Елена Николаевна Кречман "Возраст согласия"

***

Весь день мы пытались силой мысли толкать стрелки в клацающих настенных часах. Безуспешно. Время ползло мухой, глупо увязшей в сахарном сиропе.

Мы сходили за водой на колонку. Убрались на кухне. Повалялись в траве. Почитали книжки. Поссорились выясняя, чья игрушка лучше. Лизка обозвала моего любимого плюшевого котенка Пушка – уродцем, а я в ответ назвала ее Бэтмена лохом, хотя он втайне мне очень нравился. Потом помирились. В пять были полностью готовы. Долго выбирали, что надеть, но в итоге напялили короткие топики и одинаковые льняные шорты.

Я часто мечтала о том, как мы живем вместе. Тетя Надя непонятным образом исчезает, а мы с мамой переселяемся на квартиру к дяде Славе.

Мы сидели на кровати и длинные светлые волосы Лизки щекотали мои плечи, пока мы рассматривали «Кул герл». У меня аккуратное каре – всегда ненавидела расчесываться. Иногда я украдкой легонько поглаживаю Лизины волосы. Глаза ее, как ночные озера, – загадочные и глубокие. А мои – голубые с коричневыми брызгами вокруг зрачка. Иногда, на солнце, они меняют цвет и становятся зелеными. Но ее глаза всегда темны. Иногда я завидую этой сумеречной темноте.

– Ты знаешь, хочу тебе кое-что рассказать. Меня это немного беспокоит…

– Да? Расскажи.

– Ладно, потом, сейчас времени нет. Слушай, я у мамки помаду стащила. Давай накрасим губы!

Лизка достает из кармана черный тюбик. В ее тонких пальцах он распадается на две половинки и карамельный аромат красной линией скользит по губам. Я тоже стараюсь вести аккуратно, но помада все равно выходит за кончики губ. Недовольно вытираю ее и смотрю на красные пятна, что расползлись по тыльной стороне ладони. Лизка улыбается. Уже полшестого.

Мы выходим из дома. Стараемся идти медленно и важно, но все равно странно подпрыгиваем, словно у нас внутри спрятаны невидимые пружинки. Такие я частенько обнаруживала в своих игрушках, вскрывая их жесткие брюшки.

Когда мама приносила мне вожделенный самолет или машинку, я обычно играла с ними около двух дней. Потом меня начинало раздирать зудящее желание узнать, что скрывается под покровом тонкого металла или пластмассы. В результате оставалась горстка шестеренок, винтиков, пружинок и прочего мелкого мусора, из которого невозможно было собрать что-то дельное. Я хранила это «богатство» в отдельной коробке…

Солнце окрашивало воздух в медовые оттенки. Листья на деревьях подрагивали, когда ветерок шаловливо и нежно дул на них.

Ощущение было, как в момент, когда вот-вот пробьет двенадцать и ты побежишь искать под елкой подарки – сладкий клубок восторга болтался где-то у меня в животе.

Мы пришли пораньше и заняли стратегическое положение на скамейке. Она стояла напротив магазина. Лизкины часики с Микки-Маусом показали ровно шесть часов. Но его не было.

– Я думаю, он сейчас подойдет, обязательно подойдет. Блин, Ксень, я так волнуюсь. Как все это будет?

Лицо у Лизки стало светлым, словно загар вдруг обесцветился. Там, где лямка топика упала с плеча, была видна белая полоска кожи с горсточкой родинок. И лицо ее стало как эта нежная полоска.

Мой восторг перешел в противную мелкую дрожь. Поэтому я просто выдавила:

– Да, конечно, придет сейчас.

Мы завороженно смотрели на скособоченный магазин, который глотал и выплевывал местных жителей. Вдруг он неожиданно выплюнул Вадима. Мы уже хотели поскакать навстречу. Но внезапно за ним вывалилась компания из троих девчонок и двух парней. В руках они держали пакеты, набитые большими баклажками пива и сосисками в квадратных пачках.

Вадим положил руку на плечо девушке с длинными черными волосами. Прикуривая, она о чем-то оживленно болтала с одним из парней. В ее ушах покачивались крупные блестящие серьги, а на груди красовался большой смайлик с перечеркнутыми глазами – символ группы Nirvanа. Вадим что-то зашептал ей в ухо, светлые пряди упали на его слегка небритое лицо, и она передала ему зажженную сигарету. Он затянулся и посмотрел на нас так, словно мы были частью скупого пейзажа.

На обратном пути Лизка ничего не говорила. Перед самым домом она подобрала палку и со всей силы начала сшибать цветочные головки на клумбе. Желтые и белые лепестки разлетались во все стороны.

Через пару дней после возвращения с дачи мне было нечем себя занять, Лиза уехала по делам. Поэтому я начала разгребать высокий книжный шкаф, набитый книгами в два ряда.

В первом – важно выстроилось собрание черных, как уголь, “Литературных памятников”, загорелый Пушкин в десяти томах и целая куча тошнотворно-зеленоватых Достоевских, которых я складывала в аккуратные стопки на письменный стол. Во втором ряду скрывались плачущая белая маска; карандашный кот Бегемот; кричащие дети. Они держали кровящую свиную башку на палке, которая повелевала мухами. Я подолгу рассматривала эти обложки.

Но вот еще одна стопка выползла на свет из недр шкафа. Чихая острой пылью, летевшей с корешков, я вытерла слезящиеся глаза и прикоснулась к шероховатой зеленой обложке с золотистыми буквами.

Первая страница как удар по щеке, горячее вино из прошлогодних трав. «Она была Лолой». Как странно, это имя уже год живет в моих корявых записках. Их я размазываю в тетради широким неровным почерком. Поэтому я читаю дальше, продираясь сквозь замысловатый язык.

И хотя я сижу на широких квадратах паркета, согретого питерским солнцем, меня трясет от мелкого озноба. Пылинки тепло кружатся подле.

Я откладываю книгу и, покачиваясь, иду на кухню. Ноги забиты мелкими звездочками, которые загораются и тут же гаснут. Из крошечной «Бирюсы» достаю зеленоватый лимонад и пью долго, жадно, давясь ледяным привкусом химического киви. А потом хватаюсь за книгу и не отрываюсь от нее до самого вечера.

Когда все в доме замирает – мама ложится и мгновенно засыпает после тяжелого рабочего дня, я сижу у приоткрытого балкона, слушая тихие звуки ночи. Нежное бренчание гитары, приглушенный смех, перемешанный с обрывками фраз. Безумная зелень деревьев под окном, плывущий в темном воздухе свежий аромат огурцов. Вдоль дороги стражниками тянутся оранжевые огни, насаженные на длинные палки. Белая дверь становится в их отблесках сине-желтой.

«Моя Лолита», – шептал завороженный Гумберт, отравленный сладостным ядом желания. «Моя Лолита», – вторю я, завороженная его жгучим желанием. Найду ли я своего Гумберта?

Иду в туалет с тетрадью под мышкой, сажусь на унитаз и записываю историю о Вадиме. Мы втроем идем по влажному асфальту, блестящему в лучах солнца и весело смеемся. Дальше этого моя фантазия не простирается. Вадим слишком молод. Мне нравятся люди гораздо старше. Я просто хотела, чтобы Лизка была счастлива. Без меня она ни за что не пошла бы с ним гулять. Хотя глупо было надеяться, что он по-настоящему пойдет гулять с двумя малолетками.

Днем встречаюсь с Лизкой в детском садике. Все дети на дачах, поэтому мы одни бродим по его территории, обнесенной ржавой рабицей.

Сам садик – небольшое двухэтажное здание в виде двух скрепленных букв «П». Когда я туда ходила, то часто падала в обморок. Мама боялась, что это эпилепсия. Но обошлось.

– Слушай, – говорит Лизка, когда мы устраиваемся на обитом серой жестью парапете, – дома какой-то трындец. Мамка с папкой ссорятся. Она от этого дяди Андрея забеременела. Не зря ты его называла маньяком. Отец поставил условие: все будет, как раньше, если она сделает аборт.

– А что такое аборт?

– Это когда ребенка вырезают из живота.

– Жуть какая, – морщусь я. Трудно представить, что дядя Слава мог такое потребовать.

– Блин, смотри, что эти карлицы понаписали! – отвлекается Лизка.

Мы смотрим на стену. Там черным маркером выведены слова песни «Сказочная тайга»: “Облака в небо спрятались, звезды пьяные смотрят вниз…”. И внизу приписано: «АК – лучшая группа на свете! Глеб и Вадим мы вас любим!» Это пишут две старшеклассницы. Они выглядят, как близняшки: черные волосы до плеч, черные футболки с изображением любимой группы, глаза и губы, подведенные черным карандашом. Обычно мы пишем в ответ, что Глеб и Вадим уроды, а лучшая группа на свете – Scooter. Нам с Лизкой очень нравится их фронтмен – платиновый блондин.

Но сейчас у меня нет с собой маркера, чтобы вымарать их слова, поэтому я просто карябаю надпись острым краем камешка. Маркер легко стирается с желтой глянцевой плитки.

– Ой, Ксень, смотри, что еще тут!

Лизка смотрит куда-то под ноги. Мне не сразу удается понять, что там такое. Неподвижное, слепленное с шершавой поверхностью и, вместе с тем, живое. Приглядевшись, понимаю – это контур полусгнившей птички, в которой лениво копошатся белые черви. Ее клювик недовольно приоткрыт.

– Боже, какая гадость!

В груди сдавило. Я отошла, сдерживая рвотные позывы. Меня трясло. Лизка завороженно разглядывала птичку.

– В этом нет ничего неприятного. Чего ты так реагируешь?

Я отошла подальше, на небольшое поле. Мы там бегали с мячом, когда были малышами. Присела на теплый песок, из которого пробивались робкие желтоватые травинки и стала машинально выдирать их правой рукой. Лизка подошла и села рядом:

– На даче я тебе хотела кое-что рассказать.

Я кивнула и стала рассматривать ее лицо. Темные глаза задумчиво смотрели на небо, укутанное в серое одеяло.

– Папа иногда подглядывает за мной в ванной. Он заходит, когда я моюсь. Типа за полотенцем или еще за чем. Поводы каждый раз достаточно дурацкие. Я его прогоняю, ругаюсь, но он все равно это делает.

Я не знала, что сказать.

– Мне кажется, скоро произойдет что-то. Не с папой, а вообще… Не знаю. И вообще я как-то разочаровалась в парнях. Не хочу иметь с ними никакого дела.

Мне внезапно захотелось рассказать ей о том, что навалилось на меня в последние дни. О том, как ее отец поцеловал меня, о Лолите, в которой я отчасти узнала себя. Но я промолчала.

Мы нарвали белых ягод с кустов, что росли вокруг садика и давили их на асфальте, пока не надоело. Лопаясь, они издавали забавные хлопки…

Ночью мне стало плохо. Казалось, что я лежу на влажной земле. Оттуда выползали сотни белых червей. Они елозили на моих ногах, залезали в волосы и обустраивали там странные норы. Я била себя по голове, расчесывала кожу. Тихо хныкала в подушку и выкручивала пододеяльник, из которого мама вынула одеяло.

Иногда я смотрела на маленькие часы, стоявшие на книжной полке, и тогда они начинали оглушительно тикать. Но я никак не могла разобрать, сколько времени – каждый раз стрелки растворялись и исчезали.

Я закрывала глаза – тьму рассекали мерцающие ярко-красные полосы. Она зеленела, наливалась силой – я видела деревья, в которых двигались красные и белые полосы. Они превратились в искаженную тигриную морду с открытой пастью. С обнаженных клыков струилась вода и падала вниз. Я тоже падала туда, пока не оказалась с головой погруженной в синюю воду. И Лизка была где-то рядом, мелькали ее светлые волосы, но никак было ее не догнать – тело мое лежало камнем. Я еле дышала. Утром оцепенение ушло. В комнату зашла мама и поцеловала меня в лоб. В такие моменты я была счастлива, что вижу ее трезвой.

– Ты как? Лоб вроде не горячий.

Я заверила ее, что все нормально и она ушла на работу.

Лизу я больше не видела. Она уехала, даже не попрощавшись. Я спросила о ней маму, но она только отмахнулась. Меня долго мучило это странное исчезновение. Только через несколько лет я случайно узнаю об истинной его причине.

Осенью я сдружилась с Наташкой и началась новая жизнь, которая привела меня к любви на 30 лет старше.

Глава 2. Тарзанка

Одной ногой я опираюсь на деревянный помост, другую держу на педали велика. На его голубой раме застыли темные пятна ржавчины. Холодный ветер перебирает мои волосы и хлопает футболкой.

С вышки океан похож на плоский синий лист с белыми царапинами волн. От нее, к самой воде, уходит вниз узкая трасса.

Я глотаю солоноватый воздух.

Все замирает: и ветер, и мое прерывистое дыхание. Я собираюсь оттолкнуться ногой посильнее, а потом скатиться вниз. Но вдруг сбоку вижу черно-красно-белые полоски, огромную пушистую голову. На меня внимательно смотрят желтые глаза, а океан заслоняют крупные зеленые листья…

Я воображаю вышку по вечерам, когда не могу заснуть и лежу на постели, пронзенная невидимым столбом. Он тянется от самой земли, проходит сквозь мой живот и улетает в космос.

На соседнем диване обычно сопит мама, пудель Джим ковыряет опухшее ухо. Фары ночных машин вползают узкими лучами на потолок и, расширяясь, исчезают за окном.

Я закрываю глаза. Велик становится водным скутером, подпрыгивает на волнах. Мои волосы и лицо покрыты белыми брызгами пены.

Я вспоминаю об этом полете днем, когда гоблин-одноклассник тычет мне в бок острым карандашом и гнусаво шепчет: «Твой капюшон похож на горб». Но эта фантазия больше не приносит облегчения.

Мне 13. Я боюсь неожиданных прикосновений, странных пятен на коже, громких звуков, будущих менструаций, дрочащих мужиков – один раз целый урок географии перед окнами расхаживал тип с бегающими глазками и мял свой вялый пенис. Учительница только ухмылялась и не звала никого, кто мог бы его прогнать. Мы тогда не знали, что это всего лишь жалкий эксгибиционист. И что он не порежет нас на куски, когда мы пойдем домой по грязной каше из снега и льда.

Боюсь, мама узнает, что я курила и материлась. Каждый вечер я пряталась от страхов в своем мире, но в тот раз произошло нечто странное. Появился тигр и чертовы листья. Может, дело в том, что я впервые напилась?

Вспоминаю один эпизод. Мне шесть. Мы с соседским мальчиком сидим у него на кухне, гипнотизируем бутылку темно-зеленого стекла.

– Хочешь пива? – спрашивает он, – очень вкусно. Смотри, еще немного осталось.

Как-то мы уже пробовали хрустящие звездочки кошачьего корма, и они оказались вполне ничего, поэтому у меня нет причин не доверять ему.

Я взяла бутылку в руки, открыла рот и брызнула на язык несколько капель. Потом долго отплевывалась под его веселый смех.

В тринадцать лет, в тот самый день, когда я потеряла способность представлять полет в океан, пиво показалось вкусным. Мы сидели у Наташки на длинной захламленной лоджии, и передавали друг другу бутылку с золотистой жидкостью. Допив, покурили невзатяг ментоловый «норд стар», тупо пялясь на серые балконы соседних домов. Потом пошли на тарзанку. Мне казалось, что ноги почти не касаются выщербленного асфальта, что шел вдоль школы.

Мы подружились с Наташкой недавно. Осенью, когда деревья стояли с ног до головы в желтом, а листья вкусно хрустели под ногами. После звонка я зашла в туалет с двумя лысыми унитазами. Наташка опиралась ногой на ободок и выдувала густой дым в провонявший хлоркой воздух.

– Не скажешь никому?

Она наклонилась к кожаному рюкзаку, стоявшему на разбитых плитках. Достала освежитель воздуха «от табачного дыма» и пару раз пшикнула в мою сторону. Ее круглые глаза внимательно меня изучали.

– Конечно, нет, – ответила я.

После уроков, за ржавыми гаражами, я дрожащей рукой подносила к губам первую в жизни сигарету. Кашляла и нервно вертела головой по сторонам. В каждом прохожем мне чудились соседи или мамины знакомые. От никотина кружилась голова.

– Ничего, скоро научишься и кашлять перестанешь, – подбодрила Наташка. На ней была строгая юбка до колен, но она все равно ходила вразвалочку, как моряк, и на прошлой перемене уже пообещала кому-то вломить…

В этом году друзей в классе у Наташки не было. Училась она плохо, как и я, но это недоразумение искупали родители. Мама Наташки работала поваром в банке, папа – водолазом. В деньгах они не нуждались, в школу приходили исправно, а подарки подносили нестыдные, поэтому учителя Наташку не трогали. Тройки натягивали даже там, где и на ноль наскрести было нечем. У меня такого иммунитета не было. В школе доставалось за все. Даже за «отсутствующий вид».

– Ваша дочь на уроке как будто бродит по Луне, – жаловалась моей маме француженка-классная руководительница, встряхивая пергидрольными кудряшками и недовольно глядя густо подведенными глазами. В них часто лопались капилляры, окрашивая белки красным. В тот год маму часто вызывали в школу. Один раз ей показали мой дневник, запятнанный красными двойками. До этого момента я успешно подделывала ее подпись и говорила, что у меня все в порядке. Мама за это истязала меня молчанием три дня.

А потом ушла в запой на несколько дней и это был единственный раз, когда я радовалась этому. Протрезвев, она забыла о назначенном мне наказании.

Наташкины родители давали деньги не только учителям, но и ей. Поэтому она могла покупать сигареты и алкоголь. В любом ларьке работала незатейливая мантра: «Это для папы».

Тарзанка у школы была нашим любимым, если не единственным развлечением. К громадной железной перекладине с лестницей в виде буквы «Л» привязаны брандспойты с палками. Перелетать лестницу было легко слева и довольно опасно справа.

Но под пивом я лезу на эту страшную лестницу, хватаю самую страшную для меня тарзанку. Волосы летят в разные стороны, ведь внизу опять океан, а я – на вышке. Мне кажется забавной шутка старшеклассника Лысого: «Мама, не жди меня к обеду! Передайте, что я любил её борщ!» Однажды Наташка видела, как он занимался в подъезде любовью с местной красоткой.

Сжимая обеими руками брандспойт, вытертый кое-где добела, я отталкиваюсь от перекладины, лечу вниз и уже через мгновение болтаюсь вокруг столба расплющенной макарониной. Волосы прилипают к влажным щекам, метут по грубому розовому песку.

Боли нет, я кричу от восторга. Но как часто бывает в нашем святом городе – черная туча резко наползает на небо, съедая жар и свет, так и в моей голове подобная туча мгновенно заслоняет собой сверкающее счастье.

Я извергаю теплую горечь изо рта, что еще мгновение назад кривился улыбкой. Слезаю с тарзанки и медленно, поднимая невидимые гири на ногах, шаркаю домой. И нарочито смотрю мимо учительницы, что идет мне навстречу.

Дома я падаю на кровать и долго смотрю в потолок, вспоминая прошедшее лето.

Я честно пыталась забыться, но вечером не смогла вернуться в свою любимую фантазию. Меня выгнал оттуда огромный тигр. Он еще часто будет являться мне.

***

Выпал первый снег. Наташка купила две голубые банки джин-тоника. Я пришла к ней с утра, соврав маме. что мне нужно на нулевой урок. За окном стояла холодная тьма, в которой вяло ковырялись утренние люди.

Желтый свет лампы падал в наши стаканы с горькой пузырящейся жидкостью. Один, два глотка и спасительный туман окутал мою больную голову. Я иду в туалет по квадратным половикам, разбросанным по коридору. Первым уроком физика. Меня вызовут к доске, где я буду смотреть на все сквозь расфокусированную линзу и получу очередную двойку.

Вечером, мучаясь от головной боли и тошноты, я запишу все, что думаю о школе, в свою потертую тетрадь: