Татьяна Ефремова "Своя цена"

Своя цена
Татьяна Ивановна Ефремова

Кира – достойная во всех отношениях молодая женщина. Ближайшее планируемое событие в жизни – брак с французом.

И вдруг – она падает с крыши. Причастных нет. Даже среди разнородной компании, собравшейся на пикник на этой крыше.

Самоубийство? Следователи сомневаются, особенно когда всплывают недавние события…

Татьяна Ефремова

Своя цена

Глава 1

Май

Выглядело здание нелепо. С улицы еще ничего – обычная серая коробка, увешанная там-сям по фасаду кондиционерами. На первом этаже возле входа пестрели разноцветные вывески и таблички. Вполне все прилично и привычно, не придерешься.

А вот если обогнуть девятиэтажку справа, да пройти в железные, крашенные в серый цвет ворота, да пробраться осторожно по тропинке между кучами строительного мусора, забытого после ремонта… Вот тут и открывалось измученному путнику, недоумевающему, чего его понесло в эти ворота, неожиданное зрелище. С тыла к зданию было пристроено еще одно. Небольшое, всего на четыре этажа, приземистое, даже словно приплюснутое сверху. Будто куча какого-то нужного барахла, сначала аккуратно сложенная, со временем расползлась по земле, потеряла первоначальную форму и очертания, расхристалась и разлапилась. С улицы этой пристройки видно не было, основное здание прятало его за спиной, будто стесняясь.

Помещения там толком не сдавались. Только пара складов да автосервис на первом этаже. Остальные три этажа глядели пустыми темными окнами. Даже стекла были не во всех. Лестница, ведущая наверх, тоже была пустынной и неухоженной, с кучками оббитой штукатурки и забытыми банками из-под краски. Впрочем, никому эти кучки и банки не мешали, потому что никто по лестнице не ходил. И у складов, и у автосервиса были свои отдельные входы, а наверх подниматься было незачем.

Иногда на крышу пристройки залезали местные подростки. За адреналином, не иначе.

Использованных шприцев, впрочем, не находили. Ни на лестнице, ни на крыше. Поэтому и подростков особо не гоняли. Вреда от них не было, да и неохота никому ввязываться в воспитание чужих великовозрастных деток. Пусть их родители с крыш гоняют.

В пятницу двадцатого мая, часов в шесть вечера к двери пристройки подошла девушка. Шла она неуверенно, озираясь, словно не верила, что именно сюда ей надо.

Серега Кочетков, вышедший покурить на свежий воздух, сразу понял, что она заблудилась. Очень уж неуверенно шла. Да и вид слишком приличный: прямая серая юбка чуть выше колена, блузка в сине-белую полоску, туфли на каблуках. В руке еще пиджачок несла, юбке в тон.

Смотрелась эта офисная фря на их заднем дворе не просто нелепо, а даже жалко. Серега, поначалу с интересом смотревший, навернется дамочка на своих каблуках с кучи гравия или все же устоит, потом даже сочувствовать ей начал. Очень уж несчастной она выглядела на этих своих каблуках. Да и лицо (заметил, когда она обернулась беспомощно) не было надменным или высокомерным, как бывает у всяких там секретарш и менеджериц. Нормальное лицо, симпатичное даже. Хотя лет дамочке немало, это он поторопился, когда девушкой ее определил. Лет тридцать пять, не меньше. Но это если приглядываться. А на первый взгляд вполне себе девушка.

Серега про себя решил, что так и будет ее считать девушкой. Ему-то все равно, в общем, а бабам всегда приятно, когда им возраст убавляют. Пусть и эта порадуется, чего там.

– Девушка! Там нет никого, – крикнул Серега незнакомке, которая уже тянула на себя дверь в темный нежилой подъезд. Или не подъезд, а как там называется этот вход на лестницу?

Крикнул, вроде, нормально, не грубо. Даже специально старался поприветливей, вдобавок к «девушке», чтобы показать свое к ней расположение. Но она посмотрела на него, словно мазнула взглядом на ходу, и молча в подъезде скрылась.

Ну и черт с ней! Никакая она не особенная – такая же секретутка, как все остальные. Одни каблуки чего стоят.

Серега сплюнул в траву перед собой и стал курить дальше, жмурясь на солнце и мечтая, чтобы сильно гордая дамочка переломала на темной лестнице ноги. Или хотя бы колготки порвала. Для секретуток порванные колготки – катастрофа похлеще конца света. Дуры все потому что.

Думал он об этом, впрочем, лениво и неторопливо. Мысли будто сами в черепушке ворочались, какие хотели. А он, Серега, будто и не при чем. Он на солнышке совсем разомлел, глаза даже прикрыл. Никуда не торопился. Даже рука, вымазанная в масле и толком не оттертая, поднималась с сигаретой медленно-медленно. И затягивался он медленно, вдумчиво. И дым выпускал тонкой струйкой, смотрел из-под полуприкрытых век, как поднимается эта струйка вверх. Сначала отчетливая, заметная. А потом растворяется в нагретом майском воздухе, смешивается с синевой неба. И все медленно-медленно, лениво-лениво. Как во сне.

Когда раздался крик, Серега даже не сразу сообразил, что это уже не сон. Пока сообразил, да пока глаза разлепил, да на крик повернулся. И повернуться не сразу получилось – так разморило его на солнце – голова тоже медленно-медленно ворочалась.

В общем, к тому времени, как он сообразил, да повернулся, да резкость навел, крик уже и прекратился. Он вообще короткий такой был, неуверенный. А потом вдруг удар. Глухой такой.

Серега повернул голову и сразу увидел ту самую дамочку. В той же серой юбке и полосатой блузке. Дамочка лежала лицом вниз на асфальте чуть правее входа. Пиджачок свой к земле рукой прижимала. А вот туфлей на ней уже не было. Босиком лежала, в одних колготках. Из-под головы натекала, увеличиваясь прямо на глазах, темно-красная лужица.

Серега замер, не донеся сигарету до рта. Потом сглотнул, протолкнув в горло непонятно откуда взявшийся комок, и стал подниматься, прижимаясь спиной к стене. Все так же неотрывно глядя на неподвижное тело, полез в карман за телефоном, пачкая масляной рукой и без того непрезентабельные рабочие штаны…

* * *

Капитана Захарова раздражало все. И жаркое не по-весеннему солнце, и запах жареного мяса, доносившийся из многочисленных уличных кафе, и расслабленные праздношатающиеся люди в летних шортах и сарафанах. И особенно раздражала необходимость дежурить в такой теплый пятничный вечер. Все давно на дачу да на природу уехали, радуясь долгожданному теплу и возможности попить пивка под шашлычок. Один он как проклятый.

Он, да еще дежурный следователь, да медэксперт, да водитель Гоша…

От того, что он не одинок в своем сегодняшнем невезении, Дмитрию Ивановичу Захарову легче не было. Все равно казалось, что самый несчастный здесь он. Гоша привык уже, его и так постоянно из дома дергают в законные выходные. Эксперт вообще какой-то замороженный, никаких эмоций. Ему, небось, вообще все равно: в городе в жару париться или на природе загорать. А следователя Захаров не любил, поэтому даже в глубине души радовался, что именно этому хмырю выпало дежурить в теплый вечер пятницы. Так ему и надо, заслужил.

Кроме их четверых, вляпавшихся в дежурство по графику, был еще Толик.

Толик страдал добровольно, за компанию, и своим благородством раздражал больше всего остального. Умом Захаров понимал, что должен быть Толику благодарен за такую вот самоотверженную дружбу и готовность лишить себя всех радостей жизни из солидарности. Но никакой благодарности он не испытывал. Мало того, он на Толика еще и злился. Вернее, злился он на себя за то, что не способен испытывать чувства благодарности в этой ситуации, хотя должен бы. И еще за то, что подозревал: окажись он на месте Толика, не хватило бы сил остаться добровольно, чтобы как-то скрасить несчастному товарищу дежурство. У него не хватило бы, а Толик вот смог. Выходит, он гораздо благороднее и вообще, дружить умеет. А он, Захаров, получается, и неблагородный, и друг так себе. Не друг, а барахло. Такие выводы оптимизма тоже не добавляли, и Захаров злился на себя за собственное несовершенство. Но поскольку себя он и так чувствовал несчастным дальше некуда, то злость свою переносил на ни в чем не повинного Толика, который сильно благородный выискался.

Толик же – добрая душа – списывал смурной вид товарища на недовольство именно пятничным дежурством и старался, как мог, это дежурство скрасить.

В результате страдали оба – и Захаров, терзаемый муками совести, и Толик, задолбавшийся уже излучать оптимизм и жизнерадостность.

– Вот не понимаю я людей! В такую погоду – и самоубиваться, – Толик шел впереди всех, вертел головой, размахивал руками, поминутно оборачивался и заглядывал хмурому Захарову в глаза. – Димыч, ну вот объясни мне, как знаток психологии, что толкает людей на самоубийство в такой вот день? Солнышко светит, птички поют, жизнь прекрасна! Чего им надо-то?

– Тоска у них, – пояснил Димыч. – Ты давай под ноги смотри, а то как бы у нас второй труп не нарисовался. Шибко радостный.

Про себя он подумал, что еще немного, и не только понимать самоубийц начнет, но и будет морально готов к ним присоединиться. И так настроение хуже некуда, так еще и клоун этот лезет со своей психологией.

– Все равно не понимаю, – не сдавался Толик. – Как можно о чем-то плохом думать в такой день? Ведь хорошо же!

Он задрал рыжую башку вверх и, зажмурившись, подставил и без того конопатую физиономию солнцу.

– Сейчас поймешь, – злорадно пообещал Димыч. – Сейчас мы побегаем с тобой в поисках понятых. Вечер пятницы, да еще жара такая – город будто вымер. В офисах, наверняка, никого уже не осталось. А если и остался кто, то фиг мы его уговорим. Все отдыхать торопятся.

Но уже в следующую минуту стало ясно, что самые мрачные Захаровские предположения не оправдались. Народу во внутреннем дворе было более чем достаточно.

Вокруг тела погибшей топталось человек шесть, да у двери автосервиса четверо, да еще дверь одного склада была приоткрыта ровно настолько, чтобы видеть место происшествия, оставаясь при этом в тени и прохладе склада. Захаров решил злорадно, что за понятыми пойдет именно на склад. Пусть послужат отечеству, не все любопытными глазами зыркать из темноты.

– Кто полицию вызвал? – громко поинтересовался он, раздвинув бесцеремонно толпу вокруг тела и обводя всех недобрым взглядом.

От группы куривших у двери сервиса работяг отделился щуплый парнишка лет двадцати и пошел навстречу, преданно глядя на Димыча.

– Владимир Николаевич, вот вам свидетель, – представил он парнишку следователю. – А мы пока за понятыми сходим.

Толик тем временем попытался оттеснить от тела любопытных. Без особого, впрочем, энтузиазма. Сразу было понятно, что никуда они не уйдут, так и будут топтаться рядом, вздыхать, причитать и сожалеть на тему «такая молодая, и вдруг…». Поэтому Толик быстро выдохся, плюнул на это дело и оставил посторонних стоять где им хочется. Только для эксперта немного расчистил место.

К тому же оказалось, что никакие это не посторонние, а как раз люди, близко знавшие погибшую.

Тут Захаров схватил Толика сзади за ремень джинсов и потянул прочь от возможных свидетелей.

– Пошли за понятыми, – буркнул он, – свидетелей пусть дежурный следователь опрашивает. А наше дело телячье – подай-принеси.

Толик усмехнулся, но возражать не стал. Про взаимную нелюбовь следователя Девяткина и старшего оперуполномоченного Захарова знали все. Зануда и педант Девяткин не раз подкладывал оперативникам крупную свинью со своим неукоснительным соблюдением уголовно-процессуального кодекса. Так что понять Захарова, не желающего даже пальцем пошевелить сверх своих процессуальных обязанностей, было можно. Тем более, и самому Толику не особенно хотелось разбираться сейчас, кто там есть кто из этих шестерых. Да еще окажется, в конце концов, что никто ничего толком не видел, не слышал и даже предположить не может, что толкнуло пострадавшую на такой чудовищный шаг. Девки будут плакать без остановки, а парни пыхтеть и затравленно озираться.

– Откуда их тут столько взялось? – вяло поинтересовался Захаров, оглядываясь.

– Они шашлыки жарили на крыше. Целая компания. Сестра этой… самоубийцы, и друзья-приятели.

– Шашлыки? На крыше?

– Ну да. Говорят, там место удобное. Крыша плоская, и с улицы не видно. Вот они там и устроились. Мангал, столик. Один из их компании в этом здании работает, – Толик махнул рукой на офисную девятиэтажку, – вот и обустроил местечко на крыше. Прикинь, как удобно: почти центр города, и нет никого. Даже загорать можно без отрыва от основной работы.

– А потерпевшая, значит, решила испортить им праздник, что ли? Или она случайно эту крышу выбрала, чтобы с нее сигануть?

– Да нет, – слегка растерялся Толик, – она тоже к ним на крышу шла. На шашлыки.

– И что? Передумала по дороге?

Толик пожал плечами. Кто же знает, что там творилось в голове у девицы, решившей покончить с собой в такой день?

Понятых они нашли на удивление быстро. Даже уговаривать никого особо не пришлось.

– Так объясни мне, как получилось, что шла наша потерпевшая на шашлыки, и вдруг решила самоубиться? – снова завел свою песню Захаров, когда они, представив пред ясные следовательские очи понятых, отошли покурить в сторонку.

– Далась тебе эта потерпевшая! Других забот мало, что ли? Сейчас Девяткин протокол настрочит, свидетелям повестки раздаст, и поедем себе тихонько обратно. Все бы вызовы такие были. Даже личность погибшей устанавливать не надо. Все ясно. Свидетель видел и как шла, и как потом упала. Девяткин в понедельник уже это дело закроет. Чего ты докапываешься? Заняться больше нечем?

– Да не докапываюсь я. Просто странно как-то…

– Чего странного? Сам же говоришь – тоска у нее. Вот и сиганула.

– Э, нет! – Димыч картинно покачал указательным пальцем перед лицом собеседника. – Ты не путай. Тут тоска не при чем. Когда у человека тоска, он на шашлыки с друзьями не собирается. Для шашлыков особый настрой нужен.

С этим Толик вынужден был согласиться. Действительно, шашлыки с тоской никак не вязались. Но и отказываться от такой замечательной картины, какую он уже мысленно нарисовал, ему тоже не хотелось. Он задумался на секунду и предложил компромиссный вариант.

– Ну может, это не самоубийство, а несчастный случай. Может, она случайно с крыши свалилась. Голова закружилась от высоты или еще что.

Захаров кивнул, все так же задумчиво глядя перед собой, и вдруг предложил:

– Пошли на месте все посмотрим.

И не дожидаясь согласия, развернулся и бодро зашагал в сторону нужной двери. Толик скорчил страдальческую физиономию и побрел следом.

– Димыч, чего тебе неймется? – с чувством спрашивал он у Захаровской спины, пробираясь по темной лестнице наверх. – Ты еще хуже Девяткина сейчас. Чего ты вдруг таким занудой стал? На солнце перегрелся?

– Кстати про Девяткина, – сказал не оборачиваясь Димыч. – Если мне это показалось неестественным, то Девяткин точно заметит. И начнет дотошно все выяснять. А значит, на крышу нам с тобой по любому лезть придется.

– Да чего тут неестественного? Ну хорошо, не хочешь самоубийство – пусть будет несчастный случай. Так тебе больше нравится?

Захаров не ответил, что ему нравится больше. Он стоял в коридоре последнего, четвертого, этажа и вертел головой, пытаясь сообразить, как отсюда попадают на крышу.

– Может, привести кого из той компании? – предложил Толик. – Пусть покажут все на месте.

– Сами справимся, – не согласился упрямый Димыч и пошел по коридору, дергая все подряд двери.

Какие-то были закрыты, за другими обнаруживались пустые помещения разной степени готовности. Видно, владелец хотел расширить офисные площади, для этого и пристроил к основному зданию четырехэтажного пасынка. А потом то ли деньги закончились, то ли энтузиазм иссяк, но до конца дело не довели, бросили в состоянии полуготовности.

Методичное дерганье дверей скоро принесло результаты. Вместо недоделанного офиса за одной из них оказался еще один небольшой коридорчик, почти сразу поворачивающий направо и упирающийся в лестницу, ведущую наверх. Лестница была невысокой, всего из восьми ступенек, заканчивалась узкой дверью, толкнув которую, опера оказались в квадратной комнате совсем уж непонятного назначения.

– Чего это у них тут такое? – спросил Толик, оглядываясь. – Чердак, что ли?

– Голубятня, – буркнул Димыч, и выглянул в незастекленное окно. – Вот отсюда они на крышу и попадают. Вон даже и стульчик подставили для удобства.

Действительно, у окна стоял старый деревянный стул с отломанной спинкой. Встав на него и перемахнув через подоконник, можно было выйти на крышу – непонятная комната возвышалась над ней, как домик Карлсона.

Вылезли на крышу.

«Голубятня» делила ее две части. С той стороны, куда выходило окно, простиралось открытое пространство размером с небольшой стадион. Совершенно пустое, если не считать нескольких рулонов какого-то кровельного материала, заботливо укрытого полиэтиленом.

Захаров подошел к краю крыши и заглянул за угол «голубятни». Между ее стеной и краем оставалось еще сантиметров сорок. Узкая такая тропинка, метра три длиной.