Светлана Дарсо "Чесотка попугаев. О любви и не только. Очень женская проза"

Чесотка попугаев. О любви и не только. Очень женская проза
Светлана Дарсо

Все, что совершается в этом мире хорошего, делается из любви и во имя любви. Не знаю, покажется ли читателю хорошим мой прозаический опыт, но каждое маленькое эссе, с которым Вы сейчас познакомитесь, написано о любви и с любовью.С уважением, автор. Книга содержит нецензурную брань.

Чесотка попугаев

О любви и не только. Очень женская проза

Светлана Дарсо

© Светлана Дарсо, 2023

ISBN 978-5-0060-1279-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Чесотка попугаев. О любви и не только. Очень женская проза

…Истинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом я и, однако, в этом же исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать самим собою…

Гегель

Все, что совершается в этом мире хорошего, делается из любви и во имя любви. Не знаю, покажется ли читателю хорошим мой прозаический опыт, но каждое маленькое эссе, с которым Вы сейчас познакомитесь, написано о любви и с любовью.

С уважением, автор

***

Капризно оттопыренная нижняя губа, чуть вздыбленные от напряжения лица пушковые почти прозрачные усики над верхней, две вертикальные складки на упрямом лобике. Брови ассиметрично и забавно взлетели домиком, узкие, колючие глаза… стоп! Замри! Ещё не выплюнуто в меня протяжное «ты опять!!!» И это прекрасно!

Бледные губы в нитку, длинный и без того острый нос становится ещё острее, решение ненавидеть ещё не озвучено… Стоп! Замри!!!…

Воздух сгущается, резиновая основа его становится все более удушающей, волнующиеся пять секунд назад, трепещущие листья застыли в недоумении от непредсказуемости собственных перспектив, пыль, возмущенная ветром, замерла, взвешенная в пространстве, небо заворчало, вздыбилось облаками, опухшими от тяжёлой до эклампсии беременности. Глухота, зыбь и вязкость разлилась по миру перед первым ударом грома! Стоп! Замри! Успей! Прочувствуй! Осознай накал безумной страсти перед боем небесным. Не перебивай ощущение вздрагиванием птицы на ветке и смрадным дыханием города. Скоро ливень очистит все и позволит дышать, даст начало новой жизни. Но это потом.

А пока… А пока у меня потекла шариковая ручка. Да, в общем, ничего необычного. Но с нее неудержимым потоком льются буквы, превращаясь на бумаге в благодарную улыбку собаки, огромные глаза удивленного ребенка, парашютик одуванчика и закат над морем.

Секрет в том, что владелец этого протекающего предмета вор. Да-да, я ворую эмоции. Подкрадываюсь, подсматриваю, подслушиваю, останавливаю момент… иногда не успеваю, но пытаюсь преследовать как гончая. Редко удается. Но когда получается, безумно радуюсь.

Вот, не далее, как вчера. Двое малышей подрались в песочнице, и я украл лицо девочки за секунду до слез. Или сегодня, своровал дрожащие ресницы соседки, которую встретил с цветами муж. А несколько дней назад я стащил эмоцию у бомжа! Брезгливость, видно, не про меня. Ему просто дали закурить. Он даже не просил. Но скользящую ещё не рожденную улыбку в складках его морщинистого бронзового лица я успел уволочь… но больше всех эмоций я краду у своей собаки. Это самое искреннее существо из встреченных мной за последнее время. Именно ее неподдельные реакции на жизнь легли в основу моего последнего чернильного ручья.

Обычно текущие ручки выбрасывают. Моя мне очень дорога. Она живёт своей независимой от меня жизнью. И я благодарен ей за это.

***

Я еду в лето со скоростью 216 км/ч. Сапсан разрезает остренький мордочкой пространство на две части. Березово-васильково-колокольчиковую и промышленно-монументальную. Он скользит настолько легко и грациозно, что кажется, будто облачные взбитые сливки вот-вот скатятся с небесно-тортовой поверхности ему на спинку. Периодически он пофыркивает и оскорбленно породисто взбрыкивает на рельсовых стыках как арабский скакун, которого хотят стреножить. Корабельно-сосновая стройная гордость сменяется спокойной белоствольностью среднерусского лиственного леса. Скорость не чувствуется. Чувствуется острый горьковатый запах кофе. И ещё один. Влажный прохладный запах. Его воссоздаёт мое сознание без усилий. Даже не нужно закрывать глаза. Запах ветра Балтики. Плотный. Осязаемый, если так можно сказать о запахе и ветре. Его можно удержать в ладонях. И он даже не пытается ускользнуть. И тут уже включаются другие органы чувств. Зрение и слух. Толстенький парень в жёлтой футболке, сидящий в наушниках передо мной, чуть улыбаясь, смотрит на меня. Хотя нам обоим абсолютно друг до друга нет никакого дела. Он смотрит и не видит. Слушает музыку. А я не смотрю, не вижу, не слышу и не воспринимаю. Ни его, ни атмосферу поезда.

Она кричит так, как будто у нее отнимают все самое дорогое. Тревожность внутри меня из точки мгновенно превращается в змею многоточия. Ничего у нее не случилось, конечно. А вдруг? Это «вдруг» заставляет поднять глаза. Нет. Просто меняется ветер. Она парит низко, практически не шевелясь, прямо над моей головой. Ее крик отражается от мокрого песка, глади залива. Множится эхом. Ветер оставляет влажные соленые автографы на лице, на плечах. Кожа, напитываясь влагой, становится шелковой. Залив подергивается нервной серой пеной. Поверхность воды вздрагивает при каждом порыве ветра. Вкусно все. Вкусно жить. Жизнь вливается в каждую клеточку. Водоросли намотались на лодыжку. Идти весело. Путь кажется бесконечным. Сколько бы ни шел, вода благодарно облизывает только щиколотку. Идти по воде. Просто идти. Думать о том, что ты идёшь и все. Нет у этого пути ни конца, ни начала. Есть только ощущение вечности.

«Мороженое, пожалуйста, Вологодский пломбир. Это ваш чемодан?» Перрон Ленинградского вокзала неумолим. Температура за бортом плюс 31 градус.

Вечность конечна…

***

Он притащил туфли. Синие лодочки. Почти без каблука. На второе свидание!! Нормальные приносят цветы, апельсины. А этот туфли! Странный до жути. Настораживает. Выдает человека с намерениями. Хотя, какие могут быть намерения. Метр шестьдесят семь еле-еле. Смотрю, опустив голову. Тебе не на что надеяться. Хотя, туфли ничего так себе. Даже с размером угадал. Ну, говори, чего хочешь? Послушаем. Или послать его уже? Но туфли больно хороши. Специально без каблука, гад, купил, чтобы снисходительности в моем взгляде было меньше.

Куда? На Невский? Эклеры? В «Север»? Ладно, люблю эклеры. Пошли, черт с тобой. Да, нет зонта. Да не прижимайся ты так! Не пойду никогда больше с тобой.

Откуда ты знаешь, что я люблю бананы? Их днём с огнём не сыщешь. По всему Ленинграду искал? Ладно, спускаюсь, пошли. На «Техноложке» пересядем.

Дискотека? Надеть те туфли?! Ни за что! Вот назло тебе надену на платформе и бабетту на голове наверчу. Улыбайся, улыбайся! Да, мама любит гладиолусы, но это ничего не значит. Ты разбил мамину любимую чашку из сервиза «Мадонна». Что значит на счастье?!! Видеть тебя не могу!

Пластинка? Лед Зиппелин? Аэросмит?!!! Откуда взял?!!! Обалдеть! Да, день рождения, да, завтра. Может, придёшь? Как не сможешь? Какая командировка?? Ну и черт с тобой!

Алле, ты где??? Уже пять двушек автомат съел. Тебя не было десять дней! Совесть есть?! Какая операция? Почему не сказал?!! Что значит, не хотел, чтобы я тебя таким видела! Ты что дурак?! Быстро говори, где ты!

Какой диван? Да он даже в дверной проем к нам не пролезет! Сметану не забудь купить.

И, да, я согласна.

***

Последние солнечные дни бабьего лета вот-вот растворятся в призрачной дымке небытия. Бабье лето – понятие весьма хрупкое и относительное. Острое и краткосрочное счастье многокрасочности и праздника. Надо успеть ухватить. Ловлю. Неспешно бреду по аллее, наслаждаясь шуршанием листьев под ногами, нежаркой солнечной яркостью и прозрачностью безоблачного небосвода. В голове ни одной мысли. Хочу надышаться гармонией.

У меня на руках постоянно вошкающиеся два с половиной килограмма живого веса, пытающиеся выдрать свою мамочку из кайфа «здесь и сейчас» путем облизывания ее носа. Это мелкое, и в общем-то, незлобливое существо встало сегодня не с той лапы, облаяло соседа, испытало глубокое чувство вины и попросилось на ручки. Тащу. Мой мокрый нос протестует, зверек это чувствует, тоскливо вздыхает, умильно заглядывает в глаза, виляет огрызком хвоста, но на асфальт для самостоятельного передвижения спускаться не желает категорически. Хозяйкины не менее тоскливые вздохи на собачку не производят никакого впечатления, и я продолжаю нести свой крест.

Нас обгоняет маленькое чудо, лет пяти-шести, на самокате. Я вижу спинку в красной курточке, три вихра дыбом на макушке белесой, светящейся на солнце, головенки. Улыбаюсь. Мальчик-фейерверк. Движущийся огромный заряд позитивной энергии. Вдруг он резко развернулся, и, засветившись при виде собаки еще больше, чуть присвистывая из-за отсутствия верхних передних зубов, выдал: «Какая тюдная собатька! А какой она породы? Лабрадор или овтярка? Я собаками увлекаюсь, я всех знаю! А мама мне собатьку не разрешает! Вот, на рутьках у тебя овтярка сидит, лапками не бегает, не патькается и не лает даже, а мама говорит, громкие они». Я, еле сдерживая смех, сообщила пацаненку, что это не «овтярка, а русский той-терьер. И он маленький. Совсем. Он и на ручках сидеть может, и ножками бегать, и погавкать горазд». Единственное, что я не успела сказать, что гладить собачку не нужно, детишек она не любит, ревнивая очень, да и цапнуть может. Опрометчиво не успела, конечно, потому что мальчишечка уже занес ладошку над псинкиной головой со словами: «Все равно ты самая милая овтярка из всех, что я видел!» В этот момент моя «милая нервная овтярка» дернулась, и еще доля секунды, ее чудесные зубки впились бы в детскую ладошку. К счастью, я рефлекторно успела ее придержать. После этого раздался грозный оскорбленный лай и детская реплика. «Ты плохая!! Ты притворялась! Я увазал тебя, а ТЫ, ТЫ!!! ТЫ СОБАКА!! Вот, кто ты!!!»

Дальше я не расслышала, парень прыгнул на самокат, и сквозь слезы что-то еще бормоча, укатил. Мой мелкий злобный тролль, одержимый жаждой преследования обидчика, заливаясь лаем, спрыгнул с рук и максимально натянув поводок в тщетной попытке догнать, захрипел. Мальчик уехал, песик успокоился, я пошла медленнее, стараясь снова поймать осенний дзен.

***

Гулкое эхо шагов отражается от булыжной выщербленной временем мостовой, мазаных белой глиной домиков с черепичными крышами, ограждения набережной и даже, кажется, что от небесного купола. Кроме звука шагов и мерного дыхания прибоя не слышно ничего. Городишко ныряет в омут дремоты. На юге темнеет быстро. Темнота не опускается, а падает. В момент. Как по щелчку пальцев, чернота заботливо окутывает все кусты, цветы, дома, лодочки, стоящие на приколе, проникает во все трещинки стволов деревьев. Все живое замирает. Впадает в анабиоз до утра. Темнота тягучая, на вкус сладкая, как патока. Хочется взять большую ложку и поднести к губам это варево из бархатного цвета, приторного вкуса и одуряющего коктейльного запаха влажной травы, моря и цветущего олеандра.

Я иду в то место на набережной, где нет фонарей и нет признаков человеческого присутствия. Нет ничего, кроме моря и неба. Нет и меня. Меня как меня – странной женщины с неуравновешенным характером, разъятой на молекулы борьбой за выживание, городской суетой и вечной необходимостью быть. Не важно кем, чем, для кого, чего… Быть. Так вот, там нет меня. Есть моя сущность. Пытаюсь с ней знакомиться. Пока сущность обезличенно плоская, но умеющая дышать через кожу. Вот и дышу. Получаю навыки растворения в моменте путем структурной перестройки сознания и атомов внутри себя в нечто более гармоничное, чем истероидный неудовлетворённый задерганный нарцисс, и концентрироваться на главном.

Главное, это то, что я – часть мироздания. Мироздание было есть и будет всегда. Независимо от… А я зависима. И все вокруг меня зависимы. Не хочу зависеть. Хочу любить. Всеобъемлюще. Благодаря и вопреки. Общее и частное. И люблю. Плохо получается, конечно, но я тренируюсь. Вот, люблю это место, например. Мне здесь не страшно. Место силы. У каждого свое. Мое это.

У меня есть шанс на двухнедельное бессмертие. Я в отпуске.

***

Жемчуг в две нитки душит. Не надо было надевать это ожерелье. Подобострастный холуй слоит «Шату Лафит» по стенке бокала. На лицах окружающих навсегда отпечаталась респектабельная скука и каждый из них превратился в эстамп собственной значимости, который заслужен по- разному: связи, деньги, блядство, и лишь у единиц каторжный труд. Нас объединяет несколько вещей: презрение к тому, что не мы и архаичность в своих притязаниях, напыщенности, галстуках, запонках и клатчах, машинах, духах и жратве. Даже самые изысканные вкусы, запахи, остроты и любые другие проявления жизни не добавляют пикантности. Мы пробовали все и это все раздражает. Сколько нам лет? На всех – вечность. Единственное, что возбуждает – сплетни. Я – не ухоженная женщина средних лет. Я – муха в паутине собственных комплексов, обязанностей и амбиций. Стены ресторана добротные, толстые, звуконепроницаемые. Мирок, в который невозможно попасть тщательно забетонирован со всех сторон размеренностью, устоями и мощной кирпичной кладкой. Бункер, а не мирок…

Но я точно знаю, что за стеной ночной клуб. И мое сознание там. Я этого не хочу, это помимо меня. Останки моей молодости, подергиваясь, агонируют. Я зависла где-то в телепортационном канале… Кислотная музыка, врезающаяся в мозг, яркие вспышки света, многократно отражающиеся от зеркальных шаров, лишают напрочь зрения и слуха. Запах потных тел, жуткое месиво парфюмов всех мастей и кальяна, плывущие плотным облаком над залом, отбивают обоняние. Видимо навсегда. Зачем же мы раз за разом приходим сюда? Ааа, вот тут весь секрет! Остаётся только осязание. Тактильность – единственное ощущение, что на танцполе обостряется в десятки тысяч раз! Отключается контроль. Животные инстинкты берут верх. Оргия извивающихся существ набирает обороты с каждой минутой. Все хотят всех. Влажные и скользкие, худые и полные, с развевающимися волосами, открытыми в экстазе ртами, прикушенными губами, полураздетые, раскрашенные под боевую хохлому, но абсолютно счастливые в предоргазмическом моменте, структурные единицы толпы в едином порыве с отключенным сознанием, накаченные алкоголем, куревом и может быть чем-то еще, мы выписываем феерические кренделя, сражаясь за место острыми локтями и коленками… и будем возвращаться сюда снова и снова. Снять напряжение мышц, мозга, все бремя вселенной со своих плеч, одуреть, отупеть, остановить эту чёртову планету хотя бы на этот миг и в этом месте, где мы первобытны и свободны от каких-либо обязательств…

Да здравствует вакханалия ритмического обезглавленного безумия! Черт побери! Хотя бы ещё пару раз!

Ещё вина, мадам?

***

Нет, вы посмотрите, какая наглость! Какое самомнение! Маленькая дурацкая тарелка с нарисованным тюльпаном на дне возомнила себя не кем-нибудь! А матадором!!! И решила, что имеет право втыкать в меня свои осколки как бандерильи!! Я даже в зеркало посмотрела, рогов у меня точно нет, кольца в носу тоже, но мычать страсть как хочется… Расцениваю это нападение как беспрецедентное хамство и нарушение целостности личных границ и барьеров! Разве нет??!

Парез небольшой, но глубокий. Почему – то эта боль приятна. С мазохистским удовольствием наблюдаю, как набухает ватка кровью. Нечто маленькое спружиненное и очень болючее, так долго до этого ноющее внутри, наконец, расправилось. Эдакий пружинный пульпит души. Жил, сволочь, где-то в области солнечного сплетения. Мерзенько так поджирал мои эфирные внутренности. Тихой сапой, знаете. А сейчас распрямился во весь рост. И нуждается в экстирпации. Вот, придумала новый вид хирургического вмешательства – «экстирпация гнилостного душевного пульпита». Самой смешно.

А вы в курсе, что после операций подобного рода жизненно необходимо орошение талой подсоленной водой? Теперь в курсе. Настоятельно рекомендую. Именно талой, так как эти слезы есть замороженные подавленные эмоции, копившиеся день ото дня – обиды, ревность, сожаления, непрощение, жалость к себе, страх, трусость и нелюбовь, любовь, неумение благодарить, неуважение… много их.

Талая, подогретая до температуры тела, вода с нужным электролитным содержанием и кислотностью как весенний дождь смывает все кровавые корки с моего внутреннего мира. Классно! Стало легче дышать. Оттолкнуться от фибринового сгустка на ладони и плыть в новую жизнь!

Может, и правда, у тарелки все в порядке с самомнением?

***

Пятнадцать лет в одном офисе. Ни убавить, ни прибавить. И все эти годы искрит. На этой почве ежедневные стычки. И вот, наконец, конгресс, отель, чужой город, синь и стынь за окном. «Иди ко мне». Требовательно так. Будто само собой разумеется. Ее взгляд в упор. Долгий. «Давай побережем друг друга». Он откинулся на спинку кресла. Глаза мелкие, лицо тяжёлое. «А знаешь, даже и не поэтому. Не будем портить впечатления». И вечер, и коньяк в тот день были великолепны.

***

Она потрясающая! Я готов смотреть на нее часами. Как, чуть высунув язык, аккуратно выводит сочинение в тетради или, задумавшись, над очередным алгоритмом на алгебре, легким движением убирает челку со лба. У нее глаза цвета спелого крыжовника. Веселые веснушки на скулах. Трогательно так. Губы красит перламутровым блеском. Чуть с рыжинкой. Ей идет. Она выше меня. Не слишком, но видно. Меня это убивает. Я так хочу быстрее вырасти. Мама говорит, что мальчики позже вытягиваются, и мне не в кого быть маленьким. Отец под метр девяносто. Но ждать некогда. Мне шестнадцать, и все никак. А она не смотрит на меня. Я всеми силами пытаюсь завладеть ее вниманием. Курю, выучился на гитаре играть, хочу набить тату.

Меня родители точно скоро грохнут. Папа говорит, что я девиант великовозрастный. Будто сам никогда не был в моей шкуре. И вообще, я уже перерос всяческое обсуждение своей жизни с предками. Хватит! Мое тело – мое дело! Тату набил. Тигра на одном плече и крест викингов на другом. Круто смотрится. Правда по закону, только с восемнадцати можно без согласия родаков. Но я нашел чувака, и он мне сделал. Ну погноилось чутка. Не портак, и ладно. Шнурки со мной три недели не разговаривали. Ну что ж, война, так война. Похер, вообще. Я ждал физры как дня рождения. Вышел без футболки бегать. Типа жарко. Препод прифигел, конечно. И замечание влепил. Про директора гундел. Ну и…с ним. Пацанам понравилось. И ЕЙ понравилось! Я был счастлив. Ну, и под шумок, погулять пригласил. А она сразу вся холодная такая, типа, ты кто ваще, чтобы я и с тобой?! Фыркнула так надменно. Я на физре видел, как она лифчик поправляла. С пушапом, грудь, видимо, маленькая. Чуть с ума не сошел, спать потом не мог. И родинка под ключицей у нее. Мужики наши говорят, типа она еще ни разу. Ни с кем. У нас в классе все девчонки уже, а она, вроде как, нет еще. Вот бы… Хотя, чего уж там… Анриал, конечно. Жизнь говно вообще. С телками мутить не хочу, а с ней, капец как. Еще с черепами терки вечные. Мать визжала, когда по физике очередной неуд приволок, как резаная. Типа, будешь дворником. Вообще из дома валить надо. На работу устраиваться и у кореша какого-нить залечь.

Я разбил папину машину. Хотел к школе подъехать, ее прокатить. Украл ключи. Не рассчитал, перепутал педали и влетел в забор. Морда вся покорежена, причем у машины от удара, у меня – от страха. Походу, все мои проблемы из-за этой сучки! Ненавижу ее! Не зеленые глаза у нее, а болотные. И сиськи маленькие! Помада морковная! Ни вкуса, ни эмпатии! Жлобица! А я себе жизнь из-за нее поломал… Пришел домой и, зная тяжелую руку отца, ждал хорошего апперкота, возможно, и с последующим нокаутом. Он посмотрел на меня, молча оделся и ушел к машине. Гайцы, понятно, приехали. Он им пояснил, что сам был за рулем и не справился с управлением. А мне – ни слова упрека. Только спросил, в порядке ли я…

Вот, все дерьмо от баб, право слово! Мутки все эти гнилые нахрен не сдались! Она мне сегодня в ВК написала, типа, го в кинчик. Я не ответил даже. Какой кинчик! Физика у меня.

***

Я пока никто. Клетки мои интенсивно делятся. Жизнь зарождается бурно, я ощущаю, как увеличиваюсь в размерах и некие толчки в местах, которые не могу идентифицировать. Холодно. Очень холодно. Я скован. Мне тесно. В какой-то момент чувствую, что становится чуть теплее и странные толчки во мне происходят все интенсивнее. Чтобы поместиться в том пространстве, где я есть, приходится скрутиться, свернуться ещё сильнее, но уменьшиться не получается. Здесь по-прежнему очень темно и тесно. Мне трудно, я не могу расправить то, что не знаю как назвать. И вот однажды, ворочаясь во сне, я что-то повредил. То, что сковывало мои движения, прессовало внутренности, но, в то же время, защищало меня, с треском лопнуло. На секунду накрыла слепота и глухота. Очнувшись, я понял, что свободен. Я дышу, вижу, чувствую и слышу. Единственное, не могу ходить. Я срощен с чем-то длинным и деревянным. Теплый свет греет мои бока, я тянусь к тому, что сверху. Огромному, высокому и голубому. Меня шевелит нечто теплое и приятное, будто дует на меня.

Такие же как я, те, что рядом, сказали, что меня зовут лист. Я пьян от свежести, тепла, свободы. Есть острое желание двигаться, но что-то не позволяет. Сила и мощь во мне набирает обороты. Жажда жизни, данная мне веткой, заставляет тянуться вверх, расправить крылья вширь. Хочу летать. Поделился этим ощущением с подружкой из соседней почки, она почему-то погрустнела и сказала, что всему свое время. Я улечу, но это меня не обрадует. Не понял почему. Кстати, она прехорошенькая. Ярко зелёная, покрытая серебристым пушком. А по утрам на ней появляются капельки росы. Когда ветер треплет ветки нашего дерева, она озорно смеётся. Мы шелестим вместе от рассвета до заката. Я рассказываю ей свои сны. Черт, кажется я влюбился! Лист на другой ветке мне сказал, что у людей (это те, которые под нами ходят) так это называется. И они от этого счастливы. Я их понимаю. Я тоже счастлив.

Кстати, о людях. Очень забавно за ними наблюдать и считывать их эмоции. Иногда они в отличном настроении. Улыбаются, болтают, идут быстро. На них приятно смотреть. А иногда они бредут усталые, больные, сломанные какие-то. Тогда мы с другими листиками просим ветер помочь нам спеть для них успокаивающую шелестящую песню. Очень жалко, что, погрузившись в свои беды, люди, зачастую, нас не слышат… А тому, кто не слышит, помочь невозможно. Одинокие среди себе подобных, они утратили владение искусством нежности. Ценнейший навык для борьбы с сиротством. Но, не мне их учить. Я молод и зелен в прямом и переносном смысле.

За то время, что живу вне почки, я узнал тысячу новых вещей. И самая главная из них, это то, что жизнь прекрасна! В любом ее проявлении! Прекрасна от того, что бывает утро и вечер, что ты слышишь птиц, тоже, кстати, очень смешные существа. Галдят, копошатся. Суета для суеты, как мне кажется. Кроме людей внизу бегают кошки и собаки. Они безумно любопытны, но, как и людям, до нас им нет никакого дела. Правда, я наврал немного. За мою короткую жизнь я видел одну девочку, лет пяти. Она подняла личико на наше дерево, ее глаза стали огромными. Мне показалось, в них отразилось небо. Девочка прокричала: «листики, мама, вылезли листики!» «Весна», – сказала мама, не отрываясь от телефона. Такую неподдельную искренность, как у этого ребенка, осветившую его мордашку, я увидел впервые. Какие чистые существа дети, подумал я, и какие скучные люди взрослые. По моим наблюдениям, они все время ходят носом вниз. И глаза у них смотрят внутрь. Страшно им друг с другом, наверное. Хотя, дети тоже бывают разные. Недавно мимо нас шел очень противный мальчик. Он все время всем был не доволен, ругался с бабушкой, ныл, что-то требовал, пнул пробегающую мимо кошку. А потом совершил отвратительный поступок! Он сломал ветку нашего дерева и выбросил ее… Просто так! Мы все застыли в ужасе, наблюдая как из древесной раны текут слезы. Мы не шелестели весь день. Скорбели от осознания, что наши собратья с той ветки погибли. Не были знакомы со смертью до этого момента, мы всегда прославляли жизнь. А сейчас стало понятно, что ничего более уродливого и омерзительного на свете нет… И это ещё раз подчеркивает, что жизнь прекрасна! Прекрасна, какой бы ни была.

Знаете, мы познакомились с дождем. Необычное явление. Первый дождь в моей жизни мне очень понравился. Веселые капельки тарабанили по моему телу. Чудесный, освежающий массаж! Я очень вырос после него. Дождь дал попить дереву, и оно накормило нас вкуснейшим нектаром. А был на моей памяти один очень страшный дождь. Сначала почернело небо, мы решили, что наступила ночь, но это было не так. Ветер, обычно ласковый и нежный, стал порывистым, жестким, злым, колючим. Мы так привыкли, что ладони ветра такие трепетные, бережные, дарящие любовь, но в этот раз он бил наотмашь, без сожаления, жестоко и зло. Будто не любил никого и никогда. Когда мы спросили, почему он встал не с той ноги, ответа не последовало. Он только рычал, и сбивал с ног прохожих. «Бог устал нас любить» – подумал я и зажмурился. Начался ливень. Косой, сильный, беспощадный. Он хлестал по нашим телам крупными тяжёлыми каплями. Казалось, что над головой разверзлась водяная бездна. Громыхало, искрило, ворчало, вспыхивало, клокотало небесное нутро. Многие не выжили в ту ночь. Мы с моей маленькой подружкой пытались переплестись друг с другом, я хотел защитить ее. Но ветер и дождь не давали нам этого сделать. Я мысленно попрощался с ней, но в этот миг, реле, переключающее настроение мироздания, резко сменило положение. Ливень исчез, как не было. Будто кто-то стирательной резинкой удалил все кляксы на небе. Оно засияло яркой голубизной. И в этот миг Бог явил нам чудо! Из конца в конец небесного пространства был воздвигнут разноцветный потрясающей красоты мост. Мы, готовящиеся к смерти, увидели дивное творение Господа. И, поверьте, это было в моей жизни, наверное, самой сильной эмоцией после влюбленности…

Дни шли за днями. Я был счастлив. События и впечатления накапливались. Я пытался их сортировать. С каждым днём становилось солнечнее и жарче. Бывали дни, когда мы просыпались от безумной жажды. Тельце моей подружки утратило серебристый пушок, стало ярким и упругим. Я наслаждался, глядя на ее красоту. Я тоже вырос. Моя ножка теперь толстенькая и крепкая, и более выразительно прописались жилки на руке. Мы заметили, что ночи со временем стали длиннее и свежее. Раньше они проносились мгновенно. Любимая вздрагивала от озноба в темноте. Ей не хватало тепла и света. Небо все чаще становилось прохладным, распахнутым и наполнялось равнодушием. Солнце здоровалось с нами все реже. Экономило ресурс. Личико моей подружки покрылось странными суховатым корневыми пятнышками. А бока стали желто-золотистыми. Но она по-прежнему была фантастически красивой. Пятна не портили ее. Но ей было трудно свыкнуться со своим новым образом. Очень переживала, что возможно заболела. Девчонки странный народ! Я твердил ей, что она прекрасна, что я по-прежнему люблю ее, и что иметь веснушки очень мило. Но она морщила носик и не всегда верила.

Со мной тоже стали происходить непонятные вещи. Я понял, что утрачиваю хлорофилл. Изумрудная зелень моего тела сменилась блекло-болотным окрасом, а узорчатые краешки выжелтели. Я стал более жилистым, язвительным, требовательным. Меня перестали радовать привычные вещи. Я стал скуп на эмоции. Меня все раздражает. Что со мной? Иногда я боюсь сам себя. Картина мира тоже изменилась. Появилось буйство красок вокруг. Самый яркий цвет жёлтый. Есть бордо и коричневый. Только сосна, стоящая недалеко от нашего дерева, была по-прежнему зелёной и самодовольной. Пышность цвета не радовала, во мне зрело пресыщение и равнодушие. Я сражался как мог, но оно внутри меня захватывало все новые территории. Настроение стало созерцательным. Все больше хотелось дремать. Смех моей любимой все реже радовал мой слух. Ей тоже было тревожно. Но, все равно, каждый раз, засыпая и просыпаясь под вой, ставшего почему-то малодружелюбным, ветра, под холодным по-иезуитски плюющимся дождем, я говорил ей, что всегда рядом и люблю ее.