Сергей Валентинович Литяжинский "Трио-Лит 1"

– Если бы не ты, милейший друг, мы стрелялись бы с ним в ту же минуту, прямо в клубе.

– И этого разговора между нами сейчас бы не было. Вот так же, как сейчас мы с тобой тогда всю ночь просидели, и я ведь был уверен, что это прощание, что вижу тебя живым в последний раз.

– Только пили мы тогда шустовский коньяк, а не сливянку.

– И ты всё ходил по комнате и ходил, из угла в угол. Зло в кулак собирал?

Артемий Львович никак не мог понять ход мыслей подпоручика. К чему он подводит? А тот продолжал:

– Когда я разбудил тебя на заре, меня твоё спокойствие поразило. У тебя же шансов не было! Энгельгардт с завязанными глазами десять из десяти выбивал, а ты так спешил к нему на встречу – и сапоги начистил, и новый мундир, и огонёк в зрачках. Потом, когда в условленное место с задержкой больше чем на час прибыл секундант Энгельгардта, я увидел, как победно сверкнули твои глаза, но не придал этому значения. «Чёрт знает, что такое, господа, – сказал нам секундант, – барон встал с утра нездоровым и, бреясь, вдруг упал у туалетного столика. Удар. Над ним уже читают псалтырь.»

– Подпоручик, вы к чему клоните?

– Да после твоих откровений не знаешь, что и думать. Действительно, чёрт знает что такое! Эдгар По какой-то!

Улеглись господа офицеры под утро. Разговор их закончился благородным обещанием не возвращаться к откровениям Артемия Львовича никогда. Все мистические эпизоды из жизни ротмистра Пушкина – это фатальное стечение совпадений, решили они, и бабские, детские, поповские домыслы. Не могли они иметь другой природы, потому что не могли…

Между тем темнота, разделявшая вчера и завтра, дала слабину. Там, где глаза пару часов назад искали звёзды, Артемий Львович боковым зрением заметил появление чуть более светлого пятна и как будто воздуха морозного вдохнул. Глянул в упор, и привидение исчезло. «Ещё поживём», – успокоился он, но, отведя глаза в сторону всё так же невидимого собеседника, на месте звёзд опять увидел заплесневелое пятно.

– Светает, – разжал он пересохшие губы.

Подпоручик молчал. Скорее всего, он и не слышал, что произнёс Артемий Львович. Отталкивал от своей лодки химер.

– Ты пальцы ещё чувствуешь? Третьи сутки пошли, как нам руки связали.

– Что? – спустя битое мгновение ответил подпоручик. – Какие пальцы, господин ротмистр? О голове надо думать…

– Плакать надо о голове.

– Артемий Львович, – взорвался боевой товарищ, – с твоим-то даром плакать? Его голос гремел с высоты. Ротмистр и не заметил, когда подпоручик успел встать на ноги.

– Возьми себя в руки! Ты же можешь нас вытащить! Ты, мыслью поражающий лучших поединщиков на расстоянии! Неужто с этими хамами не поквитаешься? Тебе же не сравнить насколько больше моего досталось и прикладами, и сапогами. И на дыбе повисел, и на раны твои матросы мочились. «Ваше благородь, сумеешь нас перебороть?» Вот и перебори! Артемий Львович, очнись и озлись на них! Их тут четверо всего осталось. Заклинаю!

– Мы же условились не вспоминать об этом.

– А теперь надо вспомнить! С чёртом биться – чёрту кланяться. Выживем сегодня – уйду на Афон и отмолю тебя, Артемий Львович!

Артемий Львович молчал и злился почему-то только на своего товарища. По отношению к красным было другое чувство. Сильное, но уступающее тому, что он чувствовал в детстве по отношению к воробьям.

– Чушь это всё!

И, не стерпев такого ответа, подпоручик босой ногой так пнул Артемия Львовича, что тот пропустил и настоящий рассвет, и истошный крик петуха, и топот конских копыт вокруг сеновала. В чувство его привёл не матрос, а красноармеец ведром холодной воды.

– Подымайся, ваше благородь! Пошли!

От сеновала до хаты, от которой доносились нервные голоса, вокруг ещё одного строения было с полсотни саженей, не больше. Небо моросило тёплым бисером. Пахло сырой землёй и навозом.

– Всё, в расход? – хорохорясь, спросил у красноармейца подпоручик, с надеждой глядя при этом на Артемия Львовича.

– Товарищ Голубев приехал, – перевешивая винтовку с плеча на плечо, ответил красноармеец. – Арсений Львович сначала потолковать с вами хотел.

Подпоручик поддерживал ротмистра и шептал ему с отчаяньем в голосе:

– Давай же, Артемий Львович! Злись, злись….

Но ротмистр думал уже совсем о другом.

Выйдя из-за угла глинобитной постройки, пленные увидели с десяток вооружённых красных у дома и четверых матросов в стороне. На крыльце стоял молодой человек в кожаном френче с маузером на боку и пытливо переводил свой взгляд с одного связанного на другого. В душе ротмистра что-то затеплилось, но как только взгляды Артемия и Арсения Львовичей встретились…

Грянуло несколько выстрелов, и под ноги товарищу Голубеву упала ручная бомба. Взрыв. Гиканье, конское ржание, беспорядочная пальба, какие-то всадники с шашками наголо.

– Ай да Артемий Львович! – завопил подпоручик. – Ай да Пушкин, ай да сукин сын!

Ещё один взрыв и ещё больше всадников в крестьянской одежде, в мундирах с чужого плеча, в рыжих папахах. Один матрос ещё отстреливался от них из-за курятника, троих его подельников уже рубили нежданные гости. Красноармейцы не успели развернуть пулемёт, и их сопротивление было обречено. Конвоир офицеров бросил винтовку, надеясь утечь огородами. Выстрелы постепенно стихали. Запах пороха и крови. Малороссийский смех, малороссийский говор наполняли двор. Товарищ Голубев лежал на крыльце без движения, и бандиты смело перешагивали через него, спеша проверить хату.

Связанные офицеры у себя за спиной услышали неспешный топот копыт. Из-за угла выехал на сытом жеребце румяный здоровяк в обвислых усах, с окровавленной, вероятно, об конвоира, шашкой.

– Тю-у-у, – загадочно произнёс он, увидев связанных, и расплылся в людоедской улыбке. – А подывитеся, шо это у нас таке? Никак офицера? Ваше благородь, попалися?

Подпоручик так и не успел оценить, как изощрённо судьба посмеялась над ним напоследок. Он только что ликовал, видя, в каких позах корчатся на земле красноармейцы, и вот вместе с черепом бандитская шашка располовинила его улыбку. Самодовольно выпрямившись в седле, краснорожий любовался своей работой. Потом, заслышав женский визг, приподнялся в стременах и решил пришпорить коня. Ну и шашка, конечно же, ещё раз взметнулась в воздух.

Артемий Львович, всё глядевший в сторону лежащего на крыльце красного командира, успел подумать: «Брата, вот чего мне не хватало всю жизнь».

Инвалидное кресло

Свой первый рассказ я придумал на зимних каникулах во втором классе. На дворе стояли такие морозы, что двора и видно-то не было. Оконные стёкла, и первые и вторые, покрывал слой узорчатого льда толщиною с мой палец. Стекло оставалось чистым только в верхней части окна. И всё, что я видел в окне, была ярко-зелёная макушка сосны в лучах солнца на фоне ярко-синего чистого неба. Завораживающее зрелище.

Оторвав свой взгляд от небесного лета, я перевёл его на алюминиевые джунгли внизу, собрался с духом и бесстрашно бросился в их дебри. Хрустозвон. Студёная цветомузыка ледяных искр. И паника здешней фауны. Кто это к нам без спроса? Испуганные снежные мартышки истошными воплями звали на помощь снежных горилл. Пернатая нечисть заметалась меж стволов заиндевелых пальм в тщетной надежде засыпать меня инеем со своих крыльев. Гигантские, ростом с маленькую собаку, седые насекомые злобно пялились на меня из-за бриллиантовых кустов и угрожающе хрустели снегом под своими лапами, готовясь бросится на меня. Звоном своих крыльев меня пугал рой ртутных мух цеце. Ледяные кобры готовились прокусить мои валенки.

Я вдохнул полной грудью, чтобы обрушить на этот враждебный мир лавину своего дыхания. Но меня отвлёк сигнал машины скорой помощи, приближавшейся к нашему подъезду. Сквозь ледяные джунгли ничего не видно. И ни стереть, ни продышать. Внешняя рама такая же заузоренная сверкающим льдом. Я влез на подоконник. Такие неотложки я видел только по телевизору в программе «Здоровье». Новая модель со скошенной вниз мордой и высоким фургоном. Водитель в телогрейке курил рядом и важно стучал своими унтами по колёсам. Я видел, как к нему подошла Надежда Васильевна с сыном, наши соседи, как заговорила с ним, прикрывая варежкой лицо. Не то она так выражала сочувствие вызвавшим скорую, не то берегла горло от холодного воздуха. Дима с восторгом разглядывал автомобиль. Гладил его, как породистого жеребёнка. Подпрыгивал, пытаясь заглянуть внутрь. Нарезал вокруг него круг за кругом.

Достаточно скоро в дверях подъезда появился врач, двое санитаров с носилками и старый дедушка с пятого этажа. На носилках была его супруга. Водитель бросился в кабину, врач что-то кричал ему, санитары заметно спешили. Надежда Васильевна вытащила Димку из-за машины и тянула в сторону старого дедушки, по губам которого я прочитал ответ на её вопрос: сердце. Она опять прикрыла рот рукой. Балбес Димка вырвался и зачем-то кинулся назад к машине, и чуть не угодил под колёса. Крик его мамы я услышал даже на своём третьем этаже. Машина остановилась. Врач выскочил из кабины и стал отчитывать оболтуса. Бледный водитель крестился. Надежда Васильевна блажила и пыталась ударить Димку сумкой. За этой сценой с недоумением наблюдал старый дедушка, держась одной рукой за непокрытую седую голову.

Когда я слезал с подоконника, я опять услышал сигнал скорой помощи. Теперь удаляющийся. По радио в это время закончились новости, и в эфире звучала торжественная и скучная (как хочется написать «скушная») классическая музыка. Из своей комнаты я вытащил в зал коробку с солдатиками, там места для манёвра было побольше. Расставил их, но бросаться по ним карандашами не спешил. Мне в голову пришла смешная и поучительная история, которую я так никогда и не напишу, и сидя на ковре, я самозабвенно стал её думать.

Жил-был мальчишка, который знал модели всех легковых и грузовых автомобилей, всех мотоциклов и мотороллеров, автобусов и троллейбусов. Который любил технику на колёсах больше, чем мультфильмы, больше, чем кино про индейцев. И в памяти он собирал коллекцию своих поездок. На каких машинах ему только не приходилось кататься: «Жигули», «Москвич», «Запорожец», «Волга», «Победа», старый «Запорожец», очень старая «Шкода», новый «Трабант» и так далее. Но его непокорённой вершиной, его мечтой был новый РАФ, карета скорой помощи. Ни у отца, ни у дяди Серёжи знакомых среди водителей таких машин не было. Гулять далеко от дома, даже на соседней улице, где и была станция скорой медицинской помощи, ему не разрешали. Что делать, жизнь лето за летом уходит. Оставалось лишь заболеть самому, и под вой сирены, с ветерком, помчит его через весь город новый РАФ! Он стал выдумывать, чем заболеть. Думать получалось плохо. Иммунитет мешал. Однажды сымитировал перелом руки, но мама отвезла его в «травмопункт» на такси. Там сказали – перелома нет, но гипс на всякий случай положили. Испортили весь август. При первых же заморозках два часа простоял на окне, дышал холодным воздухом из форточки. И вроде бы получилось, простыл, температура тридцать девять! И скорая приехала именно РАФ, папа сказал. Но добренькая врачиха сделала ему болезненный укол и в больницу не повезла. Все осенние каникулы вместо того, чтоб гулять, он провёл в постели.

Но он не отчаивался. «Летом, – решил он, – мне уже будут разрешать гулять подальше, девять лет всё-таки! Выйду к проспекту, дождусь РАФика и… И повезёт он меня в детскую травматологию с ветерком, не бросит же на дороге».

Тогда я так и не додумал свой рассказ до конца. Не знал, чем закончить. Убивать его не хотелось, такой же дурачок, как я, или как Димка-сосед. Пусть живёт. Но наказать-то его надо, чтобы другим повадно не было, думал я. Может, усадить его в инвалидное кресло?

Красный журавль

Ходил по станицам слух, что пришла из нагайских степей на Дон ещё одна банда. Мало своих. Банда была не сильная, но жестокая. Шальные и отчаянные недобитки рубили с плеча не только коммунистов и комсомольцев, а всех, кто на глаза попадался. Уйти живыми в Турцию надежду они потеряли, потому как твёрдой ногой встала Советская власть на Кавказе. Вот и зверствовали напоследок. Одна из случайно выживших после налёта этой банды казачка узнала в их бородатом атамане Петра Дуракова, которого ещё в детстве за версту обходили и малые и старые, все. Говорили, бесноватый. Говорили, весь в пращура.

Новоизбранный председатель сельсовета заснул за столом далеко за половину ночи. Трудно давалась ему бумажная дисциплина. Под утро он перебрался на полати и только опять заснул, как тишину раздробил конский топот. Лошадиное ржание. Праведный солдатский мат.

С перевязанной головой в хату вошёл секретарь партийной ячейки Вощёнов и с ним двое красноармейцев. Один явно боялся, что Вощёнов потеряет равновесие.

– Двоих бойцов оставили в крайней хате, раненых. Один убит. Добрался Дураков и до нас. Надо было на хуторе на ночь остаться, понесло меня уполномоченного встречать, японский городовой… Буди его!

– Ушёл товарищ Нежданов в Осеньщину, – почти с закрытыми глазами сказал председатель.

– Один? Идиот! Мальчишка!

– Борис Иваныч орденоносец, хотя и молод. Сам дойдёт. Да и план у него тактический вызрел, пока он тебя ждал. План по выявлению неблагонадёжного элемента.

– Сам-то он благонадёжный?

– В ОГПУ все сотрудники перепроверены.

– Что за план?

– Не понял я, только он меня спросил, читал ли я гоголевского «Робинзона»? Я говорю: нет, мол, некогда. А он посмеялся и рассказал, что ему ещё в австрийском плену эту книжку один офицерик давал почитать. И теперь он хочет её сюжетик по-своему повернуть и по-своему обыграть. Кем-то хочет прикинуться, войти к кому-то в доверие и так всё и узнать.

– Ещё один герой на мою голову! Есть в Осеньщине телеграф?

– Столбы туда есть. Провода на них только нет.

– А рядом где-нибудь?

– В Гремячем есть, это в десяти верстах.

– Знаю, – обрадовался секретарь, – там у нас Поздняков, верный человек. Телеграфируй ему срочно. Объясни всё, пусть подстрахует.

* * *

По выжженной от края до края и кое-где ещё дымящейся степи, по пыльной, вихляющей дороге катил тарантас. Апрель во второй половине. Долгожданное солнце. Запах отбушевавшего пожара. Жаворонок в вышине. Волосы под папахой взмокли от праздного пота.

Час назад в Миллерово посадил Михей Шахматов жену на поезд до Ростова, помог разместить в вагоне тюки и теперь возвращался на хутор. Грустил. Выбравшись на равнину, в версте от себя разглядел пешехода. Сравнявшись с ним, приветливо спросил:

– Далеко тебе, мил человек?

– Станица Осеньщина, – обернувшись, ответил рослый молодец в кубанке.

– По пути нам, забирайся ко мне.

Попутчик обрадовался, сел.

– Чего забыл в наших краях?

– Учительствовать буду.

– Доброе дело, нужное.

– А ты с Осеньщины? Я правильно понял? – поинтересовался молодец.

– Я с чуть поодаль. Четыре версты дальше – хутор Кинутов.

– Четыре версты в степи, как четыре шага.

Потёк невесёлый разговор о житье-бытье. Шахматов жалился:

– Сохнет степь. Дождя нет. Лошадок нет. Казаков нет, воюют. Казачат и тех мало. Жрать нет. То тиф, то холера. Эх… Поехал казак на чужую сторонку!

– Ты-то живой и дрыгаешь пока. Как дома-то оказался? Симулировал вовремя?

Михею вопрос показался наглым. Простой ли попутчик?

– Симулировать надо талант иметь. А я бесталанный. Я по-честному. Первый кинулся в атаку под Царицыным, и вот он я. Комиссован по ранению. И кроме своей бабы, никому теперь не нужный. Никто не мобилизует.

– Так всё равно отвоевались. Всех разогнали. Теперь нет другой армии, кроме Красной. А в ней штыков и без тебя переизбыток. Скоро уже начнут казаки один за другим вертаться. Попразднуете.

– Скорей бы уже. Земля плуга ждёт, хатам ремонт нужен, детям отцы нужны. Соседям соседи нужны. Зажить бы скорее по-прежнему, сытно и весело.

– Будет и сытно, и весело, но не по-прежнему. Мы наш, мы новый мир построим. Тарантас этот твой?

– Считай, что мой. Скрытовы, богатеи наши, когда с белыми уходили в спешке, бросили его, потому что колёса отпали. Красные налетели – улетели. Месяц наши места без власти жили. Вот в это время я и вернулся. Хату Скрытовых бабы уже вымели чисто, ни чугунка, ни поварёшки не оставили, а до тарантаса руки у них не дошли.

– У тебя дошли?

– Ну да. Дал почин карете и присвоил. Потому как вся родня Скрытовых, племянники и мужья девок их, все белые. Все из Новороссийска в Крым уплыли.

– Если успели. Мы на том причале много пленных взяли.

– Был там?

Назвавшийся учителем кивнул головой и спросил:

– Ну, а лошадёнка твоя?

Михей засомневался, к чему это клонит учитель? Но ответил:

– Пока моя, – и, хлестнув её вожжами, добавил, – последний пуд сена доедает. Не появится в ближайшие дни зелёная травка, боюсь, падёт.

А сам продолжал размышлять: через меру широка ладонь для учителя. Бушлат матросский, тельняшку под бушлатом видно. Папаха не донская. Галифе. Сапоги солдатские. Очков нет. Только портфель чернокожий и можно назвать учительским. Держится за него крепко.

– А что, теперь хата Скрытовых пустует?

– Теперь она общественная собственность, и пусть пустует, – отозвался на вопрос Шахматов.