ISBN :
Возрастное ограничение : 16
Дата обновления : 07.07.2023
Что они делают дальше? Целуют детей, идут в кровать… Тяжелая рука обнимет жену во сне.
Оля выливает в мойку остывший чай.
Пора спать.
Глава 3 Оля
-Послушай, ну как это нету, а Кирюшка как же? Мне что делать, позволь узнать?
Оля слушает ответ, но, не дав Андрею закончить, перебивает:
– Это же твой сын! Ты знаешь, он не может без лекарств! Ну что ты за человек такой?
–Оль, ты меня не слышишь. Я тебе еще раз говорю – нет сейчас у меня денег, потерпи до конца месяца – все отдам. На работе проблемы, машину опять в сервис погнал, совсем пуст я, Оль, понимаешь? Ну извини.
–Извини? – взвивается Оля, – а Кирюша что, тоже извинит? Я ему на что таблетки покупать буду? – Оля уже орет в трубку, за стенкой зверем воет Кирюша, слышится топот и в кухне появляется мать:
–Ты чего орешь с утра пораньше? Кирюшку пугаешь, с ума что ли сошла?
Оля виновато качает головой и, зажав трубку ладонью, шепчет:
–Я с Андреем говорю.
Мама, кривясь, машет рукой.
–А, – вздыхает она, – на него хоть изорись.
И уходит.
В тишине Оля вдруг слышит гудки – Андрей повесил трубку.
Оля зло и молча собирает тетради. Сует их в черный непрозрачный пакет без разбору, мнет листы и от этого на душе становится немного радостно. Оля Андрея простит, Оля его поймет – все бывает. В конце концов, каким бы Андрей ни был, платит он всегда вовремя, перечислить Кирюшки алименты это для Андрея святое…
И все же, Кирюша понять и простить не может. Ему нужны лекарства. Хрупкий баланс Кирюшкиного мира весь в белом порошке, который Оля растворяет в каше.
Оля подходит к нему, уже в пальто, с сумкой на плече. Кирюша не любит смотреть на нее, когда она вот так одета. Это уже не домашняя Оля, а чужая Оля, нездешняя. Она пахнет странными уличными запахами и выглядит большой и темной – драповое пальто в пол оторочено зеленым пушком и само темно-зеленое, как шкура невиданного зверя. Оля не подходит слишком близко, с каждым ее шагом лицо Кирюши сминается в плаксивую гримасу, и Оля останавливается, едва не доведя его до слез. Она смотрит на него молча, сама не зная, что пытаясь передать ему этим взглядом. Она хочет защитить его от тяжести гнетущего ее саму знания, но Кирюша и без того надежно защищен. Он всегда в своем внутреннем бункере, непробиваемом, нерушимом. В этот бункер никогда не проникнет мучительный яд понимания.
Тихонько подвывая, Кирюша отчаянно ковыляет нетвердыми еще ножками к пластиковой кастрюльке и сует в нее голову, и так сидит только гулко завывая в кастрюлькино днище.
–Кирюша, – зовет Оля тихо, – Кирюша, это я, я ухожу, вернусь вечером, веди себя хорошо, слышишь?
–У-у…– отвечает Кирюша.
Трамвай, качая сытым брюхом, тихонечко погромыхивает на стыках рельс. Тудух-тудух – Саратов, Волга. Но сегодня эта великая река не может унести Олю обратно в светлое лето ее детства. Оля переживает, хватит ли Кирюше лекарств. Успеет ли Андрей с деньгами, а если нет? Как тогда поступить?
Она думает об этом всю дорогу, и даже когда толпа, притерев Олю к чьему-то плечу, выносит ее на остановку. Оля Думает об этом, торопливо меся каблуками осеннюю грязь. Ее невидящий взгляд плывет по лицам учеников, обтекающих ее шустрым потоком. Дети гогочут, толкаются, норовя спихнуть друг друга в лужи. Один из мальчишек врезается Оле в грудь, и она, погруженная в свои мысли, не успевает увернуться.
Пакеты падают, тетради зеленым ворохом рассыпаются по земле. Оля леденеет ужасом.
–Извините! – уже издалека летит Оле мальчишеская повинность и тут же растворяется в гоготе, визге, криках.
Оля приседает и каменной рукой одну за одной кладет тетради обратно в пакет. Нежная салатная зелень буреет от грязи. Округлая припухлость детского почерка оплывает синими безобразными пузырями. Оля, кажется, плачет, а может ей только хочется, но оледенелое лицо не может выдавить слез. Плакать хочется не от того, что Олю толкнули, и даже не от точащего душу страха за Кирюшу, а от попранности святой белизны тетрадных листов.
Они – самое чистое, что Оля знает в мире. Детские сочинения, полные наивной нежности и мечт, залиты радужной бензиновой мутью луж. И это обижает Олю больше любой несправедливости, больше собственной боли за сына и боли за свое растоптанное женское счастье.
–Ольга Дмитриевна, вам помочь?
Никита Парфенов смотрит на нее из окна машины. Ему сигналят сзади, а он, не обращая внимания включает аварийку. Грязи Никита не гнушается, и его большие с длинными паучьими пальцами руки быстро-быстро складывают тетради обратно в пакет.
– Это что, наши что ли? – Усмехается. – Ничего себе повезло.
Оля почему-то молчит, остолбенело наблюдая, как Никита, утопая подошвами белых кроссовок в грязи перебирает бурые листы.
– Это что получается, сочинения пропали, нам значит пятерки полагаются?
– Спасибо Никита, – говорит Оля, медленно, сама не зная, чем зачарованная, и тянется к лямке пакета.
Но Никита одергивает руку, не дает Оле вцепиться в целлофан.
–Вы, Ольга Дмитриевна, бросьте это, только пальто перепачкаете. Давайте я их выброшу.
–Ну как же ты их выбросишь, там же работы, там же сочинения! – беспокоится Оля.
–Да и черт с ними! Новые напишем.
И Никита, подмигнув ей своим веселым глазом, садиться в машину и уезжает. И тут наконец с Оли спадает колдовство и она понимает в чем же все дело, что так выбило ее из колеи, от чего она вдруг сама не своя впала в ступор, и тетради даже не сумела отстоять, так и увез их Парфенов с собой – ведь Никита, шестнадцатилетний мальчишка, только что уехал за рулем нового, еще пахнущего пластиком и кожей, мерседеса.
Глава 4 Никита
Жизнь Никиты изменилась настолько круто, что он и сам не может понять, как раньше жил без этого целого мира интернета. Никита был зажат в маленьком душном пузыре, и даже не подозревал об этом.
Впервые его посетило то ни с чем несравнимое чувство – ужасное, но пробирающее до мурашек восторгом чувство, что ты живешь в огромной вселенной, и так мал и глуп, и воображение твое так скудно, что и представить не можешь, что срывается, дышит и существует совсем рядом – вот так, наверное, туземцы чувствовали себя, впервые увидев белого человека на корабле. Вот так ощущала себя Япония, обнаружив, что мир не кончается у ее границ, и там, за морем, целая планета.
Вот так чувствует себя Никита, узнав, что там, в маленькой коробочке мобильного телефона, с обычной реальностью соседствует целая галактика, в которой есть все. Ну решительно все.
Сначала Никита не мог поверить, что в интернете есть ДЕЙСТВИТЕЛЬНО все.
Но затем он узнал, что есть тысячи и даже миллионы людей, которым нравится смотреть как режут мыло. Просто режут канцелярским ножом кусок мыло вдоль и поперек, на квадратики или хаотично.
А еще есть другие, или те же самые миллионы людей, которые любят есть мел, и они смотрят обзоры на мел и заказывают мел со всех уголков планеты.
Что уж говорить об остальных прелестях, гадостях и невообразимых вещах, которые обнаружил Никита.
Но, пожалуй, самая удивительная вещь, с которой Никита никак, ну никак не может смириться, это осознание что люди – да-да тысячи и миллионы – каждый день платят другим людям – совершенно обычным таким как он сам – неимоверные деньги, чтобы смотреть ту чушь, ту нелепицу, ужасы, дичь, откровенную фигню, которую они снимают.
Когда Никита думает об этом, в нем рождается еще одно ранее неизвестное чувство – смесь зависти, жажды, восхищения и ненависти. Самой лютой ненависти, которую Никита не испытывал даже к отцу.
–Этот человек зарабатывает миллионы в месяц. Понимаешь Юлька? Миллионы!
Юля меланхолично мешает чай гнутой алюминиевой ложечкой.
–Ну да, и что ты удивляешься?
–Как что? Ты что н понимаешь? Вот он снял какое-то видео, в котором рассказал свое мнение о фильме. И заработал миллион! Юлька, да как ты можешь не понимать этого? Миллион! Знаешь сколько надо, что б я заработал миллион? Да всей жизни, наверное, не хватит! – Почти орет Никита, и злясь, и ликуя одновременно.
Юля глядит как вертятся в кружке чаинки своими блестящими влажными глазами. Веки чуть опущены – такой взгляд называют с поволокой. Она так безразлична, так спокойна, что Никите даже хочется шлепнуть ее, треснуть слегка что б ожила и осознала, что происходит в мире, пока они тут давятся бумажными сосисками в школьной столовой.
В это же время какие-то люди – тупые некрасивые люди, ничего не умеющие и не понимающие, жрут лобстеров на своих яхтах в морях, о которых Никита никогда не слышал. Он и лобстера-то себе представляет смутно – как большого рака, которых они мальчишками летом ловят на речке. А какой он на вкус?
Такая огромная пропасть разделяет Никиту и их – тех, кто понял какой-то секрет, благословленных людей, не знающих горя, голода, боли, унижений – ничего! Да им и работать не надо, знай пори свою чушь на камеру и шути дебильные шутки, что бы как можно больше народу поржало и схавало контент. Все! ВСЕ! И езжай жрать своих лобстеров.
Нет, Никита решительно ненавидит и не понимает, как так случилось, что образовалась эта пропасть, как он жил все это время спокойно, о ней не зная, и как ему жить теперь в своей убогой жизни, когда он знает наконец, что есть другая. Совсем другая. И даже не как у Юльки, которую родители с детства чуть ли не в жопу целуют. Юлька к своим 15 уже побывала в половине стран мира.
Заставка Диснейленда, которую Никита вожделенно ждал у пузатого рябого телека все свое детство, Юлька видела вживую, и не раз. Американские бургеры, настоящая кола, суши японские, хоть они и мерзкие, но все равно – все из первоисточника, когда душе угодно! Такая жизнь, по мнению Никиты, была идеалом, и их с Юлькой тоже, конечно, разделяла пропасть но теперь – теперь, Никита знал, что то был обрывчек, от него до Юльки можно чуть ли не перешагнуть, а вот настоящая пропасть отделает Никиту совсем от других людей и другой жизни.
Дома Никиту, как всегда, встречают горькая вонь водки, храп отца, грязь и тараканы, пустой холодильник, пахнущий тухлятиной.
Никита на цыпочках крадется к себе в комнату – крошечный аппендикс без окон, который раньше был чуланом, забирается в кокон одеяла прямо в одежде, и там открывает волшебный портал в другие реальности, которые Никита любит и ненавидит, о которых мечтает и которых боится, которые должны непременно стать и его тоже, и которых он, безусловно, не достоин.
Глава 5 Оля
Парфенов и мерседес не идут у Оли из головы. Эта картина Олю очень сильно цепляет. Как рыболовный крючок рыбью жабру, так мерседес – Олину душу.
Даша цедит чай, а Оля задумчиво качает ногой и, не мигая, глядит в стену.
–Слишком ты все близко принимаешь, – говорит Дашка, – тебе-то что? Ну ездит он на машинке своей, ну и пускай.
–Нет, Даш, ты мне как психолог скажи, это нормально?
–А что такое вообще – нормально? – Начинает Дашка, но видя, как Оля тут же кривится, недовольно сжимает губы и уступает, – Ну хорошо, нормально для кого, Оль?
–Для него, да и для одноклассников. Вот ты подумай, – Оля устраивается удобнее, подбирается, наклоняется ближе к Даше и зачем-то понижает голос, – он в шестнадцать лет ездит за рулем машины – без прав, это ладно он, но родители то куда смотрят? Да еще Мерседес, Даш! Шестнадцати-то летнему мальчишке!? А если он собьет кого? Он же и наказание если понесет – то смешное! Получается мальчик водит машину, которую взрослые дяденьки себе позволить не могут, да еще и с чувством полной безнаказанности. Разве это на его психику плохо не влияет? А одноклассники? Ты сама, Даша, знаешь, сколько у нас в школе из неблагополучных семей. У них не то, что машины в семье нет, им иногда надеть нечего. А тут Парфенов с его мерседесом.
Оля зло цокает и качает головой:
–Нет, Даш, не хорошо это, не правильно.
–А что вообще такое – правильно?
Оля машет рукой:
–Ладно, пойду домой, Кирюшку кормить пора.
–Да подожди ты, – Даша наливает Оле еще чаю. Дружат они давно, они одни в коллективе еще довольно молоды, почитай девчонки, и Даша знает – без Оли она совсем загрустит.
–Ну признаю, для мальчика это не хорошо. Он себя сейчас начнет от других отгораживать, самооценка вырастет, конечно, но и озлобленность тоже. В итоге он совсем один останется, по крайней мере у себя в голое. А с кем дружить? С завистниками? Да даже если они и не завидуют – все равно ему не ровня. Ну и вседозволенность, конечно, тоже голову ему вскружит – начнет глупости творить, сначала по мелочи, а потом, если вовремя от родителей не прилетит, может и вообще на преступление пойти. Такие дети, как правило, чувствуют себя почти богами, ни вины, ни страха наказания – ни-че-го. А вот то, что детям из семей бедных это вредить будет – тут не соглашусь. Пусть лучше злятся и из болота своего яростнее карабкаются.
–И что ты посоветуешь? – Оля примирительно отпивает чай – горький, передержанный.
–А ничего не посоветую. Что ты можешь? Запретить Парфенову на своей машине ездить? – Хмыкает Дашка, – Ну в полицию заявить, конечно, можно, вот только чем это для школы обернется и для родителей его – вопрос большой. Так можно не то, что помочь, а жизнь испоганить. Он-то это все по дурости…
–Значит, решено! – зЗявляет воинственно Оля, – Пойдем к директору и с твоим экспертным мнением просить запрета будем. Ему проблемы не нужны – пусть вызывает родителей, решим все сами, внутри школы.
Даша поперхнулась.
–С моим мнением?
–Ты, как психолог, больший вес имеешь в таких вопросах. Ты же меня поддержишь?
И Даша крепко задумывается. Перед глазами ее одинокие вечера, обеды в компании престарелых теток, и бесконечные разговоры о давлении, больных ногах, язвах…
–Поддержу, – вздыхает она обреченно и грустно, – конечно, Оль, поддержу.
Мгла обнимает Олю. За ее спиной школа прячется в вечерних сумерках, и только желтые глаза окон выдают ее. Школа словно плывет огнями в пустоте, и этот охристый теплый свет так дорог Оле, что невольно щемит сердце. В нем все счастье, вся любовь мира.
Оля идет дворами, любуясь разноцветными огнями чьих-то жизней, и Оле кажется, что за каждым из окон живут уют, семейное счастье и покой. Эти мысли родом из детства – из зимних прогулок с промокшими штанами, сосульками на варежках и ранней темнотой, наваливающейся сверху уже в четыре часа, выползающей из лесу, против которой только этот рыжий оконный свет и мог спасти.
Запах кухни – раскалённый цоколь лампочки, бабушкины пирожки с малиновым вареньем, мокрые до нитки шерстяные носки и варежки на батарее… Красные промерзшие коленки, которые даже спустя полчаса остаются холодными, как из морозилки. Вот, что прячется в этом свете в окнах, вот, что живет за тонкими стеклами. Оля садится на пустую качель и, перебирая по мерзлой земле ногами, слегка раскачивается – вперед, назад.
Окна то подпрыгивают ей на встречу, то отдаляются по странным косым углом. Оле немножко стыдно, что она, учитель, взрослая женщина, вот так глупо сейчас смотрится со стороны – большая и полная втиснутая между двух прутиков качели. Но так хорошо, так сладостно! И Оля позволяет себе это счастье – на пару минут. Пару минут не быть учителем, не быть матерью, не быть опорой – а просто побыть человеком.
Качель замедляет свой бег, скрипы ржавых петель все тише, все короче. Качель останавливается и Оля, снова прежняя Оля, встает, набрасывает на плечо сумку и идет домой.
Глава 6 Оля
Мать открывает дверь едва-едва, подозрительно щурит глаза в щель. Признав Олю, распахивает дверь резко и нервно, суетливым шёпотом говорит:
– Оля, я ей богу его пускать не хотела, да он пролез. Ты его в шею гони!
Оля все понимает по ботинкам. Они – большие и черные – два чужеродных объекта в коридоре. Оля не хочет, но все же отмечает дорогую лоснящуюся матовым блеском кожу, качественные шнурки, не стоптанный каблук. Затем Оля смотрит на свои сапоги – каблук махрится стоптанной набойкой, кожа вся помята и в трещинах от долгой носки, сизый мысок, как лысина на макушке, светлеет стертым пятном среди черноты.
Мелочная злоба вскипает в ней, и Оля делает глубокий вдох и медленный выдох, прежде чем войти в квартиру.
Все книги на сайте предоставены для ознакомления и защищены авторским правом