Ольга Анатольевна Гронская "Если проткнуть глобус. Том 1"

– Ну, теперь все в порядке, – улыбаюсь я.

Хотя мне почему-то уже не смешно.

– Оля, ты как к танго пришла? —вдруг спрашивает Люда, обдумывая что-то, наверно, очередное важное.

– Я? Так вроде с детства приучили, – прикидываю я.

Потом тоже торможу и задумываюсь более конкретно, откуда ноги растут, и поправляюсь:

– К музыке в смысле. Танцевать-то здесь никто его не умел по- настоящему.

– Расскажешь?

– Если интересно, то конечно.

Память услужливо размывает очертания танцевального зала и переносит в нашу небольшую двухкомнатную квартиру на первом этаже. Мне девять лет. Начало осени. В доме праздник, опять взрослые, веселясь, без конца заводят пластинки, я знаю, что вот эта называется танго. Аргентинское.

Мне нравится мелодия, но не нравится, что в доме очередное шумное застолье, где на меня не обращают внимания. Я чувствую все больший дискомфорт по мере увеличения размаха разгула. Звук мелодии танго ассоциируется с безвекторным шумом подвыпившей компании.

Я его ненавижу, я хочу тишины и, не выдержав, нервно требую, чтобы выключили проигрыватель. Я уверена, что никогда в жизни не буду слушать это действующее на нервы «танго».

Потеряв терпение, я повторяю это слишком взвинчено, на что папа, неожиданно вспылив, вдруг хватает проигрыватель и разбивает его вместе с пластинкой об пол. Мы огорошено смотрим на осколки.

Тем не менее, через несколько лет после последовавших извинений, пояснений и прощений, уже имея в доме полный комплект всего, что только было выпущено в стране по теме танго на виниле, собранный, понятно, папой, я обнаруживаю себя сидящей у проигрывателя и переписывающей слова танго Оскара Строка «Лунная рапсодия».

Я захвачена мелодией. Чтобы успеть записать текст, я останавливаю проигрывание после каждой строфы и записываю что запомнила и затем снова бухаю звукосниматель на нежные черные бороздки.

Худшие увечья получают пластинки с танго на иностранных языках, потому что поди-ка разбери сразу эту заморскую речь. Вот мне и приходится по десять раз прослушивать одно и то же, чтоб идентифицировать абракадабру хоть в какое-то подобие слов.

Что делать, песни без слов не бывает. И я очень стараюсь. Хуже всего мне дается прононсный французский, а лучше – четкий итальянский. Бедные певцы в испорченных бороздках заикаются и шепелявят, но я ничего с собой поделать не могу, потому что хочется влиться в коллектив иностранных исполнителей осознанно. Через пару часов самоотверженного труда, закатывая глаза, я уже могу, как они, кантиленно тянуть: «Ун танго итальяно, ун дольче танго! Осенсито унноте сонар, сото ун селонтано».

Меня не очень волнует, что я не понимаю смысл списанного, но я уверена, что как великий исполнитель здорово воспринимаю это через музыку. И передаю зрителю. В виде кошки и соседей.

Особой моей любовью пользуется «Парижское танго» Мирей Матье. Шедевр моего распознавания на слух немецкого звучит примерно так: «Дас ис да париже танго, месье! Ганс Парис тандисен танго, месье! Ун ич зеге ичен дерт дизе шрит, ден ич вайсе махамит». Беллисимо! Горжусь собой и пою раз пятнадцать подряд.

Душа просит совершенства, и тут я даже пытаюсь привлечь учительницу немецкого из соседнего класса для помощи в переводе и изучении, сама-то я изучаю английский. Но что-то там не срастается, всем некогда, и моя горячая попытка вникнуть в иностранный язык глубже тает, как мороженое на солнцепеке.

Еще через какое-то время папа, застукав меня за «работой» по изучению языков, почему-то не сердится, хотя я вижу, что он сожалеет о моей неаккуратности. Интересно, почему?

Папа принес новую большую пластинку. Говорит, что тут есть одно старинное танго 1935 года, и что оно в каком-то нашем фильме про войну звучало, может, я помню. Я не помню. Тогда поясняет, немного стесняясь, что оно очень красивое, он знал его раньше в детстве, теперь вот нашел. И что эта музыка точно отражает в кинокартине военную обстановку в последний вечер перед разлукой двух людей в комнатке с дырявым потолком, через который просачивался дождь, а смерть может быть совсем рядом. Но это ничего не меняет, потому что там любовь.

Я вижу, что ему не терпится послушать, причем вместе со мной. Танго называется «Дождь идет». Это необычное название мне очень нравится.

Игла опускается на блестящую поверхность, и в комнату неудержимо втекает решительный и чистый звук аккордеона, подкрепляемый наивным глуховато-басовитым тюканьем струнных, ровно, как и положено для старинного исполнения. А потом берет верх проникновенное соло на трубе, и затем бархатный довоенный тенор просто сообщает, что он все знает о любви и разлуке. В его голосе нет ничего лишнего или слащавого. Он все понимает и принимает. Даже если больше они не увидятся никогда. И потом соло надежды на гавайской гитаре. И тьма позднего вечера, когда сердце полно вопреки всему.

Маленький шедевр захватывает меня полностью. Папа искоса посматривает на меня: «Ну как тебе?» А я, еще не поняв, что произошло на самом деле, просто мотаю головой, что: «Очень». По-моему, он счастлив, что кто-то разделил с ним этот момент. Я тоже. Это вообще счастье, когда можно разделить ощущение. Вообще, думаю, у меня замечательный папа.

Я уже искренне не понимаю, как могла думать, что ненавижу танго. И почему это все вопреки бурному началу трансформировалось в такую любовь. Возможно, тот удар проигрывателя об пол и был тем якорем, что зацепил мое внимание, не знаю. Только танго захватывает меня мертвой хваткой и больше никогда не дает никакой возможности слинять.

Мне хочется научиться это танцевать так, как я пару раз видела в фильмах. На удивление, когда спрашиваю маму, умеет ли она танцевать танго, она отвечает: «Да! Конечно», и я прям опешиваю от неожиданности. Мама уверенно берет меня за талию и за десять минут выучивает меня адаптированному варианту танца под мелодию танго, больше похожему на фокстрот.

Танго такой сложности в нашем городе тоже мало кто танцевал, но это было не совсем то, что я хотела. Я хочу по-настоящему, с экспансией, элементами, шагами и опрокидываниями. Танец страсти. Как в кино. Мама смеется и говорит, что такого она не знает. И никто здесь не знает.

Я смиряюсь, увлекшись другими затеями на много лет.

Ко мне заветный танец приходит лет почти через сорок после того дня. В нашем уездном городе наконец открывается школа аргентинского танца. Собственно, и в Россию массово танго начали внедрять энтузиасты только в самом конце девяностых, когда появилась возможность свободного передвижения этих энтузиастов по шарику, а , следовательно , выучиться у аргентинских маэстро и , вернувшись, начать преподавать страждущим. А пока до провинции дошла очередь, ой-ей, сколько воды утекло.

— Вот так, – выныриваю я из прошлого, – Ничего себе мы засиделись, прости, что увлеклась.

– У меня мурашки идут, это верный признак, что все правда, – даже не думает торопиться проникшаяся, как умеют очень немногие, Людмила, – спасибо.

– Тебе спасибо! Знаешь, отсекла, что меня гложет недюжинная досада, почему возможность учиться танго ко мне не пришла раньше! Ведь, оказывается, самая первая студия в Череповце функционировала еще два года назад. Но до меня эта информация сказочным образом просто не достучалась.

– Есть как есть, всему свое время, – Людочка, будто зная что-то важное, подмигивает, – как говорят мудрые люди, лучше поздно, чем очень поздно.

– Это точно, – облегченно соглашаюсь я, забив на хмурые облачка сослагательного наклонения.

Проходит еще несколько месяцев, мы периодически все более детально возвращаемся к нашим планам, и они начинают приобретать зримые очертания. Но чего-то не хватает. Толчка, что ли, какого-то.

Однажды мартовским утром, по пробуждению, после очередного вечернего обсуждения в квартире Людмилы наших великих планов, когда к щекочущим душу мечтаниям под рабочим названием «как мы поедем в Аргентину и обязательно заедем в Чили», вдруг из моего жаждущего масштабов нутра нагло добавляется: «Надо бы нам захватить еще Мексику. И Перу!», пазл в моей голове складывается.

В одну секунду набрав ее номер, выдыхаю в трубку: «Люда, а почему не кругосветка?! Не замахнуться ли нам на Вильяма нашего Шекспира?».

На мою подсознательную уверенность я слышу выдох: «Ох!! Я мечтала об этом всю свою сознательную жизнь, но …это долго. И деньги. Может, все-таки по центральной и южной? Думаешь, потянем?»

Но я уже завелась и с пришедшим во время еды аппетитом торжественно заявляю: «Понятия не имею. Но знаю, что так правильно! Мечтать, так о великом! Ты согласна?». И мой товарищ отвечает: «Да».

Через пару дней, когда несколько переварились восторг от ощущения причастности к великому и распирающая гордость от собственной крутизны, мы принимаемся реально планировать путешествие, потихоньку врубаемся, что наши знания в некоторых областях крайне скудны. Просто как пипеткины. Чего уж там… И пахать сейчас для подготовки придется не по-детски, а основную работу, дающую такие необходимые и такие любимые «денюжки», никто не отменял. Но раз взялись.

– Да, кстати, Люда. Про работу, это интересный и волнующий момент. Как-то еще отнесутся мои любимые работодатели к академическому отпуску на девять месяцев, – я мысленно уже готовлюсь к разговору, – А как ты со школой будешь?

– Я как раз решила закрыться и перейти на онлайн обучение. Период расцвета прошел.

– Да? Хорошо. Все в этом мире проходит, – не особо вникая в грустные нотки моего друга, соглашаюсь я.

На свободу с чистой совестью

Вот что хотите, но наличие в голове убеждения, что ты должен доработать до пенсии, а уж потом можешь гулять смело, так цепко держит в своих когтистых ручонках, дескать, «не имеешь права», «недополучишь», и даже, самое страшное, «с протянутой рукой милостыню просить пойдешь», что лично я, как стандартный продукт советской эпохи, избавиться раньше положенного срока от этого наваждения и ограничения не смогла. Хотя и пыталась.

Стать человеком с заветным статусом «отбывшего срок трудовой повинности» я успела, запрыгнув в последний вагон перед омолаживающей реформой, потому что повезло вовремя родиться. Мама-папа, спасибо!

По новой шкале я – человек среднего возраста, который иногда именуют зрелой молодостью. Раз написано, значит так и есть. Ура.

Да и жизнь показывает, что ничего вообще не происходит при выходе на пенсию. Никаких изменений. Как работал, так и работаешь дальше. Все довольны, ты тоже еще не привык к новому статусу. Даже стараешься не думать об этом происшествии, потому что все равно немного жутко от того, что ты раз, и уже пенсионного возраста. И тебе должны место уступать в трамвае. Место, впрочем, никто не уступает, по причине наличия пока еще товарного вида, но замечаю, что стала сама занимать свободное сиденье без зазрения совести, типа имею право, могу документ показать. Вот они первые плюсы.

Так потихоньку и привыкаешь к новому званию, правда аккуратно обходя в разговорах тему статуса. От ярлыков подальше.

И вроде бы все как всегда, ан нет.

Замечаю, что периодически начинают посещать какие-то новые щекочущие флюиды, неизвестной этимологии, донося отдаленные обрывки мыслей: «Рабы не мы…свобода … нас встретит радостно у входа…имею право …» и ш-ш- ш-ш-ш, как шорох сухих листьев.

Первый и второй уровни свободы

Может, сама бы и не сообразила, да позвонила в День рождения институтская подруга Ленусик Румянцева и поздравила …с первым уровнем свободы!

– Это как? Чего в виду имеешь? Можно пуститься во все тяжкие? — на ходу пытаюсь врубиться я, позвоночником ощущая крутизну формулировочки.

– Так да, до пенсии доработала. Первый уровень достигнут. Теперь свободна, – подтверждает, уже прошедший посвящение в «свободные люди», товарищ.

– Да уж, просто, как все гениальное, – не скрывая изумления, констатирую я, – Задари фразочку!

– Пользуйся, – великодушно разрешает дружище.

Вот добрый человек. И какой умный!

Мне страшно любопытно, как пользуется свободой сам автор бессмертных слов, о чем я тут же интересуюсь. Поскольку лично для меня верх мечтания – это ездить, то есть перемещаться в пространстве на любом виде транспорта, включая свои «неказенные», я уверена, что так у всех, поэтому демонстрируя свою догадливость, спрашиваю:

– И куда ты поедешь?

Однако подруга Лена смеется упреждающим смехом и со свойственной только ей растяжкой фраз, придающей весомость произносимому, поясняет:

– Нет, Оля, никуда я не поеду.

– Как так? Не любишь путешествовать? Любишь, не ври, – я еще пытаюсь убедить себя, что не ошиблась, – Нет, реально – какие планы?

– Путешествовать люблю, сама знаешь. Но, дела первостепенные есть. Деньги нужны. И на пенсию не проживёшь. Козе понятно.

Да, козе понятно, конечно. И мне понятно, хотя я и Осел по зороастрийскому гороскопу. Тут же, додумывая только что стрельнувшую мысль, что, наверное, придется чередовать периоды зарабатывания средств и периоды их траты на другие виды деятельности, которые для души, я культурно переспрашиваю:

– А какие дела? Интересное что-нибудь придумала?

– Интереснее некуда, – констатирует Ленка, – Мама плохая совсем. Восемьдесят три года. Лечить надо, кормить и указания выполнять по сельскому хозяйству на даче. Она знаешь какая? Даст задание, сама не может уже, а ты должна на огороде корячиться, чтобы все было. Тогда она спокойна.

Стараюсь здоровый консенсус найти, в сторону снижения полевых работ, объясняю, что легче купить. Но это с трудом дается. А поберечь, чтобы не беспокоилась, хочется.

– Ты лучшая из дочерей, – констатирую я, красиво применяя известную фразу из фильма, – А брат чего? Не заставить?

– Ну, ты же знаешь. Мальчики нынче как отрезанный ломоть. Они издалека любят. Ими жены руководят. А у них свои мамы. Двух-то не потянуть. Вот на дочках все и держится.

И я с ней полностью согласна и, вспомнив длительный период болезни папы, мучительную нагрузку и абсолютную поглощенность, хмуро добавляю: – Особенно, когда ты единственная.

– Да, это вообще без вариантов, – улыбаясь моей серьезности, вторит Ленок, – Но куда денешься? Не простишь себе потом.

Быстро вырулив из качнувшегося в грусть настроения, бодро резюмирую:

– Значит, у меня первый уровень свободы – это и не первый вовсе, а второй? А у тебя как раз по-правильному, пенсия – это первый и есть.

Мы смеемся над нашей классификацией, немного острим насчет двусмысленности ситуации: «И свободы хочется, и чтоб родители бодрые в девяносто лет бегали, детям на пенсии помогали». И еще про то, что если ты не успел вовремя, лет тридцать назад, сбежать в Канаду, пока родичи в силе были, то ты уже и не сбежишь. Будешь с ними до конца в месте их дислокации. Потому что любишь. Да, и Канада нынче не в моде.

В конце концов решаем, что нумерация уровней свободы, она у кого как по жизни получается. И если внутри свободы нет, то и снаружи обстоятельства непреодолимой силы материализуются всенепременно.

– Умные такие! – веселимся мы, радуясь, что поболтали.

Люблю Ленку, точная она. Умная. И добрая. Когда положили трубки, память услужливо вытолкнула воспоминание о папе, и вот сейчас, по мере изложения, она почему-то требует сформулировать точненько, что по чем. Не знаю зачем. Надо!

Про папу

Я не знаю, что такое мой папа.

Сиротское дитя войны, с надломленной психикой, оставшееся один на один с этим неприветливым светом, помыкавшись как приблудный щенок?

Добрейший друг и учитель детей, с которыми он на «ты» с момента, когда те только начинают говорить «мама» и «дай»?

Тонкий неврастеник с потрясающей эрудицией и гремучей смесью юмора, и сарказма?

Мастеровой-плотник, умеющий вырубить идеальное топорище для топора, а это высший класс в этом деле. Радио-электронщик, который первый свой ламповый телевизор собрал в 1964 году, когда в нашей провинции еще и слово такое не все знали? И мультики по которому, как великое чудо, к нам в комнату приходили смотреть одуревшими от счастья глазенками все детишки нашего длинного барачного дома в Торговом переулке.

Дом три, комната двенадцать. Помню, оказывается. Мама велела заучить адрес сразу, как только сознание поселилось в моей всегда вымытой и отлично постриженной головке. Правильный подход во все времена.

В моем папе умещались одновременно стремящаяся к свободе, совершенству и путешествиям личность, обожающая Жюль Верна и Каверина, и зависимое затравленное существо с огромным, приобретенным с войны телом боли, иррационально и безумно боящееся потерять семью, как свою маму в оккупации в сорок четвертом, с постоянным мнительным проецированием своих невыносимых страхов и подозрений на жену, мою маму, как на объект возможного предательства.

Как могло все это соседствовать в одном незаурядном человеке?

Ума не приложу.

Но это так, ведь я была рядом с ним на протяжении пятидесяти двух лет и, как любой ребенок, чувствую и знаю своего родителя до тайных потрохов. Может лучше, чем он сам. Подозреваю, что мой ребенок так досконально изучил меня. И все равно любит.

Пожалуй, я никогда не встречала больше такой созидательной и всепоглощающей любви к детям, какая была саккумулирована внутри моего папы. Что это было? Талант педагога? Его внутренний ребенок, который остался живым и видящим, как нужно внимание таким же живым детям? Желание делиться? Необходимость в дружбе? Все вместе и, может быть, еще что-то важное, чего я пока не понимаю.

Во всяком случае есть десяток с лишним детей, которым, на мой взгляд, очень повезло быть его друзьями. Думаю, не так плохо, что они знают, что такое Большая Медведица и Кассиопея, и где их можно наблюдать на небе, знают, что можно с удовольствием складывать дрова в поленницу, чувствуя гордое удовлетворение от выполненной работы, держать молоток, спускаться по реке на плотах, уметь делать лук и стрелы, и что Вторую рапсодию Ференца Листа, ту что из «Тома и Джерри», можно сыграть и на гармошке.

Чем старше родители, тем больше ты осознаешь, что когда-то, с большой долей вероятности, тебе придется пережить их уход. Думать об этом страшно, но знаешь, что рубеж неизбежен. Много лет это было для меня одной из самых невыносимых мыслей. Стараешься не фокусироваться и успокаиваешь себя, как ребенок, спрятавший голову под покрывало: «Только не сейчас!». Но подготовиться невозможно.

Мама умерла внезапно. В две тысячи седьмом году, на февральскую перемену погоды.

Помню, как я два раза протяжно кричала истошным утробным звуком, выбрасывая из себя ужас и болевой шок, когда после неуверенного звонка перепуганного отца, прибежав в темноте, не разбирая дороги, в родительскую квартиру, мы с дочкой увидели ее спокойно сидящей за столом на кухне, только с неестественно откинутой к окну головой.

Мы всегда знаем, когда смерть на подходе к кому-то из близких, чувствуем всей кожей, однако это знание настолько отвратительно и пугающе, что мы предпочитаем успокоить себя первым попавшимся плацебо.

Сейчас по прошествии времени я даю себе отчет, что отчетливо видела витающую над мамой смерть.

Сделать я ничего не смогла. Или не хотела. Или не давали, потому что это не мы решаем.