Андрей Жилкин "Дева Луны"

– Я уже их посчитала! – радостно воскликнула Ева. – Их ноль штук!

– Как ты могла их посчитать, если я ещё даже задачу до конца не сформулировал? – парировал Евклид. – Что вы меня всё время путаете? Вы хотите решить задачу или нет?

«Вот бедняга! – подумал Хорн про Евклида. – Я бы, наверное, уже давно бросил это дело». К этому времени он собрал все необходимые вещи и направился обратно к костру. Обернувшись ещё раз в сторону детей, он увидел, как Евклид старательно что-то выписывает палкой на земле. «И всё-таки, зачем ему это?» – снова подумал Хорн.

Завернув за угол, он увидел Птицу, расположившегося с другой стороны сарайчика. Птица здесь устроил себе нечто вроде мини-мастерской. У него был небольшой столик, а рядом стояли какие-то ящики. Наверное, с инструментами или с разными деталями. Птица в их маленьком сообществе выполнял роль техника. Если что-то надо починить или отремонтировать, то это к Птице. Он сам облазил всю Свалку в поисках всяких полезных для ремонта вещей. Да и остальные тоже приносили ему всё, что попадалось полезного. Птица добытые вещи тщательно сортировал и раскладывал по своим ящикам. Рано или поздно всё это для чего-нибудь пригождалось.

«Может, это он вбил в потолок тот штырь, на который я наткнулся сегодня утром? – неожиданно вспомнил Хорн. – Раньше вроде его там не было». Хорн машинально дотронулся рукой до того места на голове, о которое он ударился. Всё ещё болело, но уже не так сильно. Он ещё раз мысленно выругался.

Хорн старался как можно реже разговаривать с Птицей. У Птицы была довольно необычная манера речи. Хорн никак не мог разобрать: то ли он говорит серьёзно, то ли нарочно над ним издевается. Впрочем, в такой манере он разговаривал со всеми, кроме, может быть, Александра Македонского. И то не всегда. О его прошлом практически ничего не было известно. Птица очень не любил рассказывать о своём прошлом. А специально с расспросами никто к нему (да и к другим тоже) не лез.

Птица сидел на широком сосновом чурбане, приспособленном под стул. Перед ним стоял небольшой столик, который представлял собой фактически доску, прибитую к лежащему на земле бревну. Склонившись к самой доске так, что его густая тёмная ветвящаяся борода иногда касалась поверхности, собирая на себя пыль и мелкие частички мусора, он старательно что-то мастерил, тихо насвистывая. Широко расставленные сапоги были заляпаны свежей грязью. Видимо, Птица успел уже поутру пробежаться по Свалке. При этом, однако, небрежно висящий на нём грубый плащ-дождевик с откинутым назад капюшоном был сухой и чистый.

Хорн решил, что просто так проходить мимо будет невежливо. Он остановился напротив Птицы.

– Доброе утро! – поздоровался Хорн.

– И тебе того же, – пробурчал себе под нос Птица, продолжая что-то мастерить.

– Слушай, ты не посмотришь: топорик у меня совсем расшатался. Мы сейчас на охоту собрались в Южный лес. Боюсь, как бы топорище не отлетело в самый неподходящий момент.

– Топорик? – заинтересовался Птица. – А ну-ка, дай посмотреть.

Хорн передал ему свой топорик. Птица внимательно его осмотрел и даже покрутил несколько раз рукой.

– У-у-у! – озабоченно протянул он. – Да разве можно до такой степени инструмент доводить? Его, похоже, вообще ни разу никто не ремонтировал! Надо, надо подлечить топорик твой.

Он открыл один из своих ящиков с инструментами, продолжая говорить. Птица вообще любил поговорить. Особенно с самим собой и со своими инструментами.

– Не волнуйся, бедненький. Сейчас, сейчас мы тебя подлечим. Будешь у нас как новенький. Так, где тут у меня молоток? А, вот ты где! Спрятался, что ли, от меня?

Он посмотрел на Хорна.

– А ты чего стоишь? Присядь пока. Успеешь ещё, небось, ноги-то натрудить на охоте.

Хорн молча сел на бревно, лежащее сзади. Птица ловко выбил молотком топорище, с озабоченным видом осмотрел рукоятку топорика, покачал головой и снова начал что-то искать в своих ящиках.

– Ничего, ничего. Не волнуйся, сейчас мы тебя подлатаем, – приговаривал он.

Хорн с интересом наблюдал за его действиями. Птица долго рылся в ящиках, продолжая невнятно бурчать себе под нос. Наконец, он достал оттуда пару каких-то инструментов и несколько мелких металлических пластинок.

– А ты чего сегодня так рано поднялся? – неожиданно спросил Птица. – Не спится, что ли?

– Я думал, ты меня не заметил, – насторожился Хорн.

– Как это не заметил? Ты такой шум устроил, словно медведь раненый. Чуть Ночлежку не разрушил, пока выбирался. Я уже было подумал, нехорошо стало человеку, раз он так на улицу спешит. Да ещё словами крепкими себе помогает, чтоб быстрее добежать.

– Да не в этом дело, – начал было Хорн, но тут же осёкся. Дальше пришлось бы говорить о штыре. А вдруг это правда, что его сам Птица к потолку приспособил?

– А что тогда? Сон кошмарный приснился? – продолжал как ни в чём не бывало Птица. – Это у нас тут со всяким бывает. Духота, теснота…

– Сон мне и вправду приснился, – согласился Хорн. – Кошмарный, не кошмарный, но точно какой-то необычный.

– Необычный? – Птица, не отрываясь от работы, искоса посмотрел на Хорна.

– Понимаешь, мне приснился Город. А я в Городе никогда не был и поэтому даже не представляю, как он выглядит. И ещё там были люди, много людей в странных одинаковых одеждах.

– В каких таких странных одеждах? – удивился Птица.

Хорн нехотя в нескольких словах обрисовал тех людей из сна, их одежды, а также общую обстановку. Он не хотел особо посвящать во всё это Птицу. Однако Птица с неподдельным интересом выслушал Хорна и, слегка вытянув брови, на минуту задумался.

– Говоришь, ни разу не был в Городе? – наконец, спросил он.

– Когда мы покинули Город, я был грудным младенцем на руках у матери. Поэтому совершенно ничего не помню.

– И одежды такие никогда не видел? – снова спросил Птица.

– Не видел, – ответил Хорн.

– Вообще-то, до Катастрофы в таких одеждах многие ходили, – задумчиво произнёс Птица. – Я помню то время.

– Что бы это могло значить? – спросил Хорн без особой надежды.

– А то, что это не твой сон, – ответил Птица.

– Как так: не мой? – удивился Хорн.

– Не могу знать. Может, кто-то тебе его внушил. Может, воспоминания из прошлых жизней. Может, вещий сон.

– Какой ещё вещий сон? – переспросил Хорн.

– Плохих событий там никаких не было?

– Событий? – не понял Хорн.

– Никто не умер, не погиб, ничего не сгорело?

– Да нет вроде, – задумался Хорн. – Была только вспышка молнии, гром, и после этого я проснулся.

– Выходит, что тебе кто-то внушил этот сон, – заключил Птица.

– Как это: внушил? Разве сон можно внушить? – вот здесь Хорн уже начал сомневаться, издевается над ним Птица или нет.

– А чего нельзя-то? Ещё как можно!

– Да кто его может мне внушить? – наигранным тоном спросил Хорн.

– Колдунья какая-нибудь или ворожея, – продолжал упорно гнуть свою линию Птица. – У меня в детстве, помню, случай был. Начал мне каждую ночь сниться один и тот же сон. Сначала я оказываюсь в каких-то тёмных подвалах. Долго там брожу, не могу найти выход. Иногда даже приходилось ползком просачиваться. Страшно до жути! Ползёшь, ползёшь, проход всё уже и уже и никак не заканчивается.

– И что было дальше? – заинтересовался Хорн.

– Дальше? – переспросил Птица и продолжил: – Дальше я всё время оказывался в большой комнате с чёрными занавесками на окнах. Посреди комнаты стоит стол, накрытый чёрной скатертью. А за столом сидит старуха, тоже вся в чёрном, и смотрит на меня.

– Да ну! Какая ещё старуха? – недоверчиво спросил Хорн.

– Какая, какая! – передразнил его Птица. – Такая! Сидит молча за столом и смотрит прямо на меня. Смотрит и смотрит. Смотрит и смотрит.

– Ну и что?

– А потом из-за стола возникает чёрная рука и ка-а-ак потянется ко мне.

– Какая рука? – Хорн уже почти не сомневался, что Птица над ним попросту издевается.

– Чёрная такая, волосатая вся, и ногти длинные-предлинные. И тянется она быстро так, сначала по стене, словно тень, потом по потолку, а с него прямо к моему горлу.

– А ты чего?

– А чего я? – пожал плечами Птица. – Пугался во сне до жути и тут же просыпался весь в поту.

– Ну и дела! – снова наигранным тоном протянул Хорн.

– До чего ведь дошло? Дошло до того, что я спать боялся ложиться. Понял, да? – невозмутимо продолжал Птица. – Каждую ночь мне та старуха являлась. Никак выспаться не давала. Я уже, знаешь, и так и сяк. И со светом спал, и на улице. Ничего не помогало. От постоянной бессонницы вялый стал совсем, болезненный, еле на ногах держался. Ещё бы немного – и, наверно, того. Поминай лихом!

– И что ты сделал? – спросил Хорн.

– Повели меня к бабке одной – она в другой деревне жила. Знала заговоры там всякие, молитвы. В общем, милая такая бабка оказалась, довольно интеллигентная. Завели меня к ней в дом, значит, усадили на стул, и она как начала что-то там шептать, сплёвывать и руками водить. Полчаса, наверное, заговаривала. Я сижу, как дурак, боюсь пошелохнуться: вдруг чего-нибудь испорчу невзначай. Пришлось бы потом всё заново начинать. Поводила она, пошептала и говорит: «Всё, милок, можешь идти». Ну я ей сказал, мол, спасибо и вышел. Приезжаю домой, ложусь вечером спать и, представляешь, первый раз за всё это время смог нормально выспаться. Я наутро такой счастливый был, будто заново родился. И больше мне тот сон ни разу не снился. Как рукой сняло! Вот оно как бывает!

– Так, а что это за старуха-то во сне была? Она что-нибудь про неё рассказала? – спросил Хорн.

– Да шут её знает, что за старуха. Бабка сказала, что, мол, сглазили меня где-то. Может, нарочно, а может, случайно. Вот она у меня этот сглаз своими заговорами и сняла. Очистила, стало быть.

– Ты хочешь сказать, что меня тоже кто-то сглазил? – спросил Хорн.

– А я знаю? – ответил Птица. – Я только хотел сказать, что сон можно внушить. А ты уж сам решай, сглаз это или что похуже. А не можешь сам решить – обратись к кому-нибудь, кто сможет. Вроде бабки моей.

– А ты знаешь кого-нибудь из таких людей? – снова спросил Хорн.

– Среди местных вроде таковых нет, – задумался Птица. – Ты лучше вот что. Спроси-ка лучше у друга своего, Александра Македонского, про учителя его.

– Учителя? Какого учителя?

– У него учитель был, монах, который его научил всяким штукам. Живёт он, по-моему, где-то не так далеко отсюда – в горах. Александр Македонский рассказывал, что монах этот много чего умеет. Даже чудеса всякие, дескать, способен устраивать. Вдруг он тебе помочь сможет или, на худой конец, подскажет чего дельного.

– Ладно, – согласился Хорн. – Надо будет обязательно спросить про этого монаха. Спасибо тебе за совет.

– Да не за что, – ответил Птица. – На вот, держи свой топорик. Подлатал я его тебе немного. Поживёт ещё маленько.

– Спасибо, – поблагодарил Хорн.

Топорик, действительно, теперь выглядел как новенький. Топорище сидело прочно – Птица укрепил его металлическими клиньями. Засунув топорик себе в рюкзак, Хорн направился к костровищу. Там его уже ожидали другие участники охоты.

Александр Македонский сидел на бревне напротив догоревшего костра. Косой и Углерод сидели рядом на сосновых чурбанах. Они в очередной раз отчитывали Фрола, который, по-видимому, только что вернулся с Ручья, куда ходил с утра за водой. Фрол явно был с похмелья, причём довольно глубокого. Передвигался он медленно и даже как-то осторожно. На вопросы отвечал с большим трудом, мотая головой, при этом то и дело с усилием зажмуривая глаза.

– Меня одно удивляет, – сокрушался Александр Македонский, – как ты умудряешься это делать?

– А чего ты опять-то начинаешь? – отвечал невпопад Фрол.

– Э-э, нехорошо ты сделал, – поддержал Косой и, немного подумав, воспитательным тоном добавил: – Нехорошо так делать!

– Ты склад какой-то нашёл, что ли? – продолжал Александр Македонский. – Где ты это всё берёшь?

– У соседей, – пробурчал Фрол. – Выменял.

– На что выменял? У тебя же нет ничего.

– На что надо, на то и выменял! Тебе-то что? – разволновался Фрол.

Прежде чем продолжать беседу дальше, Александр Македонский негромко, но очень смачно выругался, чтобы хоть немного успокоить свои чувства. Заметив это, Косой решил заполнить образовавшуюся паузу:

– Ай как нехорошо ты сделал! – покачал головой он.

К этому времени Александр Македонский уже смог говорить более спокойным тоном.

– Вот что, дорогой Фрол, – подчёркнуто вежливым тоном начал он. – Каждый раз одно и то же. Говоришь, говоришь, а тебе что в лоб, что в темя – всё одно. Короче, мне это надоело, да и не только мне. По-хорошему ты, видимо, не понимаешь, поэтому придётся применить более жёсткие меры.

Фрол очень внимательно слушал Александра Македонского, нахмурившись и слегка подёргивая бровями и губами. По всему было видно, что он усиленно пытается соображать.

– Короче, ты понял? – продолжал Александр Македонский. – Это последнее предупреждение. Ещё один такой прокол – и всё. Мы более не будем задерживать тебя здесь. На что ты нам такой сдался? Толку от тебя никакого, а проблем выше крыши. Ещё раз появишься в нетрезвом виде – мы тебя на свободу отпустим. Сможешь пойти на все три стороны. Да что там на три? Можешь сразу и на четыре. Жизнь-то тебе, я вижу, и так не мила. Так что можешь сразу отправляться в четвёртую сторону, на север, – там и сдохнешь по дороге. Что резину-то тянуть?

Фрол нахмурился ещё сильнее и как-то злобно посмотрел на Александра Македонского, а затем и на всех остальных. После этого он что-то недовольно пробурчал и поплёлся к сарайчику.

– Ну что, выдвигаемся? – предложил Александр Македонский, поднимаясь с бревна.

Хорн кивнул ему в ответ. Углерод и Косой тоже одновременно встали и надели рюкзаки. С оружием решили поступить так: Косой передал ружьё Хорну, поскольку у того, кроме топорика, никакого оружия не было, а взамен этого Александр Македонский передал Косому свой пистолет. У Углерода имелся свой пистолет. Получалось, что ключевым звеном в команде оказывался Хорн, поскольку охотничье ружьё было только у него. Автомат у Александра Македонского был оружием боевым, и на охоте его вряд ли пришлось бы применять. А пистолеты можно было использовать разве лишь для самообороны. Тем более что патроны (особенно автоматные) нужно было беречь.

Наконец, отправились в путь. Светило осеннее, но ещё тёплое полуденное солнце. По голубому с розоватым оттенком небу неторопливо плыли немногочисленные рыхлые белые облачка. И только далеко-далеко на севере они постепенно сгущались, темнели и на самом горизонте переходили в сплошную непроницаемую пелену тяжёлых свинцово-синих туч. Эти тучи висели там постоянно, и к ним уже давно все привыкли. К счастью, сюда они почему-то ни разу не добирались, несмотря на то, что ветер почти всегда дул именно с севера. Что там происходило, никто не знал, да и не хотелось об этом думать.

Шли не быстро, но и не медленно. Необходимо было экономить силы. Первым, как водится, размеренным широким шагом шёл Александр Македонский. За ним ковыляли Косой и Углерод, а Хорн замыкал строй. Тропинка сначала вела на северо-восток, а затем всё сильнее и сильнее стала забирать к востоку. Ночлежка давно уже скрылась за пригорками. Даже дыма от костровища не было видно. К востоку от Ночлежки места совсем не походили на привычную Свалку. Никакого старого мусора здесь не было, ведь основная территория Свалки располагалась к северу и западу от Ночлежки. Здесь же местность была больше похожа на степь, поросшую полувысохшей редкой травой и отдельно стоящими корявыми деревьями, успевшими уже избавиться от своих листьев. Ещё дальше к северу отсюда начиналась полностью выжженная земля – след от когда-то прошедшего по этим местам огневика.

Пару раз тропинку стремительно перебежали какие-то мелкие зверьки. Они делали это настолько ловко, что Хорн не успевал их даже толком разглядеть. «Суслики, наверное», – решил он. Один раз на вершине близлежащего пригорка появилась небольшая (штуки три-четыре) стая одичавших собак. Путниками они не заинтересовались, видимо, были сыты. Завидев шедших по тропинке людей, собаки лениво залаяли и затем нехотя удалились в сторону. Не пришлось даже доставать ружьё.

Начался заметный спуск к Ручью. Холмы стали выше и плотно прижались к тропинке слева и справа. Сама тропинка начала вилять между ними. Из-за этого самого Ручья ещё видно не было, но хорошо различимое его весёлое журчание говорило о том, что он уже где-то близко. Ручей протекал вдоль южной оконечности Свалки, которая уходила от него на много километров к северу. Общее направление потока в Ручье ориентировалось с востока на запад, и поэтому вода в нём была чистой. Лес, однако, располагался не к югу от Свалки, а к юго-востоку. Чтобы до него добраться, нужно было сначала идти несколько километров на восток, а затем уже поворачивать к югу. В этом месте Ручей делал широкую излучину или петлю, и весь путь фактически лежал внутри этой петли.

Берег Ручья, к которому вышли охотники, был пологим и глинистым. Здесь тропинка заканчивалась, и дальше нужно было ступать очень осторожно, чтобы не увязнуть в топкой бурой жиже. Ближе к воде стали часто попадаться отшлифованные мелкие камешки. Течение было быстрое, особенно у противоположного берега. Александр Македонский на минуту остановился, чтобы получше осмотреться. Левый берег уходил круто вверх, а дальше, наверху, уже начинался лес. Подниматься по такому склону нелегко, и поэтому необходимо было тщательно выбрать маршрут. Александр Македонский обернулся и указал рукой выбранное им направление. В том месте располагались два больших камня.

– Пошли! – скомандовал Александр Македонский.

Не снимая сапог, они переправились вброд на другой берег – Ручей здесь оказался неглубоким. От Ручья охотники начали подниматься наверх по диагонали, чтобы скомпенсировать затраты сил. Иногда приходилось помогать руками, хватаясь за торчавшие из рыжей почвы полувысохшие кусты и крупные стебли травы. Преодолев крутой подъём левого берега, путники, наконец, оказались в лесу.