с нами. И эти евангелизации были не столько для людей, сколько для нас самих. Тогда я чувствовал силу, объединяющую всех нас.

Помимо евангелизаций он устраивал разные мероприятия для нас. Походы, посиделки у костра в его дворе. Когда у кого-то был день рождения, он собирал нас всех в церкви, и мы отмечали этот праздник вместе. Он собирал нас на 8 марта и 23 февраля, мы поздравляли друг друга. Мы играли в волейбол и «Что? Где? Когда?». Мы разыгрывали друг друга. Мы шутили и смеялись. Он устроил для меня замечательную юность. А сам жалел, что у него такого не было. Он говорил, что завидует нам, потому что мы нашли Бога в молодости и проводим свою юность в чистоте.

А пока мы развлекались, время шло. Оно шло, а я этого не замечал. Потому что, когда все хорошо, про время не думаешь. О нем вспоминаешь, только когда чего-то ждешь или когда что-то не успел. Жизнь в нашей церкви текла вполне себе размеренно. По вторникам и четвергам маленькие собрания, на которые почти никто не ходит. По субботам наши молодежные собрания. И по воскресеньям общие собрания, на которые приходят почти все. Так и живем, и все довольны.