Ольга Ранцова "Наследники Византии. Книга вторая"

– Когда уж подохнешь? – орал инок Филофей, стегая недужного наотмашь по лицу, – Уж побрал бы дьявол тебя и душу твою.

Инок Филофей, в миру новгородский боярин Симеон Птишич, постригся в монахи не от благого желания отдать свою жизнь на пользу людям, а потому, что попал в опалу при Державном. Так делали многие, спасаясь от царского гнева. И в монастыре можно было богатому человеку прожить безбедно: бояре имели тут слуг, удобство в кельях, и ослабу телу. Преподобный Геннадий, став новгородским архиепископом, был возмущен таким беззаконием! Он ввел в подчиненных ему монастырях общежительный устав.

Лишившись всех своих боярских привилегий, Филофей взвыл от злобы, клял Геннадия, всех аскетов и подвижников. Пришлось ему теперь и воду таскать, и тарели мыть, и двор мести, и иное справлять, чего никогда боярин Птишич в своей жизни не делал! А тут бесовскою силою положили в Филофеевской келье сего ратника, что никак не хотел помереть! Израненный наливковец и так доставлял много хлопот бывшему боярину, а оклемавшись немного, стал просить отнести его в церковь слушать литургию.

– Храм Божий – весь мир, – буркнул Филофей, – лежи! Чего егозишь?!

Подумав, Филофей вытащил с поставца заскорузлый шуляк и сунул Михаилу.

– Ты прости меня, отче, – сказал слабым голосом недужный. Осторожно отломал малый кусочек от коржа, сунул в рот, – отче… ежели бы ты мне книгу какую принес…

– Чего?! Книги можно взять только с разрешения архимандрита! Спи.

Филофей задул лучину.

Но на другой день, поразмыслив, Филофей решил, что следует чем-то занять наливковца. Почуяв облегчение, тот не станет лежать смирно, будет пытаться вставать, а там и таскай его в церковь, да на ясное апрельское солнышко.

Кто ведает эту темную душу?! Из всех книжных сокровищ Юрьева монастыря Филофей отчего-то принес наливковцу книжицу на латыни с надписью «Рetrarch». Хотел ли злой боярин посмеяться над увечным или еще что… но к удивлению Филофея, Михаил смиренно поблагодарил его и стал читать книгу.

* * *

Трактат, так случайно попавший к Михаилу, назывался «О презрении к миру». Продираясь сквозь подзабытую латынь, Воронцов несколько раз откладывал сие повествование. Потом чтение увлекло его – вспоминались слова, что-то догадывалось по смыслу.

Три дня струится беседа Блаженного Августина и некоего человека по имени Франциск в присутствии Истины. Святой муж укоряет Франциска в неправедной жизни, а тот, человек с земными делами, страстями, не хочет отказаться ни от наслаждений, ни от боли своей, жаждет познания и славы.

Теперь к зуду спины прибавилась боль в шее – читая, Михаил все время держал голову, откинутой назад. Упав головою на солому и передохнув немного, Михаил вновь углубился в чтение. Этот Франциск (Михаил представлял его себе в виде фряжского купца с остриженными усиками в кургузом кафтане) как-то пленял своей несложной глупой логикой – «Хочу жить сейчас, а не потом – „вечно“!».

– Spurkus… – Михаил подумал, – мерзкий…

Потом стал читать слова Блаженного Августина: «У меня нет ничего общего с моим телом. Все, что считается приятным, мне мерзко, я жажду высшего счастья».

Высшего счастья!

Он, раб Божий Михаил, тоже стоял недавно на пороге этого высшего счастья или вечных мук. Но теперь его молодое тело, это тело, которое, по словам Августина, нужно «истребить, изжечь, истлеть на себе» чувствовало пребывающие силы…

* * *

К середке лета Воронцов потихонечку, без сторонней помощи, стал выходить на монастырский двор и даже стоял воскресную службу, отлеживаясь потом до вечера. Он был еще очень слаб. Но тут Господь прислал нежданное утешение – в Новгород с поручением от Великой княгини Софии к архиепископу Геннадию приехал Афоня Яропкин. Имея полдня сроку, он примчался в Юрьев монастырь навестить Михаила. Наливковцы обнялись сердечно. Яропкин качал головой удивленно:

– Госпожа Пречистая Дева! Ведь живехонький. Рядили – гадали, сколько протянешь, ан…

Михаил улыбнулся. Он был бледный, белый аж весь, худой-прехудой, будто упыри из него кровь высосали. Отросшие по-монашески волосы длинными жирными прядями свисали по плечам, борода топорщилась свалянными клоками.

– Бельский только всем твердит, – говорил Афоня, – выдюжает, мол, поглядите еще! Бронь твою златокузнецу отдал – теперь как новехонькая. Тебя дожидается. Ой! Что ж это я! Самое-то наиглавнейшее и забыл, – Афоня, будто танцуя, озорно тряхнул рыжими кудрями, – царевич Василий-Гавриил за храбрость и ратную доблесть пожаловал тебя сотником! Вот какова милость царская!

Михаил, растроганный услышанным, не сразу сообразил, переспросил Яропкина:

– Царская? Ты же сказал – царевич Василий-Гавриил…

Афоня приметно смутился, потом оглянулся – не подслушивает ли их кто здесь на прогретом солнцем бревне у пустой кельи.

– Державный… стар… вельми годами… болен… – пояснил он невразумительно, не глядя Михаилу в глаза, – так что одно… царем скоро быть Василию-Гавриилу. Так что смекай! – Афоня наигранно оживился, – Одюживай быстрее, да в Москву, а то как бы не опоздать к лобному столу!

«А Дмитрий Внук?» – хотел спросить Воронцов.

– Может тебя в Новгород перевезти? – неожиданно предложил Яропкин, – На архиепископское подворье?!

В Москве об Кассиане, игумене здешнем, говорили, что он еретик, ставленник Курицына и Патрикеевых, что в Юрьевом монастыре проходят сборища еретиков и надругательства над святынями.

– Да я уж думаю недолго тут. Господь даст…

– Ну, гляди…

Яропкин уехал. Михаил постоял, опершись на верею, у ворот, глядя в серую бесконечную даль Волхова. Не похож старый ворчун Волхов на красавицу Оку. Изгибаясь возле Переяславля Рязанского, Ока, широкая, огромная, искрится и брызжет, веселя взор. А Волхов мутен, сер. Болезненное чувство тоски по родным краям заныло в душе Михаила.

Вороны, кургузо вздымая крылья, дрались на берегу за кусок дохлой рыбины. Одна ворона потешно всё приволакивала и кривила ногу, но тоже лезла в сумятицу, чая ухватить себе добычи. Михаил и не понял сразу: на лапке хромавшей было что-то привязано. Быть не может! Крестик! Медный тельник на гайтане, какие можно купить в каждой церковной лавке. Неужто освященный?! Михаил бросился схватить птицу, да где там! Вспорхнула, улетела волочить святыню по нечистотам.

«Прости, Господи, грешных, ибо сами не ведают что творят».

Глава 3 Помни три дела: молись, терпи, работай

«Кто ходит непорочно, тот будет невредим;

а ходящий кривыми путями упадет на одном

из них»

Притчи 28,18

Михаил возвращался в Москву с обозом, везшим митрополичьи дани. Дорога была уже стылая, укатанная – на дворе конец ноября. Гудели смолистые сосны, лес громадной стеной возвышался окрест. Михаил чутко дремал в санях, ощущая под рукою саблю. Его конь шел рядом с обозом в поводу. Вечерело…

Вдруг сани замерли, и Воронцов тут же открыл глаза. Новгородцы о чем-то спорили, махали руками.

– Эй, чего стали, мужики! – закричал Михаил.

– Повертатца надоть. На яме заночуем до утра, – сказал один возчик.

– Да ницто не будец, – нерешительно мяукнул другой.

– Ницто черту в лапы!

– Так что сталось, мужики?!

– Оглох, ратный?

Со стороны реки и вправду несся не то стон, не то лай.

– Русалки ишь балуютца! – уверенно сказал возчик, – под водицей хороводы водять и маток своих клянут, что некрещеными их погубили.

Все закрестились на эти слова.

– Щас лед еще не крепок, затянут нас… в ночь! Заворацивай, ребята! – гаркнул сильно, – завтрева переправлятца будем!

Михаил усмехнулся про себя, натянул на голову ряднину. Какие там русалки! Ничего ему теперь не было страшно – тело чувствовало выздоравливающую силу, и всё радовало: и лес этот оснеженный зимнею красою, и круглая луна, и даже зуд спины, что, заживши, чесалась неимоверно. Михаил открыто не думал о том, но в тайных души был уверен, что все же поступил верно. Если бы не служба в Наливках, разве смог он удостоится такой царской милости?! Сотник! Франциск Петрарки в конце диалога согласился-таки с суждениями Блаженного Августина и обещал «бросить кривые стежки и выбрать просторный путь спасения». Михаил тоже не собирался больше ходить «кривыми стежками». Он поостережется теперь и от пьянства, и от распутства, поедет к отцу – уже сотником! – расскажет ему все, объяснит, покается…

А там…

Михаил держал в уме гордый московский двор – что ж! Он жив, он возвращается в Москву, сумев много достичь в Выборгском походе. Отец его простит. Приехал уже давно, конечно, дядька Иван Никитич с Белоозера… Да что Иван Никитич! Он сам, он смог! А дальше будет война с Литвою! Отец, наверное, сразу его женит – мысли перескакивали с приятного на хорошее – было любопытно глянуть и на жену Федора. Мать баяла красавица. Ему выберут не хуже!

Михаил мысленно ощутил в руках хрусткость бабьего спелого тела и сладко вдохнул всей грудью колючего ноябрьского воздуха! Так захотелось какую-нибудь молодку на гачок!

Женитьба означала раздел отцовых земель, самостоятельность. Теперь уж он приедет на Москву не «сыном боярским», а сыном Великого рязанского боярина, личным знакомцем Василия-Гавриила, отличившимся при штурме Выборга!

* * *

Обоз въехал в Москву северной дорогой спозаранку, в потемнях. Стряхнув с себя сонную одурь, Воронцов вылез из-под заиндевевшей вотолы, отвязал коня, простился с возчиками, и поехал своей дорогой. До Наливок тут было рукой подать. Валил легкий снежок. Посадские бабы привычно хлопали дверями, спеша задать корма скотине, подоить коров; брехали лениво собаки.

Но городок за Яузой встретил Михаила непривычной тишиной. Было, конечно, еще очень рано, но… У Воронцова мелькнула мысль, что ежели умер Державный, то все наливковцы, конечно, в Кремле. Михаил проехал по пустынным улицам к своей избе, завел каурого в конюшню и насыпал ему овса, оставшегося в тороках с дороги. Заглянул в дом. Увидал свою бронь: починенную, новую – новехонькую… Нет, нужно было сходить хоть к Севке. Гречанка его должна быть дома.

Нанебный мрак клубился рваными тяжелыми комьями и все сыпал колючий снежок. Михаил не успел еще выйти из конюшни, как мимо, по улице проскакали галопом несколько всадников.

– Здесь был! Вертай!

Услыхал он крик. И почти сразу из-за дома, прямо на Воронцова выскочил человек с разверстым ртом и ошалевшими глазами. Хотел бежать. Замер. Он был без шапки, в тулупе с оторванным рукавом.

– Урванец?! – Воронцов, прихмурившись, глядел на обезумевшего наливковца, – Ты что?

Тут с конца улицы вновь послышался конский топот, и Урванец с неимоверным проворством неожиданно прыгнул на Воронцова, толкнул его за конюшню – оба повалились в снег. Урванец вскочил на ноги, оглянулся дико, и кинулся бежать задами изб куда-то к Яузе.

– Стой! Стой ты!

Михаил вскочил на ноги и помчался вслед за Урванцем. Настиг его у самой мельницы. Урванец остановился, оперся рукой об обледенелый сруб и дышал часто, будто при смерти. Вдруг его стало рвать. Дверь у основания мельницы отворилась, вышла Сашка, гулящая девка, которую имели все Наливки, хотела, видно, завести Урванца вовнутрь, но тут увидала Воронцова. Девка всплеснула руками, потом потешно замотала головой, завыла и даже кинулась Мишке на шею:

– Говорили – то помер! И целой весь, – щупала Воронцова бесстыдно и нашла, что хотела, обрадовалась, – Целой!

– Да погоди ты, – Михаил оторвал от себя тетешку, – что тут сталось? Знаешь что?

Урванец, отблевавшись, заполз в дверь, Михаил и Сашка пошли за ним.

Под мельницей было что-то вроде погреба – темно, сыро. Лавку у стены, да ряднину на ней освещала лучина. Урванец, обессиленный, испустошенный, приткнулся в углу на корточках, опустил руки промеж колен и глядел на Воронцова тупыми бездумными глазами.

– Похватали всех, – безмятежно сповестила Воронцова Сашка, – этот вот у меня здесь укрылся. А это нарыпался – пойду, пойду тишком… деньги из избы своей хотел забрать.

– Как похватали? – Михаил поверить не мог, – за что?

– За что?! – Урванец вдруг взвился, заорал пронзительным криком, – За что? Они там… А я, я, за что?

Он прыгал перед Воронцовым балаганным Петрушкой, махал руками. Михаил развернулся, да охлобыснул его по морде:

– Уймись. Толком скажи.

Урванец тогда затих, заплакал и поведал, что знал: третьего дня явились в Наливки царские слуги, все в оружии и стали хватать наливковцев без разбору. Вязали руки им, везли на телегах в Кремль.

– Иные на коня, да давай Бог ноги. Кто и так, пеш и бос, как я, удирать.

Урванец будто дитя обиженное, растирал грязные сопли по пегой малорослой щетине, вопрошал:

– За что? Они шептались там по углам. А я – за что?

– Кто шептался?

– А… – Урванец махнул рукою, выкрикнул, – на жизнь царя Иоанна покушались.

– На жизнь государя Иоанна Васильевича?

– А то! Тут разбирать не станут – прав, виноват. На дыбу, да ноздри рвать! Ты-то, ты… Накеля приехал?! Думашь тебя не тронут?! Все знают, что в милостниках у Василия-Гавриила стал.

В стылой, николи не топленной подклети мороз пробирал до костей. Сашка достала откуда-то высокий кувшин перебродившего квасу и протянула мужикам для согрева. Михаил отказался от такой дряни, а Урванец выхлебал все и повалился мертвецким сном на ряднину.

– Замерзнет, – с сомнением сказал Михаил.

– Не. Ему, что псу – мороз нипочем! А ты куда-т?

Михаил и сам не знал. Не сидеть же в самом деле в этой яме. В голове не укладывались слова Урванца – «покушение на жизнь царя». Кто? Зачем?

Его и вправду это все могло касаться менее всего. Он только возвернулся из Новгорода. Но Урванец был прав – тут разбираться не станут… Ежели речь идет о заговоре… Будут пытать всех – и правых и виноватых. Михаила невольно передернуло толи от холода, толи еще от чего… Он не был труслив. Он доказал это на стенах Выборга. Но одно дело – сражение на рати, и другое совсем – палачи-кнутобойцы, ни за что рвущие твое тело.

Сашка, сидевшая до того молча, натянув на колени неказистую шубейку свою, потормошила Воронцова за ногу:

– Хошь, я тебя сведу к дядьке свому Савватею. Он мужик – сувор. Ух! – тетешка смешно сжала кулачок, – но не выдаст, того…

Лицо Михаила залила алая краска стыда и гнева. Ему, сыну боярина, герою Выборга, прятаться у какого-то «дядьки Савватея»! Да чего бояться ему?! «Сижу тут, будто курица в дерьме. Я ни в чем не замешан, ничего не содеял дурного!».

Но липкая мерзота, разлившаяся по всему телу, удерживала на месте, не давала подняться. Представить себе, как вяжут руки, как тащат по склизким ступеням Пытошной башни, было гадко.

Нет, и вправду, отсидеться где дня два, у того же «дядьки Савватея», пусть все уляжется, решится. Господи! Неужели Бельский, Хруль, Севка, Афоня Яропкин могли участвовать в заговоре?! Михаил вспомнил многозначительные слова Яропкина о скорой смерти Державного.

* * *

Когда стемнело, обходной дорогой Сашка повела Воронцова куда-то за Москву-реку, в дальние слободы. Шли долго. Но вот и большой двор в самом конце Замоскворечья, где река делает вертлявый изгиб и потом уже бежит на юг без остановки. Сашка стала стучать колотушкой в ворота. Привратник частил её срамными словами, она не хотела остаться в долгу. Наконец их впустили на широкий, (почти боярский!) двор, посеред которого горела смоляная бочка. Бочка чадила, но не гарью, а какой-то иной вонью был пропитан весь воздух вокруг – Михаил учуял его еще от калитки.

С высокого оперенного крыльца неспешно сошел седой кривоногий мужик. Он был в опрятной холщовой однорядке, перепоясанной простым хомутиком. Синие домотканые порты заправлены в зеленые тимовые сапоги. На плечи накинута нагольная баранья шуба. Сашка потянула Воронцова за рукав, подвизая его поклониться пониже, и сама ткнулась лбом в истоптанный снег.

– Дядюшка Савватей! – заголосила тетешка как на похоронах, – я работничка тебе привела. За-а-дармового!