Андрей сидит на кухне, пьет чай из Олиной любимой кружки с пингвинами. По-хозяйски берет из пакетика печенье курабье, сам привез – сам и ест. Мать ему, конечно, на стол ничего не поставила. Кирюшка в комнате нервно мычит и качается из стороны в сторону – он знает, в доме чужой.
– Ну, чего тебе? – Оля устало ставит сумку на стол и садиться напротив. Она все еще в пальто, даже не разделась.
– Так ты значит гостей теперь встречаешь? Вера Степановна мне даже чаю не налила, самому пришлось.
– Ну что, руки не отвалились?
Андрей хмыкает и качает головой: «Оля, Оля…»
Оля ненавидит себя за то, что смеет его разглядывать, вообще смотрит на него и отмечает – Андрей выглядит хорошо, даже прекрасно. Он похудел, стал как будто моложе. Чистые рыжеватые волосы красиво подстрижены, как-то по-новому – ему идет. Одет Андрей просто – по-рабочему: брюки, рубашка, джемпер. С ней он никогда так не одевался. С ней он всегда был чуточку недо… Недовыбрит, недопричесан… Всегда нервный, взвинченный, как бойлер, в котором давление вот-вот перейдет за красную черту.
А без нее Андрею хорошо.
Эта мысль жалит Олю каждый раз, стоит им встретиться. Поэтому Оля предпочитает не видеться, и даже, по возможности, не звонить.
– Ты Кирюшку приехал посмотреть? – Зпрашивает она, зная, что нет. Кирюшка Андрея боится, а Андрей боится Кирюшку. А может того, что это он, Андрей, Кирюшку создал. Ему от этого почему-то очень непросто.
– Да нет, – Андрей виновато тупит глаза, ему всегда стыдно, но поделать он ничего не может, – я вот игрушку ему привез, извинение, так сказать.
И он вынимает из портфеля коробочку.
– Это что? – Говорит Оля, не притрагиваясь.
А ты открой и узнаешь.
Оля секунду мнется, затем пальцем слегка касается прохладной крышки коробочки, поддевает крышку ногтем, скидывает небрежно. Внутри телефон. Большой, с трещинкой от угла к углу.
– Это мое, так сказать, пародонте. Денег пока нет, вот я и подумал, хоть так помогу. Будешь Кирюшке мультики включать, сама пользуйся, а захочешь – продай.
Оля смотрит молча, смотрит на телефон, потому что на Андрея слишком трудно.
– Нам не нужно, – цедит она, выпихивает слова сквозь сжатые зубы.
– Почему? – искренне удивляется Андрей. – Если ты из-за трещины, так это стекло, не экран, оно снимается.
– Не поэтому, Андрей. Ты забери, нам не нужно.
Андрей встает раздраженный, Оля видит красное пятно, издевательски выглянувшее из-за ворота рубашки.
– Знаешь, что, Ольга, тебе добро сделать хотят, а ты нос воротишь, гордая такая, у самой до сих пор телефон кнопочный, а Кирюшка, кроме этих мультиков телевизорных дебильных, ничего и не видел! Себе не хочешь, ребенку возьми. Мой, между прочим, ребенок, я ему добра хочу, ясно?
– А он лекарств хочет, – чеканит Оля холодно, смотрит в одну точку, только бы не выйти из себя, только бы не взглянуть на Андрея. Красное пятно под воротом…
Андрей машет рукой, что с Олей говорить? Все уже много раз сказано. Он хватает пальто с вешалки, неуклюже запихивает ступни в ботинки и, даже не завязав шнурки, комично шагая, чтобы не наступить, с лязгом отпирает щеколду.
– А вообще знаешь, что? – в комнате зверем завыл Кирюшка. Андрей понижает голос, и продолжает: – Знаешь, что, Оля? Хоть в помойку телефон выкинь, но мой тебе совет, как мужчины – ты хоть на Ютуб зайди, краситься поучись. Вот ей богу, Оль!
И его спина исчезает за дверью.
Оля сидит. Каменная, холодная, как глыба льда. Долго сидит. Кирюша воет, а мать его успокаивает, уговаривает… А Оля сидит.
И только мелко дрожат руки, а по щеке, жгучая как сама боль, ползет слеза.
– Ну что, ушел ирод?
Мать входит в кухню, по ее ласковому, заискивающему взгляду ясно – не справляется с Кирюшкой, нужна помощь. Оля быстро смахивает слезу, делая вид что не плачет, а мать – что не заметила. Секунду висит стыдное, неловкое молчание. Оля никогда не умела говорить с мамой о боли.
– Надо Кирюшу кормить, – наконец говорит Оля и, так и не сняв пальто, достает кастрюлю, роется на полках в поисках крупы. Банка как в воду канула, и вот Оля уже швыряет на пол пачки, пакеты, миски. И ревет.
– Ну все-все, Оль.
Объятия матери хрупки и невесомы, как будто оголодавшая и исхудавшая за зиму птица решила пригреть Олю под своим крылом.
Оля ревет без слов – воет, и с воем и слезами как-будто уходит обида. Мама гладит Олю по спине и все это кажется бесконечным: Олин плачь, обида и материнское «ну все-все» …
Утром Оле очень хочется никуда не идти. Будильник звонит, как всегда, в шесть тридцать, но Оля не встает, не шлепает босыми пятками в ванную, а остается в постели. Утро едва теплится за горизонтом, это еще только обещание рассвета. За окном жидкая мгла, вылинявшая из чернильного в серый. Оле паршиво. Оле очень-очень паршиво. Она сучит голыми ногами под одеялом потирая то одну, то другую. Рука сама тянется к телефону – позвонить, сказаться больной и, несмотря ни на что, стоять на своем – не приду. Но Оля так не умеет.
Никогда не врала, а начинать уже поздно. Вранье, как спортивное воспитание и любовь к чтению, должно начинаться с детства.
Из зеркала на Олю смотрит хмурая, опухшая от слез женщина. Женщина именно, уже не девушка. Оля наклоняется и внимательно осматривает свое лицо, кожу, приподнимает пальцами верхние веки, уголки бровей. Натягивает в разные стороны кожу от подбородка к ушам. Когда она в последний раз красилась?
Давно.
Оля вздыхает, достает из тумбочки косметичку. Находит в ней тушь, карандашик для бровей, помаду, румяна. Послюнявив кончик карандаша, Оля рисует брови. Они получаются какими-то чужими, как будто их изъяли у другой женщины и, в качестве гуманитарной помощи, всучили Оле.
Она стирает их ватным диском.
Да, наверное, так и к лучшему. У Оли ведь есть Кирюша, чего еще нужно? А вдруг Оля, накрасившись, так похорошеет, что в нее возьмет, и влюбится какой-нибудь мужчина. И конечно начнет дарить ей подарки, звать на свидания, в кино, в рестораны. А затем надумает жениться и сделает ей предложение… и тогда-то Оле и придется признаться, это все не она, это только косметика, а она – это Оля, у которой есть Кирюша, и ничего ты с этим не поделаешь.
Оля открывает шкаф, и вынимает наугад кофточку и юбку, одевается не глядя, складывает сумку и уже собирается выходить, но взгляд предательски падает на кухонный стол – на коробочку. Оля быстро воровато оглядывается и, схватив ее, сует в сумку, точно украла.
Всю дорогу до школы коробочка жжет Олю через сумочную ткань. Это плохая вещь, она плоха, потому что ее принес Андрей. Кинул ей, как подачку, как отговорку, точно в жерло своей вины, чтобы чуточку, хоть немного унялось это проклятое чувство.
Оля может простить Андрею, что он не любит ее. Так случается – приелась, понял, что не его человек… Но то, что Андрей не любит Кирюшу, Оля простить не может.
Когда Кирюшка только-только родился Андрей с ума сходил. Так любил его, точно весь мир и пальчика Кирюшкиного не стоит. И ночью и днем готов был сидеть у его кроватки, сам его успокаивал, сам мыл и менял подгузники. А потом выяснилось, что с Кирюшей что-то не так.
Оля поняла, что Андрей ее не любит, когда Кирюшке было полгода. По предательскому красному пятну под воротом рубашки. Совсем как вчера.
Но то, что Андрей больше не любит и сына, Оля не могла понять еще очень долго. Куда она делась, эта любовь? Утекла, растворилась в горе и несправедливости? Как вообще умирает любовь? Разом – ежесекундно или крошится по кусочку день за днем, трескается и осыпается от каждого Кирюшкиного вопля, гримассы, действия – не такого, как надо…
И все же, гнусный смартфон жжет Оле ребра сквозь сумку.
В школе Оля барабанит пальцами о стол от нетерпения. Урок длится и длится, в тишине контрольной раздражающе громко тикают часы и скрипят ручки о бумагу. Дети пишут в своих новых тетрадях – свежекупленных, чистых, еще почти пустых. Белизна страничных листов трепещет в лучах утреннего солнца, такая хрупкая, такая мимолетная. Оля любуется ей, и все же в мыслях приказывает часам идти быстрее. Звонок встречают стонами и тихими проклятиями, в классе начинается возня, головы вертятся, как на шарнирах, а глаза так и мечутся, стараясь урвать хоть один лишний ответ в чужой, летящей мимо к учительскому столу, тетради.
Оля стучит колпачком ручки по столу, как судья на заседании.
– Сдавайте тетради, время вышло.
И следом:
– До свидания, Юлечка, до свидания, до завтра ребята.
Гвалт перемены нарастает за дверью, как рев бури. Оля торопливо берет сумку и погружается в море маленьких быстрых тел, несущих друг друга единым потоком, в котором никто уже точно не знает, куда он идет, и туда ли хотел изначально. Оля плывет среди детей – медленная, фундаментальная, точно заземленная по сравнению с их легкими эфирными телами. Оля чувствует себя фрегатом в волнах – таким большим, таким полновесным – набиваемым с курса.
Кабинет Дашки оказывается заперт на ключ, и Оля стучит в него своим секретным стуком: три раза, один и снова три.
Дашка отпирает моментально, она поспешно доедает булочку с повидлом из столовой, а в руке ее дымится только заваренный чай. Она опасливо озирается и быстро пропихивает Олю внутрь.
– Я уж думала кто-то из детей на консультацию пришел, – выдыхает она. – Никакого от них спасенья, постоянно говорю родителям первоклашек: не заводите вы хомячков, дети еще не готовы столкнуться со смертью.
Оля хихикает, а Дашка наливает ей чай.
– Чего обедать не идешь? Сегодня суп рыбный, твой любимый, весь подвал им провонял.
– У меня к тебе просьба есть.
Дашка смотрит на нее подозрительно, в тайне надеясь, что Оля уже забыла о Парфенове и ее, Дашкином, экспертном мнении.
– Ну давай, рассказывай, – неуверенно мямлит она, и Оля, к Дашкиному счастью, вдруг достает из сумки коробочку и, со смущенный видом, подталкивает ее к Дашкиной руке.
– Даш, ты меня пользоваться научи? – просит Оля. Ее щеки слегка розовеют, и Дашка отмечает какое у Оли по девчоночьи наивное, открытое лицо.
– Ты что, смартфоном пользоваться не умеешь? – вскрывает Дашка коробочку.
Оля неловко пожимает плечами:
– Я все как-то кнопочным… Когда покупала, смартфонов еще не было, а потом Кирюшка, сама понимаешь, не до этого было.
Даша понимающе кивает, уж ей ли не знать про Олины реалии.
– Для начала, попробуем включить, – распоряжается она и с усилием давит на кнопку.
Телефон мертв.
Оля беспокойно ерзает, заглядывая в темный экран.
– Не работает? – и тут же добавляет: – Так и знала! Раз в жизни принес подарок, и тот сломан!
– Кто принес-то? – уточняет Дашка, роясь в ящиках стола.
Оля прикусывает язык, но поздно. Говорить ей явно не хочется, но это же Дашка, как ей не скажешь?
– Андрей, – вздыхает Оля.
Даша выуживает из бардачных ящиковых недр черный провод и принимается тыкать им в телефон.
– Лишь бы подошло… – бурчит она тихо. – И что ему от тебя нужно было?
– Отсрочку по алиментам, – Оле стыдно говорить, точно это она своему ребенку деньги платить не хочет.
Даша качает головой – не удивленная, не расстроенная. Даже не сочувствующая. Но Оля этого не замечает: экран расцветает тусклым голубоватым свечением.
– Заряд кончился, – поясняет Даша, – он тебе зарядку то хоть выдал?
– Нет, только коробочку.
Дашка хмыкает:
– Вот же собака, – и смеется, – телефон лишний у него нашелся, а денег нет.
И Оля вдруг, сама того не ожидая, выдает:
–Да понимаешь, у него ведь дочка есть, ей и подгузники, и прикорм, и по врачам надо, и машина, говорит, сломалась. Ну нет денег, потом отдаст, он ведь всегда вовремя платил, даже и не думал лишнюю копейку Кирюше пожалеть.
У Дашки сердце щемит от Олиной доброты и глупости. Она ведь любит, думает Дашка. Всех любит, даже этого Андрея, а себя не любит. Дашке от этого очень грустно, но и помочь она не может. Дашка-психолог очень хочет с Олей поговорить, раскрыть ей глаза, но Дашка-подруга знает, это дорога в один конец – конец их дружбы. Добрая глупая Оля на самом деле совсем не хочет прозревать, и любой, кто сдёрнет с нее эту старательно намотанную вуаль, станет первым врагом в списке.
И Дашка вздыхает и молча смотрит в оживающий экран и никак не отвечает Оле. Пусть себе жалеет, и любит, и думает, что все вокруг и впрямь такие хорошие и правильные, как в ее голове.
– Чему ты научиться-то хочешь? – переводит Даша тему.
– Мне надо видео в интернете смотреть, Андрей сказал, там Кирюшке мультик включать можно – развивающие.
Дашка понимающе кивает.
– Это можно, главное смотри, что ребенку включаешь. Интернет-дело такое – никаких границ. И хорошо, конечно, но и плохо бывает тоже.
Дашка что-то настраивает, а Оля смотрит. Даша говорит про wi-fi, и Оля отчаянно делает вид, что все понимает. Ей очень стыдно.
Одно дело, слышать непонятные слова от детей – они слиты со своим временем воедино, это потом время пойдет вперед, а они останутся. Но если Оля не в состоянии понять Дашку – это дело совсем другое.
За считанные годы после рождения Кирюши, Олю оторвало от современного хода времени. Замуровало в мгновении, заперло в хрущевке, как экспонат: а это вот Ольга Дмитриевна, человек разумный, но не современный, редчайший представитель культуры 90-х – на стене ковер, телефон с кнопками, Интернет – космические волны, от которых взрываются мозги. Не щелкайте, пожалуйста, вспышками, экспонат биться всего, чего не понимает.
Даша смотрит на нее своими глазами-рентгенами. Она все видит, все знает, от Даши не скрыться. Оля тупит глаза, этот Дашин взгляд невыносим. Она привыкла к безразличным глазам прохожих, к полным отупелой заскорузлой тоски глазам матери, к разочарованным, подернутым веселой презрительной ноткой, глазам Андрея. Но Дашка никогда не смотрела на Олю так – свысока. Как на глупую. Так дети на детской площадке всегда смотрят на Кирюшу.
– Ты сегодня как обычно заканчиваешь? – вдруг зачем-то интересуется Даша.
Оля кивает.
–Вместе с тобой пойдем, интернет подключим. Ничего делать не нужно будет – только деньги раз в месяц клади, и готово.
–– е надо, Даш, я разберусь.
– Никто и не сомневается, – Даша улыбается, и Оля понимает – и вправду, не сомневается.
