Владислав Филатов "Дорогая, а как целуются бабочки?"

–Почему Диеп? – удивился в свою очередь я.

То, что слово «кадет» имеет французские корни ( “капдет” на гасконском наречии «младший по возрасту», а в XVII веке так назывались молодые люди благородного происхождения, предназначенные для военной карьеры), мне, конечно же, было известно. Французский – моя специализация. Но что вплоть до 1964 – го, сначала в Версале, а потом в Диепе действовал кадетский корпус, где учились дети русских эмигрантов, было для меня открытием. Тогда, впрочем, развивать эту тему не стал. Тогда меня занимало совсем другое, и от слов я переходил к делу.

И вот теперь, выстраивая на досуге «генеалогическое древо» своего суворовского училища, выясняю, что и у нас, и у воспитанников закрытого учебного заведения, квартировавшего сначала в резиденции французских королей, а затем на берегу Ла Манша, учебные программы писались практически под копирку.

Даже балы свои мы открывали одним танцем. Котильон называется.

Случайное совпадение? Да, нет. Не случайное. Эмигрантские кадетские корпуса (а они, между прочим, были не только во Франции) замышлялись как приемники кадетских корпусов царской России. Человек, которому мы обязаны суворовскими училищами, думал, как ни странно, в том же направлении.

С 1943-го по 1944-й в Советском Союзе, все еще воюющем Советском Союзе, открыли два нахимовских училища и семнадцать суворовских. И, говорят, визируя проект соответствующего постановления, Сталин сделал приписку – «по типу царских кадетских корпусов». Тех самых корпусов, что в 18 –м ликвидировали как образовательную систему, не совместимую с новой политической ориентацией России. Корпусов, чьи воспитанники на манифест об отречении Николая II отвечали пением «Боже, Царя храни», а в Гражданскую сражались отнюдь не на стороне «революционной России». И, тем не менее – «по типу».

"Кадетские корпуса имеют целью доставлять малолетним, предназначенным к военной службе в офицерском звании, и преимущественно сыновьям заслуженных офицеров, общее образование и соответствующее их предназначению воспитание", – читаю в «Положении о кадетских корпусах».

"Суворовские военные училища имеют целью- подготовить мальчиков к военной службе, дать им общее среднее образование и соответствующее их предназначению воспитание", – читаю в «Положении о Суворовском».

С одной стороны, шаг вроде естественный – открыть начальные военные школы на полном пансионе: тысячи беспризорных мальчишек в стране, да и командный корпус армии, обескровленный войной и предвоенными, в скобках заметим, репрессиями, требовал притока свежих сил. Но если вдуматься … Были ж детдома. И специальные учебные заведения, готовившие из юношей призывного возраста офицеров, имели место быть. Почему вдруг понадобилось открывать военные училища еще и для детей, воссоздавая уничтоженную систему?

Вообще говоря, это отнюдь не отечественное изобретение – кадетские корпуса. Тут впереди планеты всей Пруссия. Мы позаимствовали.

Идея принадлежит Петру I. Но абсолютное воплощение она нашла с воцарением Анны Иоанновны. Опираясь на опыт Пруссии, племянница Петра Алексеевича, учредила “Корпуса кадет шляхетских», заложив, таким образом, систему воспроизводства не только военной, но и государственной элиты. Времена стояли для российской государственности смутные, а в системе этой все было направлено на то, чтобы заложить в сознание воспитанника вкусы, привычки и представления, необходимые для формирования должного мировоззрения. Мировоззрения «истинных патриотов и государственников». И получалось! Обработанные этой системой люди, и блестящую образованность демонстрировали, и великолепные человеческие качества и при этом становились мощнейшей опорой действующей власти.

Система была жесткая. Даже жестокая: "Содержать надлежит молодых людей весьма строго и за преступления штрафовать. (…) которые ж будут провождать свое время в лености и не будут показывать ни малейшей охоты к наукам, таких сперва наказывать фуктелем, арестом, не пускать их со двора, наряжать в шуточное платье; если ж ничто не поможет, то чтоб такие не занимали места у других, отсылать для написания в армейские полки, в унтер-офицеры или рядовые, смотря по их поведению. А если кто из кадет впадет в большие преступления и пороки, в воровство или в другое тому подобное бесчестное дело, таковых наказывать публично розгами, и, выписав из корпуса, определять в фузелеры, или отсылать по тому ж в военную коллегию для написания в солдаты в армию".

При Александре II систему решили «гуманизировать» – система начала давать сбои. Александр III вернул все на круги своя, и Александра III можно понять: в российском обществе зрели протестные настроения, идеи анархизма овладевали все большим количеством умов, терроризм сделался модной забавой, все ощутимей становился дефицит «истинных патриотов и государственников».

XX-й. Сороковые. Тут локомотивом «падения нравов» стала война. Люди повидали уже самое страшное, потеряли все, что могли потерять, и для них невозможного было мало. Его уже практически не осталось – невозможного. Ушел и страх. «Однова живем!»,– решали выжившие и становились морально все менее разборчивыми. И все менее управляемыми. Особенно молодые. И репрессивных методов тут было мало. Нужна была идеологическая подпорка. Коммунистическое завтра мало кого грело – прозорливый Сталин обратился к историческому прошлому. Возвратил армейцам погоны, ввел новые, учрежденные в честь великих русских полководцев, ордена, и открыл суворовские училища.

Богу, Царю и Отечеству служили кадеты. У суворовцев воспитывали «беззаветную преданность и любовь к Родине и Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)". Но сути дела это не меняло: опора действующей власти. Опора, и на ресурсах Сталин не экономил. Лучшие здания, лучшее обеспечение, блестящие педагоги, воспитатели все – фронтовики в чине не ниже майора, у руля – боевые генералы.

***

«Хватит с меня одного военного! Слышишь? Хватит! – сердилась мама, едва я заводил речь о Суворовском. Но отцу все-таки удалось ее уговорить.

В нашем городе Суворовское появилось в 44-м. В начальниках – советский генерал, а в прошлом – полковник русской армии и выпускник одного из пятидесяти кадетских корпусов царской России. И вторым по счету начальником был генерал. Великолепный гимнаст и фехтовальщик, тоже когда – то носивший форму кадета. Ну, вот нашлись такие.

Впрочем, когда я поступал, а было это, напомню, в 56-м, нашим Суворовским командовал Петр Павлович Гречишников. Как и мой отец – полковник. И, как и отец, прошел всю войну.

Здание, меня оно поразило.

Анна Иоанновна своих первых кадетов разместила во дворце сосланного Меншикова. Роскошном совершенно дворце. Нашему училищу досталась одна из жемчужин модерна.

Голубой кафель облицовки, мрамор лестниц и перил. Когда-то в этом здании «сидело» губернское правительство, потом его занимало реальное училище, от которого училищу суворовскому достались оборудованные кабинеты естествознания, минералогии, химии, столярно-токарная и переплетная мастерские, музыкальный и рисовальный классы, две библиотеки – фундаментальная и ученическая. И был у нас еще один корпус. На соседней улице. В четыре этажа, а рядом – стадион с футбольным полем, беговой дорожкой, волейбольной и баскетбольной площадками. В этом корпусе жили младшие воспитанники. Поселили на время экзаменов там и нас.

Нас около ста. Сто – это рота. Строят, знакомят с распорядком и ведут в столовую. Первый обед в Суворовском. Боюсь его страшно. Больше, чем диктанта и примеров.

«Нет, тебя не возьмут», – вздыхал отец, глядя, как я ковыряюсь в жарком, которое мама приготовила к прощальному ужину. Эти его вздохи не выходят из моей головы, и я в напряжении жду, что в Суворовском дадут на обед.

На первое подали щи, на второе – макароны с рагу. Щи я кое-как проглотил. Кое – как запихал макароны, а вот рагу.

Там был кусок сала, и мне никак не удавалось этот кусок проглотить. Я его – в глотку, он – обратно.

– Замуж выйду только за военного, – слышу жаркий шепот девочки, по которой схожу сума, и продавливаю мерзкий жирный кусок. Мутит страшно. Оглядываюсь: там – щи недоеденные, там – макароны…

Из сотни «абитуриентов», по-моему, я один оставил тарелки пустыми. Ну, думаю, ничего – примут. Главное теперь – экзамены сдать.

Первый – по русскому языку, и, готовясь к нему, мы несколько дней пишем диктанты. Пишем диктанты, потом обед, после которого по распорядку – прогулка. Гуляем на стадионе. Кто на турнике пытается подтянуться, кто в футбол играет. И вот на одной такой прогулке возникает ситуация, которая вновь ставит все под угрозу. Буквально все.

Мы только три дня в Суворовском, и друзьями я еще не успел обзавестись, а неприятель у меня уже есть. Сергиенков такой. Здоровенный, на голову выше меня, но с нервным тиком. Веко у него ходуном ходило, и мы его звали Моргуша. Прозвище придумал не я, но именно мне доставалось от Сергиенкова более прочих. Задирал беспрестанно, внутри меня все клокотало, и однажды я не сдержался.

Там яма для прыжков в длину, на стадионе. Ребята прыгают, я не могу – Сергиенков меня толкает. Раз толкнул, другой, третий.

– Ты, Моргуша! Кончай, понял?

А он мне – подзатыльник, и я носом прямо в этот песок. Обида страшная! Набираю, не поднимаясь, горсть и песок летит ему в глаза, и пока он моргает, накидываюсь, валю, начинаю сладострастно дубасить, но чувствую – на плечо ложится рука. Тяжелая такая рука и, вот так вот встряхнув за рубашку, с неприятеля стаскивает. Оборачиваюсь – генерал. Отец Сергиенкова.

– В чем дело, товарищ воспитанник?

У меня аж руки похолодели: «Теперь уж точно не примут».

– А чего он сам, – гнусавлю, как это у нас, у пацанов, водится.

– Стоять. Здесь. До моего приказа, – чеканит генерал и вместе с сыном уходит.

Стою. Мальчишек на самоподготовку позвали – я ни с места. Жарища, голову печет, а я возле вот этой ямы. Для прыжков в длину.

Час стою, другой – выходит из корпуса майор Нестеренко:

– Игнатов, ты почему здесь, когда вся рота на самоподготовке?»

– Генерал Сергиенков приказал.

– ?

– Я с его сыном подрался.

– Драться, конечно, нехорошо, но я отменяю приказ генерала.

– А вы разве можете?

– Могу, – говорит. – В некоторых случаях.

Весь остаток дня и полночи, наверное, мучила мысль: что будет? Нас по взводам расформировали, двадцать пять человек – в каждом. Но спим мы, все сто, в одной огромной, со спортзал, заставленной рядами железных коек, комнате. Так вот, я не сплю.

Утром приехал отец, говорил с командиром. Не знаю о чем, но оргвыводов не последовало. И экзамены я сдал. На пятерки.

Форма, которую нам выдали, зачитав приказ о зачислении, была копией той, что носили кадеты царской России. Черные шерстяные брюки с красными лампасами; гимнастерки – зимняя черная и летняя белая, парадный мундир, со стоячим красным воротничком, украшенном по окружности золотой лентой. К парадному мундиру прилагались белые перчатки.

Гимнастерки носили на выпуск, но под ремень, а шинель тоже была черной. Черной, очень длинной и очень взрослила нас, что нам, как вы понимаете, нравилось. Шинель наша нам нравилась, хотя с непривычки казалась страшно жесткой и сковывала движения. И в ней было не жарко зимой. Но потом не было ее родней. Она была нам и одеялом, и палаткой – дождевые капли скатывались с шинельного сукна, как с брезента.

Невероятно гордились мы красными погонами: суворовца, вице-сержанта (командиров отделений), вице-старшины (заместитель взводного командира). И вообще к своей форме относились с трепетом. Гладили по нескольку раз в неделю брюки, борясь с пузырями на коленках. Натрем изнанку мылом и утюжим через газету. С мылом стрелки держались значительно дольше. Кстати, делали мы их и на рукавах гимнастерок. И на спинке. Модники на спине утюжили по три: две вертикальных и одну горизонтальную.

Начищали, само собой, до блеска пуговицы (они у нас из латуни были) и пряжку ремня. И именно в Суворовском я впервые взял в руки иголку. Сначала для того, чтобы пришить подворотничок. Потом, чтоб модифицировать брюки – ширина наших брюк колебалась вместе с колебаниями моды.

В пятидесятых мода предписывала брюки широкие. Очень широкие. А у нас были не очень. Но мы не мирились. Мы выбивали у стула седушку, сиденье, хорошенько мочили свои суконные штаны, натягивали на эту самую седушку, и к утру получали клеши, которым мог бы позавидовать моряк революционного Балтийского флота.

Ну а потом пошли «дудочки», и мы стали брюки свои ушивать. Ушивали вручную. Изобрели «машинный шов» и «строчили». Некоторые с бешеной просто скоростью.

Сергеенков умудрялся делать это в течение одной перемены. Тогда ж борьба была со стилягами, да и не по уставу это – узкие брюки, и, естественно, нам влетало. Нет, никаких розог. Мы отделывались нарядами вне очереди.

Идешь, к примеру, по расположению роты, навстречу – офицер. Видит, брюки на тебе не установленного образца, приказывает:

– Распороть! Сто восемьдесят клеточек!

« Сто восемьдесят клеточек » – это наряд вне учереди на мытье полов в коридоре. Длинный такой коридор. Выложен плиткой, или клеточками, на языке командного состава. По субботам мы эти клеточки всей ротой драили. В остальные дни – индивидуально, в качестве наказания.

Отсчитываешь сто восемьдесят клеточек, взбиваешь в ведре хозяйственное мыло в пену, берешь мочалку и – добела. Но сначала приводишь брюки в надлежащее состояние. Распарываешь вот этот свой машинный шов. Распарываешь, разделываешься с клеточками, а потом – в укромной уголок осуществлять обратную швейную операцию.

Так вот, этот Сергеенков до того насобачился, что на одной перемене швы распарывал, а на следующей зашивал. У него были самые узкие брюки во всем училище.

Но, понятно, что все эти экзерсисы мы позволяли себе в преддверии суворовского « дембеля ». А когда все еще только начиналось, были счастливы той формой, которую получили.

Села неплохо. Фуражки кое у кого на ушах держались, а так совсем даже ничего. Нарядились, и на – улицу, к парадному входу. Туда, где на постаментах стояли трехдюймовые орудия системы Шнейдера образца 1902-1907 гг. И часа, наверное, полтора там торчали, и всем отдавали честь. Всем, кто входил в корпус, или выходил из него. И офицерам, и старшим суворовцам, если те попадались – каникулы ж были, и солдатам. Ну, очень это нравилось: быть в форме и отдавать честь. А еще хотелось домой – щегольнуть. Ох, как хотелось! Аня же дома. Но, как и в армии, у нас был карантин.

***

Август, сентябрь… первую увольнительную я получил в октябре. Хотя меня, разумеется, навещали.

Царские кадеты учились 15 лет. Брали их пятилетними, а от родителей требовали подписок в том, что отдают детей своих в заведение добровольно и "даже во временные отпуски их брать не будут".

Законы, по которым жили мы, не были столь суровы. Первую увольнительную я получил в октябре, но отец ко мне заглядывал часто. И, конечно же, навещала мама,

Приедет и обязательно груши мои любимые привезет. Мы садились на скамеечку стадиона, я брал грушу, двумя руками брал – огромная груша, надкусывал, сладчайший сок тек по подбородку …

– Нам груш не дают, – рассказывал маме о своем житье – бытье. – Только яблоки.

Яблоки в Суворовском давали ежедневно. В двенадцать, после трех уроков у нас был второй завтрак, который мы обожали. Второй завтрак – это творог, сметана и вот эти вот яблоки. И вообще суворовцев кормили отменно, даже в войну.

– Утром у нас зарядка, – продолжал просвещать маму. – А потом бег.

Бег это обязательно. Метров пятьсот младшие, старшие – полтора – два километра. Строимся в колонну по четыре и бежим. В любую погоду. По пояс голые. Офицер – воспитатель – впереди.

Спорт внедряли в нашу жизнь фанатично. После обеда по регламенту – несколько часов свободного времени. Условно свободного. Почему условно? Да потому, что каждый обязан был посещать спортивную секцию. Плавание, гимнастика, легкая атлетика, бокс. Бокс – непременно. В остальном выбор был нашей прерогативой, но за меня его сделал командир. В роте устроили соревнование по гимнастике. Я умудрился занять второе место.

– Будешь гимнастом, – сказали мне.

Страсть как хотелось вон из душного зала, на волю хотелось, но командир приказал, и я делал и делал кульбиты. И гранит наук с остервенением грыз – увольнительная светила только тому, кто демонстрировал «высокую успеваемость и прилежное поведение».

Погода на улице стояла роскошная. Ну, знаете, какая бывает в октябре. И тянуло на стадион, мяч погонять. Но желание предстать, наконец, перед Аней во всем блеске своего нынешнего положения, было сильней. И я дождался его – первого своего увольнения.

Боже как я готовился! Часа, наверное, два драил пуговицы и ботинки, гладил гимнастерку и брюки, через газету гладил, чтоб не спалить, на ночь положил штаны под матрас, и почти не спал – грезил предстоящей встречей. Представлял, как войду во двор, и как они все меня уви-и-и-дят… И Аня! Анечка! Анюта!

Четвертый класс. Начало четвертого класса. Десять лет. И вот, я в парадном мундире, в белых перчатках стою, полчаса уже стою на остановке, а троллейбус все не идет и не идет. До дома я мог добраться одним единственным маршрутом, а троллейбусы тогда ходили редко.

Как и военные, суворовцы в те поры ездили общественным транспортом бесплатно. К училищу троллейбус в выходные подходил практически пустым – конечная была неподалеку. Но это был длинный маршрут. Маршрут был длинный, троллейбусы ходили редко, и даже в выходные народу набивалось столько, сколько у нас сейчас в часы пик.

Учился я хорошо, в увольнительные к Ане своей ходил практически еженедельно, всегда садился на заднее сиденье, но уже на третьей, максимум четвертой остановке уступал место. Устав суворовца требовал помогать детям, женщинам, старикам и больным. Но я не мог себе позволить сидеть, даже если рядом стояла девочка.

Наконец, моя остановка. Через дорогу перейти и – двор. Дорогу не перебегаю – в один прыжок перепрыгиваю, но в арке торможу. Сердце ошпарено кипятком и колотится. Вхожу во двор медленно – медленно, в парадном мундире, в белых перчатках…

У нас беседка, в центре двора. Мы всегда там летом торчали – наша беседка. Но Ани там нет. Там одни только наши мальчишки, и они меня явно не узнают.

« Гля, – толкает Митька Скворцов Кондратьева Славика, – красноперый.

« Да это ж Вовка! – орет Кондрат, пацаны срываются со скамеек и ко мне. В глазах восторг, и я рассказываю им про форму, про распорядок дня, про занятия на плацу, про гимнастическую секцию и про бокс… Говорю, и говорю, и говорю – вдруг Аня появится.

– Оружие? Вам дают хоть какое-нибудь оружие?

– Конечно, мелкашки. Пистолеты мелкокалиберные. А летом мы будем стрелять из автоматов.

Я вру. Безбожно. Вру. Малыши в суворовском имеют дело лишь с пневматическими ружьями. Но удержаться от соблазна не могу, и для большего драматизма рассказываю об убийстве. Как один наш суворовец убил другого. Нечаянно. Как пришли восьмиклассники с занятий по стрельбе, начали чистить вот эти вот свои мелкокалиберные пистолеты, а офицер из оружейной ушел. Он не имел права уходить, но он ушел. И ребята решили развлечься. И стали вынимать из мелкашек пульки, вставлять бумажные шарики и друг в друга стрелять. И тут вбегает Воронок, Воронков Сергей, из другого отделения паренек, и один начинает целиться в него, и Воронок пугается по настоящему – он не знает про бумажки в стволах. Он пугается, прячется за шкаф… Выстрел и мальчишке пробивает череп.

Они не все пульки вытащили. Одна осталась.

Три дня комы, а потом умер. Мы хоронили его всем училищем. Это была первая смерть в моей жизни. А потом в Суворовском еще один мальчик погиб. И тоже страшно.

Возле вот этого нашего стадиона башня стояла. Круглая такая башня из кирпича. И слух пошел, что там -обсерватория. И ребята решили проверить. Дверь – на замке, на окнах – решетки, но проржавели. В прах. Ну мальчишки и залезли туда, в эту башню. И потом рассказывали, что никакой обсерватории нет, но есть колодец. Метров сорок. Винтовая лестница, и если по ней спуститься, то окажешься в туннеле.

Слух о таинственном туннеле распространился по училищу мгновенно, народ в башню пошел косяком. Офицеры заметили – послали старшину выяснить, в чем там дело. Кто-то из мальчишек увидел, крикнул: «Атас!», стали разбегаться, а в башне темно, ну и один на край колодца и наступил.

Там балки поперечные, и вот он об них. Об одну, о другую, о третью…

Старшина три полотенца связал и вытащил. Салажонок совсем. Шестой, ну, может, седьмой класс. Я уже в девятом учился. Пятнадцать мне было. А когда впервые увольнительную получил, было десять.

***

Мне десять, я привираю, рисуя свои суворовские будни и праздники. Рассказ обрастают новыми, все более захватывающими подробностями, а Ани нет и нет. И я продолжаю тянуть время – если зайду домой, то вернусь уже в гражданском. Куда она подевалась?!

Моя мама потрясающе печет, и в суворовском они мне снились, эти ее пирожки. А теперь стоят комом в горле. Проглатываю один с трудом, страдая, стаскиваю форму, и – во двор. Ани нет. Нет, нет и нет. А мне в училище надо быть в десять. И чтобы успеть, из дома я должен выйти часа за два минимум. Троллейбуса же не дождешься!

Три часа дня, четыре, пять… Наконец, появляется. В глазах – вопрос: два месяца меня не было, и никто из ребят не знал, где я.

« Он – в Суворовском, представляешь Анька?– орет Кондрат. – Ему уж и форму дали. И он там чемпион по гимнастике. Кульбиты только так крутит! »

Вопрос в глазах любимой сменяется интересом. И я готов расцеловать Славку за эту презентацию.

Провожали они меня всей нашей компанией. Они все меня провожали – и мальчишки, и девчонки. И на мне уже снова форма, и Аня – рядом. Ну что говорить – я был счастлив. Счастлив и горд. И только троллейбус захлопнул двери, начал мечтать о лете. О летних каникулах. Когда можно будет видеть Аню не раз в неделю, а каждый день. Все лето!