Лариса Порхун "Крысы"

Крысы
Лариса Порхун

Что делать, если ты заснула в одном мире, а проснулась в другом? Твоя прошлая жизнь, исчезнувшая безвозвратно, возможно, и не была так уж хороша и безоблачна, но она, по крайней мере, была понятной и предсказуемой, а ещё… Ещё она была твоей… Что может чувствовать женщина, замечающая однажды, как она постепенно превращается в кого-то другого?

Лариса Порхун

Крысы

Мы не всегда замечаем, в кого порой превращаемся…

Глава 1. Это я, Джеки Айс.

Когда это всё-таки случилось, мне почти не было страшно. Может потому, что я не сразу врубилась в произошедшее, а когда, наконец, въехала, лимит страха был к тому времени почти полностью исчерпан. И он уже просто-напросто не вырабатывался. Пожалуй, я только удивилась, что жива, но опять же, не то чтобы очень. Ведь на эмоции тоже нужны силы, которых как раз у меня и не было. Я только всё думала: а зачем? Ну, в смысле выжила. Не почему, главное, не каким грёбаным способом мне это удалось после того, что произошло, после этой чудовищной катастрофы – а зачем?

Этот вопрос был не просто основным, мне кажется, это было единственное, о чём я думала сразу после взрыва и ещё долго после.

Я и сейчас иногда размышляю об этом, правда всё реже и реже.

Действительно, а зачем? Что мне делать одной в этом страшном, разрушенном мире? Нет, может, конечно, остался ещё кто-нибудь в этом аду, какой-нибудь случайно выживший, жалкий человеческий обломок, отброшенный по непонятной прихоти Провидения в самый неказистый угол мироздания, как истоптанный, старый башмак. Но даже если это и так, то что, во имя господа и всех святых угодников, мне это даст? Мне, Джеки Айс, человеку, уже потерявшему всё и всех?! Да, так меня зовут. И чтоб покончить с представлением, сразу добавлю, что мне двадцать шесть лет, и я живу, вернее жила, в одном из тех безликих, скучных городов на юго-западе США, о которых забываешь сразу же, как только оказываешься за его пределами. Учитывая обстоятельства, не вижу никакого смысла, чтобы называть это место, ведь то, как оно звучало раньше, уже не имеет большого значения. Равно, как и моя настоящая фамилия, тем более что прозвище – Айс, – уже давно стало мне гораздо ближе.

Хотя вообще-то говоря, мне ещё грех жаловаться. Убежав из дому в неполные шестнадцать, я с тех пор не имею не малейшего представления, что стало с моими родителями и обоими братьями. Честно говоря, я думаю, что это к лучшему. Вообще, всё к лучшему: и то, что я ушла от родных, по сравнению с которыми семейка Адамс может показаться гнёздышком нежных эльфов, и то, что мне, говоря откровенно, глубоко плевать, живы они или нет, и то что мне не о ком беспокоиться. За исключением, может, только младшего братишки Майки. Было в нём что-то такое ужасно милое, знаете ли, хотя и жалкое одновременно. Ну или трогательное, чёрт его знает, как это называется. Помню, однажды он подошёл ко мне после того, как отчим задал мне хорошую взбучку. Уж и не скажу за что, тем более, если этот вечно воняющий потом, с сальными волосами мудила слегка перебирал у себя в гараже, повода ему особого не требовалось. Так вот, Майки, – а было ему тогда не больше четырёх лет, – подошёл ко мне за покосившийся сарай на заднем дворе, куда я убежала и молча дотронулся до моей руки, – так он всегда делал, когда хотел, чтобы на него обратили внимание, – он вообще был малый не особо разговорчивый. И когда я посмотрела на него исподлобья, раскрыл протянутую ладошку. А в ней раковина. Маленькая такая, круглая, сверху кремовая, а внутри нежно-розовая, и словно бы перламутровая…

– Эка… – говорит он, потому что долго не мог выговорить «Джеки», а когда уже научился, то всё равно продолжал звать меня «Эка». Он всегда звал меня так, только он один. Так вот, стоит такой бледный, худенький и смотрит на меня своими светло-голубыми глазами. И улыбается нежно так, ласково, как никто и никогда в жизни мне не улыбался…

– Эка, – повторяет он, словно пробует на вкус, проверяет, как звучит моё имя, не изменилось, не испортилось ли, – это тебе…

И столько радости в этих его дурацких глазёнках, столько мягкости, что мне больно до сих пор, хотя столько лет прошло, и я злюсь на себя, что помню эту глупость зачем-то …

После катастрофы, когда я малость очухалась, я особенно часто вспоминала Майки. И сейчас тоже, хотя уже и реже. Хотя ни тогда, ни сейчас эти воспоминания не были особенно приятны, уж можете мне поверить. Просто они ранят, как чёртовы занозы в сердце. И я избавляюсь от них тем, что говорю себе, что и Майки, прожив пару-тройку лет в этой семейке с моими родителями и отмороженным на всю голову старшим братцем, наверняка превратился во что-то столь же отвратное, как и все прочие в этой гнусной дыре.

… Возвращаясь к произошедшему, знаете, что было самой большой тупостью? Это то, что я сутки или около того не имела никакого представления о катастрофе. А значит, и слабо представляла себе, когда именно это случилось. Понимаю, я бы тоже не поверила, если бы мне кто-то рассказал подобное. Но, тем не менее, это факт.

То есть, я лишь весьма условно могла предположить, что скорее всего, мир накрылся одним известным местом где-то в период с ночи пятницы до утра понедельника. В это время я зависала у Билли в его захолустном коттеджном посёлке. Точно знаю, что это случилось не раньше десяти пятничного вечера. Потому что примерно в это время, мы с Биллибоем как раз закупались в вонючей лавчонке «У Генри», с какого-то перепуга гордо именующейся магазином. Хотя «закупались» тоже, говоря откровенно, весьма громкое заявление для того жалкого действа, которое там происходило. Я имею в виду запись суммы напротив фамилии Билли в долговом журнале, сделанную нехотя корявой, чёрной лапой старого пройдохи Генри. Вообще-то у меня имелась кой-какая наличность, не бог весть сколько, конечно, но уж на то пойло, что продаётся в этой дыре под видом виски, точно было хватило. Но только я с ума ещё не сошла, чтобы тащиться к Билли в его захолустье, да в придачу ещё и поить его. В таком случае, с большим успехом, я могла бы остаться у себя дома.

Так вот, может, конечно, я чего-то могу и не помнить, но в то время, когда мы уже слегка разговевшиеся, а значит в самом благодушном расположении духа ввалились в обнимку к Генри, в мире всё было в полном порядке.

То есть до порядка, понятно, было далеко, скажем, всё было примерно так, как всегда. Ну разве что я в штопор вошла раньше обычного, хотя и такое время от времени уже случалось. И ничего не предвещало, как говорится… Ну а потом мы с Билли ушли в нирвану, и не знаю, как он, а я так вообще ничего бы не заметила, даже если бы очень захотела. Но я бы не захотела. Точно. Меня трудно чем-нибудь сбить с толку, не только, когда я пребываю в этом состоянии, но и когда всего лишь собираюсь в него войти. Ещё и поэтому, думаю, я получила приставку к своему имени в виде – Айс. Не только из-за того, что ставила на себе весьма интересные опыты с метом. И шибко крутой меня тоже мало кто считает. А потому, что холодная, в том смысле, что спокойная, невозмутимая, как айсберг. Билли, кстати, когда бесится, что стал слабоват по мужской части, тоже называет меня грёбаной ледышкой. Но меня и это не сильно заботит, тем более что я легко могла бы озвучить свои предположения по какой причине кочерыжка Билли всё чаще показывает полшестого, – ещё бы, колоться да бухать в таком темпе и количестве, как мой, условно говоря, парень, так вообще удивительно, что сморчок его изредка годится ещё на что-то, кроме как регулярно мочиться мимо толчка. Повторяю, я бы могла поделиться с ним своим мнением, если бы только мне это не было фиолетово и к тому же смертельно скучно.

Кстати, старина Билли активно презирает синяков, так он ласково называет любителей и профессионалов спиртного, но сам, когда дозы или бабла не хватает, алкашкой вовсе не брезгует.

Так вот, а если вернуться к разговору о том, что же произошло, то можете мне, конечно, не верить, но когда я утром в понедельник, едва взглянув на спящего Билли, (спящего ли?), вышла из дома и направилась к своей машине, то не заметила ровным счётом ничего подозрительного или привлекающего внимания.

Правда, чувствовала я себя в то утро так паршиво, – да к тому же торопилась ужасно, боясь опоздать на работу, – что не заметила бы и снежного человека, отдыхающего на заросшей бурьяном лужайке Билли.

Но зато хорошо помню, как спустя каких-то пару часов после этого, я бесцельно, в какой-то прострации, шла по такому знакомому ещё вчера, а теперь чужому городу, не веря в то, что всё это на самом деле, и в то же самое время, ни единой секунды не сомневаясь в кошмарной реальности происходящего.

При этом здания, транспорт, деревья, остались целёхоньки, по крайней мере, на первый взгляд, взрывная волна, радиация или что это было, коснулась только людей и животных. Так я думала вначале, когда смотрела на город, в котором прожила с десяток лет, и который был сейчас мёртв и присыпан коричневым пеплом, словно карамельным саваном.

Помню тот холодный ужас, парализующий разум и тело, когда под ним я начала различать контуры людей… Иногда это было неявно, едва различимо, видимо, когда «пепла» было больше, а в некоторых случаях, это было похоже на то, будто несколько человек, тщательно загримированных под «живые» скульптуры, вдруг застыли в неположенном месте или даже прилегли отдохнуть.

Очень страшно было только в самом начале. Когда я встретила своих первых двух или трёх погибших. Я и сейчас их помню: вжавшаяся в угол дома женщина и мальчик лет четырёх, которого она обхватила руками. Я тогда, глядя на мальчишку, у которого, как и у его матери, волосы, одежда, кожа на лице и руках были присыпаны этим странным коричневым пеплом, – ну в точности, говорю же, как бронзовые фигуры на площади в выходной день, – я впервые за долгое время вспомнила про Майки. Даже не знаю почему. Я ведь и до этого встречала мелких засранцев, и ничего такого не чувствовала и не вспоминала, а тут… Может, всё дело в том, что те были живы, а этот окончательно и бесповоротно мёртв? Возможно, я подумала, что и мой братишка, где бы он ни был, мог вот также мгновенно и страшно погибнуть. Наверное, я в тот момент вообще ничего не соображала, потому что иначе обязательно бы вспомнила, что к этому времени Майки, если бы ему удалось выжить, шёл бы пятнадцатый год.

Или всё дело в том, что когда я видела брата в последний раз, ему было примерно столько же лет, сколько и этому мальчугану. Вот мне и показалось, что они похожи… Хотя, с другой стороны, как бы я могла это понять, если мне было видно только половину его лица (другой он прижимался к матери), да и та была покрыта чёртовым этим веществом, который я называю пеплом просто потому, что не зная что это, никак не могу подобрать другого слова.

К концу того страшного дня, я была уверена, что если и не конкретно эта пакость погубила наш город, а может и всю страну, а то и весь мир, то уж немалое к этому отношение имеет точно.

И я не помню, сколько простояла у того дома, глядя на женщину и ребёнка. Особенно на ребёнка. С таким инстинктивным страхом чего-то неведомого и ужасного он обхватил её колени, безотчётно стараясь найти защиту у матери! Так рельефно липкий, кофейный пепел обрисовывал его тонкую шейку и маленькие, острые лопатки, что я не могла двинуться с места…

Это были мои первые, которых я не забуду никогда. А я ведь не самого робкого десятка, между прочим. Чтобы там не говорили, а я Джеки Айс, и жмуриков разных за свои двадцать шесть лет, повидать успела.

С почившей бабулей Энни, например, что откинулась прямо за рулём своего седана, я провела даже несколько часов. Она забрала меня с летнего лагеря, потому что больше было некому, и везла домой, в лоно моей дорогой, любящей семьи. И когда я поняла, что с бабулей что-то не так, а спидометр показывает около 70, – я не растерялась и смогла остановить машину, хотя и не слишком умело, жёстко съехав в кювет, и приложившись лбом о приборную доску. Может, конечно, в этом и нет ничего такого, да только мне на тот момент, было что-то около семи или восьми лет.

А с одним жмуром, представьте, я даже проснулась однажды. Мне долго потом вспоминалось его нежно-фиолетовое лицо, на треть погружённое в лужу зеленоватой блевотины. Передоз у чувака случился, будь он не ладен.

А ещё была хорошо знакома с девочкой, типичной маминой дочкой, которая после отвязной рейв-вечеринки, неаккуратно закинулась чем-то и решила, что умеет летать. Ну и полетела с этой печально известной 25-этажной высотки, в подвале которой и была тусовка. Были и другие, которые не произвели особого впечатления и потому я их почти не запомнила.

А то, о чём рассказала, конечно тоже было страшно: и видеть, как рот бабули Энни уехал вдруг на сторону, а сама она со сдавленным хрипом валится на руль; или проснуться рядом с парнем, рука которого настолько холодная и твёрдая, что понимаешь сразу и окончательно: это не может быть живым; и увидеть своими глазами, что осталось от симпатичной девчонки после падения с высоты, страшно это, разумеется, но всё же как-то не так что ли… Я потом много думала почему, и мне кажется, это от того, что предыдущие смерти при всей своей трагической внезапности, всё же по-человечески объяснимы и… понятны, что ли… А эти, мои первые после катастрофы… Нет, не могу такое выразить словами, это нужно увидеть так же близко и в тех же условиях, нужно почувствовать это, ощутить себя попавшей в сраный постапокалиптический ужастик, и в то же время отдавать себе отчёт, каждую минуту, каждую долбанную секунду, что ни хрена это никакой не фильмец, а всё это происходит с тобой на самом деле сейчас, и нет никого рядом, и страшно так, что ты даже не можешь кричать. А просто стоишь и смотришь… На их неподвижные тела, на лицо женщины с застывшим в глазах, нет не ужасом, не страхом, – удивлением. И я всё думала, куда она шла с ребёнком в такое время, почему оказалась на улице, и что увидела там, куда смотрела?

Её напряжённые, с вздувшимися венами руки, которыми она прижимала к себе своего сына, я и сейчас помню во всех подробностях. Средней длины пальцы без маникюра, с коротко обрезанными ногтями и тоненькое обручальное кольцо на левой руке. А ещё запомнился лежавший недалеко от ребёнка детский рюкзачок с желтыми миньонами на нём.

Почему-то эта вещь с дурацкой аппликацией выглядела не менее жутко, чем всё остальное. А всё потому, что жёлтые миньоны под этим буро-коричневым налётом, потеряли свою яркость и совсем не казались забавными. Скорее зловещими. Да и вообще, я много чего видела с тех пор, хотя времени прошло и не так уж много, но не знаю, что может выглядеть более жестоким и тоскливо-безнадёжным, чем одиноко лежащий в серо-коричневом пепле детский рюкзачок… Он был как символ, знаменующий то самое начало конца света.

И когда я всё-таки ушла оттуда, медленно, с большим трудом передвигая тяжёлые, негнущиеся ноги, я всё оборачивалась на ту женщину с мальчиком, и тот рюкзак, которого уже почти не было видно под слоем того странного пепла, но я точно знала, что он там есть и кажется, плакала.

Пока не наткнулась на мужчину с собакой, который лежал прямо посредине тротуара, свернувшись калачиком и спрятав лицо под полой пиджака, словно это могло его спасти. В правой его руке, был крепко зажат собачий поводок. Это был крупный, рослый человек и тем противоестественнее казалась эта его детская, беззащитная поза с подтянутыми к подбородку коленями и спрятанной под пиджаком головой. Собака лежала рядом, скорбно вытянув к хозяину длинную морду и уложив её на передние лапы. Когда я резко остановилась возле них, поднялась облако глинистой пыли, и сейчас она медленно кружилась в воздухе и плавно, очень плавно оседала на волосах человека, его пухлом кулаке, сжимающим поводок, и на висячих ушах собаки. Это напоминало безумие в его чистом виде. Это просто не могло быть правдой… И выдержать это дольше уже просто не было сил. И вот тогда я закричала. Я кричала долго. Я кого-то проклинала и кого-то звала. И не замечала, как мои руки, которыми я кому-то грозила, стали странного, коричневого оттенка.

После истерики, я всё хватала ртом воздух, потому что начала задыхаться. Я даже успела подумать с облегчением, что это конец… И клянусь всем, чем угодно, что на свете ещё не было человека, настолько же готового к смерти, как я в тот момент. Но я не умерла… По странной, невообразимой прихоти судьбы, я жива до сих пор. Только вот благодарить за это кого-то, мне ни тогда, ни сейчас не приходило в голову.

В тот день я долго шла по мёртвому городу, и чувствовала себя какой-то ненужной деталью в призрачной, чёрно-коричневой инсталляции, изображающей средневековое поселение, поражённое чумой.

Только весь ужас заключался в том, что это была не реконструкция, и не результат чьей-то больной фантазии, и не произведение гениального художника, пребывающего в тяжёлой депрессии. Всё это происходило со мной, причём на самом деле и прямо сейчас.

А ещё мне всё время хотелось понять, почему же выжила я. Ума ни приложу, зачем мне это было нужно. Например, сейчас меня это нисколечко не заботит. Выжила и выжила, подумаешь. Тем более, как выяснилось позже, ни одна я, кстати. А значит нужно приспосабливаться. Что я с переменным успехом и делаю. Тогда же я ни о чём другом просто не могла думать.

Я шла, как зомби и пыталась вспомнить, чем я занималась накануне. Почему-то это было непросто. Я всё никак не могла сосредоточиться. Мысли отскакивали от меня в разные стороны, как кузнечики из открытой банки, которых я ловила в детстве. Хотя, казалось бы, проще и быть ничего не может. Ну разумеется, была в умате, ничего нового. Почти всю весну и половину лета, пару дней в неделю, я торчала в летнем домишке у Билли. Он круглый год жил на Тихом Причале, это старый коттеджный посёлок в десяти милях от города.

Что ж, пусть и не сразу, но с этим я справилась. Уже неплохо. Что было дальше? А дальше Билли, как обычно вмазался ещё до темноты, а что касается меня, то я начала с холодной отвёртки, – то что нужно, кстати, в подобную жару, – ну а закончила дешёвым виски из затрапезного магазинчика, куда мы и отправились вдвоём с Биллибоем, как я иногда называла его, будучи в хорошем настроении. Как известно, градус, который понижать нельзя, хе-хе, это самое настроение и обеспечивает. Кстати, что касается индивидуальных способов одурманивания, то с этим у нас с Билли никогда не было разногласий. Я даже могла бы сказать, что мы уважали предпочтения друг друга, если бы это не звучало так тупо. Например, Билли от спиртного морщился, алкашей презирал, но никогда не старался перетянуть меня на свою сторону. Хотя, говоря откровенно, лично я в этом вопросе вовсе не была так щепетильна.

Ну так вот, я не очень хорошо помню вечер пятницы и субботу, они как-то смешались и сплющились в каких-то полдня. Припоминаю только, что мы ещё раз зачем-то ходили в магазин, а в какую-то из ночей – Билл орал, как потерпевший, но я по традиции не обратила на это обстоятельство ни малейшего внимания. Он часто ведёт себя неадекватно, нарик одним словом, что возьмёшь. Иногда наблюдая его дикие выкрики, медитативные танцы, или то, как он разными нетривиальными методами ищет точки соприкосновения с высшим разумом, я порядком удивлялась: надо же и этот человек брезгливо кривит губы при взгляде на моё пойло, именуя его не иначе, как синькой.

А мне, откровенно говоря, вечером было не до воплей Билли, так как чувствовала я себя очень нехорошо. Вообще-то это было странно, ведь нехорошо мне обычно бывает по утрам. Вероятно, потому я это и запомнила. Но как бы там ни было, я всё же отрубилась.

А утром просто села в свою тачку и двинула в город, потому что было уже почти восемь, а я ещё здесь, и требовалось вдобавок заправить машину, так как топлива оставалось с гулькин нос, и я представила, как скорчит физиономию моя шефиня Карен, когда я снова опоздаю. Она и так как-то поинтересовалась, мол, что за проблема у меня утром после выходных. Почему я регулярно, то опаздываю, а то и вовсе не являюсь, сказавшись больной.

И от всего этого настроение у меня, понятно, лучше не стало. К тому же и чувствовала я себя довольно странно. Ну тут уж как раз ничего удивительного для меня не было. Отвратительное самочувствие от похмелья и недосыпа, и острое раздражение по поводу того, что просто наступило ещё одно утро, а значит, рано или поздно придётся вставать, для меня гораздо более привычно, чем бодрый, радостный настрой. Последнее, по-моему, вообще не про меня. И не только по утрам после выходных. Честно говоря, я уже и не припомню, когда было по-другому.

Но вот в то утро, – так и тянет сказать о нём: последнее, нормальное утро, – я ощущала себя не то что бы плохо, а именно странно. Конкретнее объяснить сложно. Как будто что-то происходит во мне и вокруг меня, а что именно непонятно, потому что сравнить эти процессы не с чем. Ведь раньше такого не случалось. Помню, мне было трудно сосредоточиться на чём-то, как бы глупо это не звучало. Типа, хочешь подумать о чём-то и не можешь. Решаешь поймать потерянную мысль, но тут же забываешь об этом намерении напрочь.

Впрочем, с этим большие проблемы и сейчас. Стало даже хуже, насколько я могу судить. Потому что теперь даже мимолётные мысли, у меня практически не появляются. И способность сознательно управлять этим процессом с каждым днём всё сильнее утрачивается. Любая возникшая в голове идея или замысел исчезают почти мгновенно, как будто ничего этого не было и в помине. И гарантии, что они вернутся позже, опять-таки нет никакой. Я вот что здесь пытаюсь сказать, перебивая постоянно саму себя и забегая, как всегда вперёд, – а по-другому я не могу, потому что в таком случае, вообще могу не закончит никогда, – мне почему-то всё труднее вспоминать какие-то события, оценивать их, сравнивать и анализировать.

Не знаю, понятно ли то, что я говорю, но дело обстоит таким образом, что ориентироваться и функционировать я могу сейчас преимущественно в настоящем моменте. Ха! «Здесь и сейчас», помните? Наверняка вам тоже не раз и не два морочили голову подобной ересью. Вот я сейчас как раз и живу по заветам психологов, мотивационных спикеров и тому подобных бездельников с непомерно длинными языками.

Короче, мне интересно и важно лишь то, что имеет практическую значимость в данный, текущий момент. Конкретно для меня. Да, примерно вот так и обстоят дела сегодня. Вся остальная абстрактная хрень, просто перестала иметь значение. Не скажу, что это произошло за один день, или там неделю, конечно нет, но всё же довольно быстро. И сейчас я упоминаю об этом просто потому, что это вдруг случайно всплыло в моей памяти. Ведь совсем не факт, что подобное повторится, когда для этого будет более подходящее время. Хотя, как и многое другое, это почти утратило для меня всякую эмоциональную окраску. А говоря проще, меня очень многое из того, что волновало совсем недавно, просто перестало беспокоить. Не колышет, не трогает, не касается, ну и всё в таком роде. Одним словом, с чувствами там разными, прямо скажу, у меня большая напряжёнка. Нет, я по-прежнему, испытываю страх, гнев, интерес, голод, жажду, но испытываю их как-то слишком прямолинейно что ли, чтобы не сказать примитивно. Воспринимаю сигнал и реагирую. Вот так как-то… Без всяких там, знаете, виляний, оттенков и многоточий.

Всё-таки мне кажется, что раньше было немного по-другому. Вне всяких сомнений. Будь это не так, я бы просто не заикалась об этом. Как именно, я уже не помню, но как-то иначе точно. И произошла эта метаморфоза на порядок быстрее, чем всякие там «здесь и сейчас». Можно даже сказать почти сразу. Это самое ощущение, впервые и появилось тем утром. После катастрофы, о которой я ещё не знала. Вот что я пытаюсь сказать.

Глава 2. Туманные перспективы

Я всё же попробую окончить рассказ о том, что было дальше, несмотря на то что это довольно непросто. Не поручусь за его последовательность и полноту, а ещё меньше за его точность, – в таких ситуациях, сами понимаете, полагаться на адекватное отображение реальности вряд ли возможно. Но всё же постараюсь сделать это хотя бы для того, чтобы перейти, наконец, к событиям в текущем времени.

Так вот, не знаю, сколько я бродила и где, но только в какой-то момент я очутилась перед стеклянными дверями своей кофейни.

Видите ли, до последнего времени, я работала в одной забегаловке. Я раньше вообще довольно часто меняла работу. По разным, но думается, вполне очевидным причинам. Для меня это вообще не проблема. Но вот здесь почему-то задержалась почти на полтора года. Хотя местечко это и не представляет из себя ничего особенного: обычная стекляшка на восемь столиков, каких с десяток, если не больше в каждом районе города. Работа не то чтобы слишком тяжёлая, – хотя иной раз так набегаешься между стойкой, залом и кухней, что и ночи не хватает, чтоб ноги отошли, – но довольно хлопотная.

Я была там кем-то вроде универсального солдата: мыла посуду и полы, лучше других разбиралась с кофе-машиной, оформляла доставку, иногда, если требовалось заменить кого-то из девочек, Карен ставила меня официанткой. Одним словом, делала всё, что потребуется, разве что на кассе никогда не сидела, Карен этого ни в коем случае не допустила бы.

И вот я, оказывается, не придумала ничего лучше, (хотя даже не отдавала себе в этом отчёт!), как приковылять после вселенской катастрофы о которой, как вы помните, я тоже всё ещё не имела понятия, к себе на работу!

И это после того, как по дороге помимо тех первых жмуриков, о которых я уже рассказывала, – причём, весьма подробно, – мне то и дело, попадались новые. Но эти уже не производили особого впечатления, говорю же, страшно только вначале.

Кстати, – хотя и не уверена, насколько это кстати, – я в тот день видела и живых людей. Человека три, или четыре. С одним, вернее, с одной из них, мне даже удалось поговорить, но только толку от этого было мало, потому что бедняжка совершенно спятила. Это была пожилая женщина с распущенными волосами, которые больше напоминали спутанные, седые космы, одетая в одну нижнюю сорочку. Говорить она не могла, только хрипела и всё тянула меня куда-то, и при этом её слезящиеся глаза так ярко сверкали. Знаете, несмотря на полный мрак происходящего, – хотя согласитесь, здесь более уместно другое слово, – я подумала, что глаза эти, живые, горящие, на таком старом, обездвиженном страхом лице, смотрятся противоестественно. Как будто взяты у другого человека или просто всё её тело состарилось, а глаза – нисколько.

Кажется, я спрашивала у неё, что случилось, имея в виду, понятно, не её конкретно, а ситуацию в целом. Но она ничего не слышала, она только произносила хрипло: «Руди, Руди!» и пыталась тащить меня, видимо для того, чтобы я помогла этому её Руди, но я в тот момент и себе не могла бы помочь, к тому же что-то мне подсказывало, что Руди больше не нужна ничья помощь, как, собственно, и ей самой, потому что, она вдруг тяжело повисла на мне, и изо рта у неё выступила коричневая пена. А потом она затихла, но не резко, а так, словно внутри у неё постепенно убавлялся звук. Знаете, как свет гаснет в кинотеатре…

О боже, кино… Я почти забыла о том, что это такое… В какой жизни это было и сколько веков назад? Наверное, уже порядком набралось таких вещей, о которых я уже вообще никогда не вспомню…

В общем, тогда я с трудом освободилась из цепкой старушечьей хватки, и пошла дальше. А потом увидела какую-то девушку на противоположной стороне улицы, но заметив, что я остановилась и смотрю на неё, она метнулась в сторону и скрылась в подворотне. А от парня, окровавленного, со страшным оскалом, я сама убежала.

Пройдя всё в том же зомбическом трансе ещё немного, я увидела мужика, что открыв дверцу, блевал той же коричневой дрянью, что и старуха. Точно не помню, но эта картина и вовсе не вызвала у меня сколько-нибудь заметных чувств, по-моему, я просто отвернулась…

Мне плевать, что вы думаете об этом, осуждать имеет право только тот, кто был на моём месте, да и тот не может. С какой, собственно стати? Так что особенно-то не возмущайтесь, поберегите силы, потому что дальше будет ещё хуже.

А по поводу той старой женщины с молодыми глазами, то мне запомнилась её странно коричневая кожа лица, дряблой шеи и рук. Хотя она была белой. Я точно это знаю, так как коричневые пятна расползлись по ней неравномерно. Это было похоже на тот самый налёт, что я видела на лице и одежде тех, первых… И других, которых встретила, пока шла. Но только он почему-то не слетал, а напоминал теперь странного оттенка загар.

А сказать вам, что ещё более странно? То, что я с брезгливым остервенением оттирая после старухи свои руки, далеко не сразу обратила внимания, что моя собственная кожа на них и других частях тела приобретает тот же серо-коричневый цвет. Очень необычный оттенок. И очень неприятный.

В детстве, мы про такой говорили: серо-буро-малиновый. Не знаю, видела ли я ещё кого-нибудь, по-моему, нет. А может и видела, да забыла напрочь.

Не знаю, как так вышло, что я двинула прямиком на работу. Наверное, всё дело в шоке, в котором я пребывала. Хотя сама я терпеть не могу подобные словечки, которые лепят к месту и нет не слишком обременённые интеллектом барышни.

Но, честно говоря, мне трудно объяснить моё поведение как-то иначе.

Одним словом, я несколько минут стояла на улице, тупо пялясь через стекло, будто и сама не понимала, каким образом здесь очутилась. Защитные жалюзи были подняты, чему я вовсе не удивилась. Карен всегда приходит за час, а то и два до начала работы. Не помню, говорила или нет, что Карен – это наш менеджер? А вскоре после неё появляюсь я, и затем уже остальные.

Вообще-то, формально я числюсь официанткой, но Карен я не нравлюсь в этом качестве. Она считает меня грубоватой и необщительной. А кроме того… Официант – это лицо заведения, так она говорит нам постоянно, ну а моё лицо, да и всё остальное, вовсе не кажется Карен особенно милым. Конечно, если при росте 165 сантиметров, у девицы косая сажень в плечах, как у добра молодца, а на выбритой половине головы набита крупная татуха в виде стрёмного такого паучка, то скорей всего, думаю, вы согласитесь со старушкой Карен. Удивительно, как они вообще меня взяли. Хотя, надо признать, два с половиной года назад, я выглядела немного иначе. Но за это время, скорее всего, Карен просто смогла оценить все те плюшки, которые получила наша контора с моим приходом: поработать в свой выходной? да без проблем; провести санобработку? да вот она я; кто, будучи просто официантом, молча драит посуду, чистит вытяжку, следит за туалетом, чуть не после каждого дождя моет гигантские окна? и снова, здравствуйте… Поэтому, наверное, и мирятся с некоторыми, скажем, неудобствами, связанными с моей персоной: не самая дисциплинированная, не самая обаятельная и общительная, ну и ещё кое-что по мелочи.

Так что все стороны довольны. Да я особенно и не стремилась обслуживать столики. Я же Джеки Айс, помните? Меня тошнит от фальшивых ужимок, всех этих «Добрый день!», «Приятного аппетита!», «Приходите ещё!», «Как вам наш новый крыжовенный пирог?» Нет, вы слышали?! – «крыжовенный»! Да я два дня училась это выговаривать, без того, чтобы одновременно не трястись от смеха.

Самое трудное для меня, это «оставаться вежливыми и сохранять спокойствие, чтобы не случилось». Это, как вы, наверное, понимаете, также одно из вещаний радио по имени Карен. А я бы не смогла, например, улыбаться и бормотать, что «всё в порядке, сэр, я сейчас же уберу», когда криворукий, маленький уродец смахивает к чёрту на пол весь свой, напичканный глютеном ланч. И ты, будь добра, надев на физиономию жалкую улыбку, словно это ты устроила погром, тащись за тряпкой и ведром, чтобы ползать под столом, убирая свинство, пока этот малолетний сладкоежка, наперегонки со своим щекастым папашей откровенно пялится на твой зад. И это я только один, недавний случай рассказала. А вообще у нас ни дня не обходится без чего-то похожего.

Ох, ну да, ясно о чём вы думаете, я не большая любительница детей, это точно. Но ведь они действительно бывают просто невыносимы, уж я-то насмотрелась, поверьте. А в нашей кофейне это чуть ли не основная публика, поскольку у нас большой выбор мороженого, всегда свежая выпечка и десерт на любой вкус. И к тому же имеется неплохой детский уголок, который после всех этих мелких и шумных негодяев, приводит в порядок, кто бы вы думали? Бинго! Ну, конечно, ваша покорная слуга!

Так что не для меня вся эта подхалимская болтовня, которой встречают и провожают гостей наши девочки. И главная из них, милашка Брэндон. Вот уж кто родился, чтобы без конца скалиться во все свои тридцать два безупречных зуба, угодничать и «вести непринуждённую беседу». Ха! Последняя фраза, кстати, тоже из арсенала безумствующей Карен.

Брэндон у неё любимчик. Наверное, она до смерти жалеет, что он окончательный и бесповоротный гей. Вот Брэнни, и такие, как он, отлично подходят для подобного шоу, а меня увольте. Мне и своей работы достаточно. Помимо того, о чём я уже сказала, у меня ещё и масса мелких функций. Следить, например, за полнотой солонок, сахарниц, салфетниц. За чистотой и содержимым сейшена, столов, управлять кофемашиной, обновлять тейбл-тенты. А ещё чуть ли не каждую неделю заучивать спич о новых скидках и акциях. Карен требует, чтобы данной информацией непременно владели все, включая приходящего уборщика Фиму.

Ладно, опять я дала сильный крен в сторону, видите, что происходит?! Мне в последнее время стало очень трудно сосредотачиваться.

Когда я вошла в нашу «Шоколадную крошку», я сразу поняла, что ядерный взрыв, химическая атака, радиационное излучение, или дьявол его знает, что это было, произошло, скорее всего, сегодня рано утром, когда посетителей ещё не было, а Карен уже пришла. Знаете, как я это поняла?

По той простой причине, что наш бравый, бывший менеджер лежала сейчас на пороге между подсобным помещением и общим залом, тихая и безразличная ко всему происходящему. Карен была мертва, окончательно и бесповоротно. Открытые глаза её смотрели в потолок с каким-то вселенским равнодушием. В правой раскрытой ладони лежал телефон. Голова была слегка запрокинута и лежала в небольшой лужице тёмной крови, которая уже начала подсыхать по краям. Широкий рукав её блузки был задран, и я увидела тёмно-коричневые пятна, покрывающие её кожу от пальцев до середины локтевого сустава. Наверняка, Карен неслабо так приложилась затылком при падении. Вторая рука была откинута назад, будто она собиралась подложить её под голову для удобства. Вообще, если не считать крови да её открытых глаз, то вполне можно было бы подумать, что женщина, набегавшись с утра, собиралась позвонить кому-то, но неожиданно для себя уснула. Только выбрала для этого не самое удачное место.

Я смотрела на Карен, и уже вообще ничего не чувствовала, кроме чисто физического дискомфорта, поднимающегося откуда-то снизу. Я не сразу сообразила, что это, (хотя далеко не новичок в этом деле), поэтому до уборной не добежала. Господь всемогущий и все его святые угодники! Так плохо мне, пожалуй, ещё не было! Хотя могу поклясться чем угодно, что имею самое полное представление о том, что значит, когда тебе плохо. Но тут было что-то невероятное. Это был фейерверк из спазматической боли, бурного, нескончаемого извержения и изнурительных конвульсий, как у старого паралитика. Зато немного погодя, когда меня перестало мучительно выворачивать наизнанку, я выяснила, что света нет.

И тут мне пришло в голову, что ещё утром, собираясь впопыхах у Билли, я заметила, что мой телефон не работает. И электричества тоже не было. Тогда я не придала этому значения. Телефон мог просто разрядиться. А у Билли, в этом его дырявом домишке на берегу мутного озера, света не бывает довольно часто. Тем более, говорю же, я очень спешила, так как была уверена, что опаздываю, и стерва Карен, уж на этот раз точно уволит меня.

К тому же, сколько времени, понять было невозможно, у Билли такой вещи, как часы, отродясь не водилось, а на небе вместо солнца висела какая-то пыльно-серая муть. В общем, я села в тачку свою и рванула с места, даже забыла телефон зарядить в машине, как обычно. Такое со мной впервые случилось, по-моему. Думаю, это всё состояние моё непонятное. Впрочем, об этом я уже рассказывала…