Владислав Филатов "Дорогая, а как целуются бабочки?"

Мы на своем стоим: заблудились. Намертво стоим и дружно – от рядовых до командиров отделений.

–Дистанцию перебежать! – отдает приказ Мельниченко, осознав, что правды и ему не добиться. И рота вместо того, чтобы идти в увольнительную, все следующее воскресенье потеет на лыжне. Вся. Из – за меня по сути. Ни словом, ни взглядом не упрекнули. Но мучился я страшно. Еще и из-за Ани, как понимаете.

Как это нынешние говорят? Подсел? На Аню я подсел капитально. Зависимость была наркотическая. Хотя мы не спали. До койки дело еще не дошло, но уже целовались.

И все часы увольнительных я озабочен был тем, чтобы найти возможность с Аней уединиться. Публичный поцелуй по тем временам рассматривался как крайняя степень падения. Да мы бы и не рискнули. Хотя когда собирались своей компанией вдали от глаз взрослых вели себя довольно ракрепощенно. В бутылочку вообще лет, наверное, с четырнадцати играли.

Да, нам было четырнадцать, когда, уговорив ситро – другого тогда не употребляли, сели на пол кружком и впервые ее крутанули.

То ли майские праздники, то ли на Новый год… Вообщем родители (уж не помню чьи) где-то гуляли.

Целовались в губы. Но поцелуи были скорее символическими. Впрочем, мне хватило и этого, чтобы мое, во многом еще платоническое чувство, обрело плоть, со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде эротических, мягко говоря, фантазий.

Они приходили ко мне на суворовскую мою койку, фантазии эти. Правда, только во сне.

Днем я себе такого распутства не позволял.       То есть, и днем я только и занимался тем, что холил и лелеял дорогой мне образ, но днем все было пристойно. Выну карточку, и смотрю, смотрю, смотрю на нее…

Как переживала наши отношения Аня? Не думаю, что так же остро. Скорее девочке льстило, что первый парень на деревне (во дворе у меня не было конкурентов) сходит по ней сума. А я не просто сходил сума. Я подвиги ради нее совершал.

***

Вот эти вот дома, в которых мы жили, их шарико- подшипниковый завод строил. Тот самый, где родители Ани работали. Его из Москвы к нам в войну эвакуировали. И первым жильем, которое «Шарик», построил, были бараки. Мальчишек, что в этих бараках жили, мы звали барачными. Они отвечали нам взаимностью, и искали любой возможности чувства свои известным способом продемонстрировать. Временами конфликт достигал такой степени остроты, что в одиночку ходить по территории барачных было опасно. Своим считали они и стадион, где зимой заливали каток: бараки стояли прямо за стадионом.

И вот – очередное обострение, но я не в курсе. И, скинув форму, обегаю ребят. Зову на каток.

Каток, это Аня. Это руки крест на крест. Или просто: рука в руке. Там за талию можно взять, и держать целый круг! На катке. И я обегаю мальчишек. Один отказывается идти, другой… И у кого – фонарь под глазом, у кого – ухо как сизый пельмень.

– И ты не ходи. Прибить обещали, если сунемся.

– Кто?

– Барачные. В пятницу наших отделали.

А Аня уже на катке.

– Идешь? – буравлю глазами Кондрата. – Нет, – мотает тот головой, но квартала через два нагоняет и всю дорогу рассказывает, какой я дурак, что тащусь на этот проклятый каток, и какой он дурак, что тащится следом.

Логика в нытье Кондрата имеется. Если случится серьезная битва, я мало что смогу противопоставить. Я только что из госпиталя. «Зализывал раны» прошлого сражения. Нет, тогда – не барачные. Тогда меня уделал вполне взрослый дядя.

Сидел, я, как водится, во дворе. Рядом, как водится , с Аней. Прибегает парнишка с улицы: наших бьют. Я, разумеется, к нашим. Заварушка приличная, но враг отступает, мы преследуем, я за одним – в подъезд, он с криком «Папа!» – в квартиру, а оттуда мужик с молотком и замахивается. Ставлю заслон рукой, и он мне по этому моему заслону – хрясть! Рука – плетью. А уже в училище ехать. А надеть гимнастерку я не могу – рука опухла.

– Чего ты возишься? – кричит мама из кухни.

Кое-как просунул эту руку свою в рукав, в троллейбус… В медсанчасти – допрос: где да как?

– Поскользнулся, – говорю. Упаси, бог, Суворовцу в «военных конфликтах» участвовать – вылетишь из училища.

– В увольнении был, спешил – поскользнулся.

Снимок делают – перелом.

Месяц в гипсе, и это моя первая после госпиталя увольнительная, и рука еще слабенькая, и вообще. Но барачных на льду не видно. Переобуваюсь в прокуренной раздевалке, а Кондратьев не без зависти наблюдает. Он без коньков. Надеялся меня остановить и не взял. Да и коньки у него дрянь.

Коньки у нас тогда четырех видов были. Снегурки. Эти хороши для укатанных дорожек, а по льду если, то точить замучаешься, и вообще для малолеток. Ледянки для льда, но ужасно глупые. Лезвие у них срезано слева направо, в каждую трещину втыкаются – знай коленки йодом смазывай. Хорошие коньки – «дутыши». Или "хоккеи". И вот у меня «дуты». Батя из Москвы привез.

– Не горюй, Кондрат, – полчасика погоняю и тебе дам, – утешаю приятеля, и на лед – Аню в толпе искать. Но даже полкруга сделать не успеваю. Накидывается кто-то со спины. Я лягнул его коньком по ногам и вперед. Оглядываюсь – барачные. Человек шесть и за мной гонятся. Но на перерез им Кондратьев с Валеркой Лебедевым.

Валерка Лебедев – это приятель брата. Взрослый парень, ремесленное закончил, и как раз вот на этом шариковом работал, и тоже в бараках жил.

– Стоять!– приказывает тем, что за мной несутся, и Гришке, главарю их: «Айда – ка в сторонку потолковать надо».

Не знаю, о чем уж они говорили, но в тот день барачные нас не трогали.

« Здоровенный такой, – – и за тобой. – Сморю, Валерка – я к нему. А ты Вовка здорово его лезвием. По кости прям, он попомнит, – бурлил Кондрат, задыхаясь и подпрыгивая от возбуждения. – Ну хоре уже – мне «дуты» давай.

В 63-м…Да, в 63-м мы с Кондратом Валеру хоронили. Нет не мы одни, конечно. И брат мой Юрка, и еще ребята из нашего двора. Барачные все.

Он умер смертью, о которой мечтают актеры – на сцене. Он и собирался актером стать. Днем работал на «Шарике», а вечером играл в Народном театре.

Фильм только что вышел, «Человек –амфибия» по книжке Беляева. Ну, помните, там еще песня была: «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы – всем на дно. Там бы, там бы, там бы пить вино»…Мы его обожали, этот фильм. А в Народном спектакль поставили. Валерка играл Ихтиандра и, убегая от Педро Зурита, прыгал в бутафорское окно.

Это был седьмой по счету спектакль. Седьмой или восьмой. Валерка прыгнул, и больше уже спектаклей с его участием не играли. Перелом основания черепа. Ему не было и двадцати…

Глава 3

Катрин раскрыла ладонь и замерла. Капустница размышляла недолго.

–Я загадала: если сядет, ты всегда будешь со мной. Всегда-всегда –всегда -всегда.

(…)

***

– Ежедневно. Страницу. На пересказ. Лично мне, – приказал майор Родкевич и протянул книжку. «Операция «Папийон» прочел я на обложке.

По- французски папийон, а по – русски, бабочка, только капустница, на которую семь лет спустя загадает французская девчонка к книжке этой отношения не имела. Речь в книжке шла о борьбе вьетнамских коммунистов с французскими колонизаторами. О первой Индокитайской войне. «Папийон» – кодовое название одной из операций, в которой участвовала французская авиация.

Книжка была на французском, и получил я ее после того, как с треском провалился на одном из уроков французского.

– Странное дело, – недоумевает брат. – Пять лет учил немецкий в школе, три года в военном училище, а только – гебен зи мир бите и знаю, и то спасибо – Ильфу с Петровым.

В отличие от меня, профессионального лингвиста, Юрка безъязыкий. И он не один такой. Таких тьма. Рожденный в СССР и иностранный язык вещи мало совместные. И вовсе не потому, что наш человек к языкам как – то особенно неспособен.

Сколько в рядовых советских школах отводили часов на иностранный? Правильно: два. Два в неделю. Опять же методика. Иностранный в советских школах преподавали так, как в дореволюционных гимназиях – мертвые языки, латинский и древнегреческий: грамматические правила, зубрежка слов, упражнения, сдача "тысяч ". Мертвая методика, и еще более мертвый материал: «Жизнь Ленина», «Октябрьская революция»… Так что даже круглые отличники, сталкиваясь с живыми носителями иностранного, наладить приличную коммуникацию не могли – ни навыка коммуникационного, ни коммуникационного ресурса. Да и много ли их было таких столкновений? Тем более в закрытых городах типа нашего.

Методики, ориентированные на пассивное владение языком, и мотивация нулевая. Так было в общеобразовательных школах. Другое дело – суворовские училища. В программе – военный перевод, страноведение, экономическая география зарубежных стран. Что касается преподавателей, то в нашем училище французский вели настоящие француженки. Нет, по крови они были русские – и Ильинская и Назарова, но на свет появились во Франции и выросли там же. Вообще, судьба этих женщин – сюжет для отдельного и большого романа, скажу лишь, что французский они нам давали не два часа в неделю. Уроки французского у нас были каждый день. И проходили Дни французского языка, когда общаться мы должны были исключительно на французском. Во всяком случае, к преподавателям и офицерам могли обращаться только так. Ну и в летнем лагере у нас был язык. Наряду с другими общеобразовательными предметами французский был на первом месте. Лингвистический класс мы строили себе сами. Рыли траншею квадратом, садились, опустив в нее ноги, на дерн, и шел урок французского на пленере. Короче, хочешь – не хочешь – заговоришь. Хотя и у нас были свои аутсайдеры и свои звезды.

Игнатов в звездном списке не значился. Иностранный не был в числе моих любимых предметов, и я особенно себя не утруждал. Пробегал за пять минут до начала урока текст, и пытался, если вызывали, воссоздать его в вольном изложении, чем немало веселил аудиторию по обе стороны кафедры. Михаил Ефимович Родкевич, стал свидетелем одного такого концертного номера.

Он вел французский в роте выпускников, а к нам на урок заглянул на правах старшего преподавателя – в восьмом у нас появилась новая и совсем молоденькая учительница, и когда Родкевич вошел, я уже стоял у доски и чего – то там сочинял про стратегические бомбардировщики. Выворачивался, как мог, опасаясь получить двойку и потерять таким образом увольнительную, а вместе с ней возможность повидать Аню. Мучился сильно, но недолго – звонок.

– Встать – смирно – выйти из класса! – гаркнул дежурный.

«Игнатов, – слышу голос Родкевича, -не сочтите за труд, поднимитесь ко мне после уроков».

– Филоните молодой человек, – Михаил Ефимович, усаживает меня на стул, а сам устраивается на кончике обтянутого зеленым сукном стола. – Не видите перспектив?

Перспективы язык открывал грандиознейшие. В наше время суворовцы, наиболее способные к языкам, сдавали квалификационный экзамен – с конца 50-х до начала 70-х в СССР проходил эксперимент по подготовке на базе СУ военных переводчиков. Эксперимент дал стране министра и заместителя министра иностранных дел, десятки чиновников рангом пониже, сотрудников Организации Объединенных Наций, военной и внешней разведки и сотни высококвалифицированных переводчиков в различных областях. Но Аня собиралась замуж за военного, я отдавал предпочтение совсем другим предметам, и на вопрос преподавателя только пожал плечами.

Михаил Ефимович снял старорежимные очки и начал не спеша полировать стекла замшей.

– У вас к языку очевидная склонность, но без систематических занятий это стоит не дорого. Так что вот вам, молодой человек, книга. Соблаговолите ежедневно читать по странице и докладывать о прочитанном мне. Ежедневно. Страницу. На пересказ. Лично мне.

В Индокитае заполыхало сразу после Второй Мировой. На войне этой впервые применили напалм, и для Франции она окончилась бесславно – потеряв убитыми почти сто тысяч солдат и офицеров, французы из Индокитая ушли. И я, конечно, злился. И на Родкевича, и на книжку, которой он меня снабдил, а заодно и на французов. Злился, не подозревая, что начинается мой новый роман. Роман с французским.

– Мадемуазель, жду вас в следующую субботу на балу, – обращался к Ане на куртуазнейшем из языков, и Аня розовела от удовольствия.

***

Во всех школах города давно уже были вечера. А в суворовском – все еще балы Всамделишные балы с мазурками, полонезами, котильонами, вальсами. Танец – входил в учебную программу. Уроки вела профессиональная балерина. Мы ее звали Спичка. За худобу. Или Табакерка – она без конца курила.

На уроках мы танцевали друг с другом или со стульями, а на балы приглашали подружек. Иногородние суворовцы – девчонок соседних школ, я исключительно Аню.

Танцевали в огромном актовом зале. Мы все в парадных мундирах и белых перчатках, а на стене – список обязательных танцев. Вот этих самых мазурок, полонезов, котильонов, вальсов…Но Оттепель уже сделала свое дело – стиляг уже не травят дустом, и даже в Суворовском уже танцуют твист. Разумеется, советский, и только после заверстанных в учебную программу мазурок. И вот тут задача наша заключалась в том, чтобы вывести из строя духовой оркестр: твист мы танцевали под виниловые пластинки.

Оркестр размещался в углу актового зала, а выводили мы его из строя по одной и той же отработанной схеме. Уловив в процессе котильона или мазурки сигнальную фразу: « Ляля танцует твист», я раскланивался с партнершей и мчался в расположение роты за секретным оружием. Лимон. Это был обыкновенный лимон. Я приносил его из дома, когда ходил в увольнительную. Я обязательно приносил из дома сгущенку – главное по тем временам у суворовцев лакомство и лимон. Со сгущенкой мы расправлялись в первый же вечер, а лимон я держал до ближайших танцев. Доставал из тумбочки, подходил к оркестру, садился так, чтобы музыканты меня отчетливо видели, резал лимон и ел. Три минуты, и духовая группа забивала инструменты слюной.

Кстати, о сигнале. Это была фраза из цирковой миниатюры. У нас же цирк был в городском парке. Шапито. И нас туда регулярно водили.

– Ляля танцует твист! – объявляет конферансье, и обезьянки – одна в узких брючках и пестрой рубахе, другая – в пышной юбочке начинают изображать из себя стиляг на танцплощадке. А мы, собравшись на заднем дворе учебного корпуса, изображаем потом обезьян.

– Ляля танцует твист, – провозглашал Штык, Резя начинал отбивать ритм, и мы «тушили сигареты» тупоносыми суворовскими ботинками, воодушевляя ударника:

– Жги, Резя! Жги!

Резя, Толька Резников. Он соскочил с этого нашего суворовского корабля первым. Не потому, что хотел. Так получилось. Стойку делал на брусьях, сорвался и расколол локтевой сустав. Комиссовали Толика, как в армии говорят, вчистую. Впрочем, уже через год из нашей кампании в суворовском никого не осталось, и вот тут бы я хотел передать привет «дорогому» Никите Сергеевичу.

Хрущеву поют асану за XX съезд, но стоит огласить весь список деяний «кремлевского смутьяна» станет понятно, почему скульптор Неизвестный для хрущевского памятника на Новодевичьем выбрал черно-белую гамму. Да конечно – Оттепель, но и разгром авангардистов в Манеже, и попытка сделать кукурузу царицей наших полей, и расстрел рабочих в Новочеркасске, и ввод войск в Венгрию. Он едва не развязал ядерную войну, этот автор лингвистических перлов вроде «педерасты проклятые» и « я покажу вам кузькину мать». Он едва не развязал ядерную войну, нанеся предварительно сокрушительнейший удар по армии вверенного ему государства.

– Баллистическими ракетами вражину закидаем, – решил Никита Сергеевич, и страна взялись уничтожать неракетное вооружение. Новейшую технику резали и пускали под пресс, а людей выкидывали на гражданку. Больше миллиона высокопрофессиональных с боевым опытом военных оказались не у дел. Под сокращение попали отцы многих суворовцев. В том числе и мой батя. Попало под сокращение и наше училище. Мы же на балансе Минобороны стояли. Ну и пошел слух – будут расформировывать. Слух подтвердился – училища стали расформировывать, а ребят рассовали по училищам пока уцелевшим. К нам прибыли кадеты из Оренбурга и Новочеркасска. А к концу учебного 1963-64 года все уже знали, что останки нашего уже на 2/3 смешанного училища будут доучиваться в Казани. Многие сочли, что Родина в их услугах не нуждается, и побежали. Еще до того, как исчезновение нашего СУ стало реальностью, то у одного, то у другого начали вылезать болячки. И я тоже нашел у себя болезнь. Но меня то как раз не Хрущев подтолкнул к поиску. И даже не уволенный в результате хрущевской реформы отец.

***

Это лето началось как обычно – мы отправлялись в летние лагеря. Необычно я себя там вел. То есть, скучал я по Ане всегда. С карточкой ее и в лагерях не расставался: выну из нагрудного кармана и ем, ем глазами. Но за «ратным» делом, которым в отличие от французского я с удовольствием занимался с первых суворовских дней, месяц пролетал мгновенно. На этот раз время даже не шло – ползло. И дело не в лагерях – там тоже было все как всегда. Дело в чувстве, которое я вдруг в себе обнаружил. Обнаружил еще весной.

Бал в суворовском в городе котировался необычайно, и девчонки шли на черти какие ухищрения, чтобы оказаться в числе приглашенных. Аня не пропускала ни одного суворовского бала, но той весною начала вдруг пренебрегать. Пообещает прийти и не придет. А я стою у парадного, где стояли наши пушки, и жду.

– Аня, Аня, Аня, – выстукивает сердце под гимнастеркой – Ани нет. Где она неизвестно, воображение рисует одну картину мучительнее другой, я срываюсь в самоволку, а любимая даже не дает себе труда придумать хоть какое то объяснение. Расхотела идти и все.

– Что с тобой происходит?

– Не знаю. Не знаю, не знаю, не знаю!

Да и я, если честно, с трудом себя понимал. И то вкалывал ради увольнительной как раб на галерах. То забивал на все и впадал в депресняк. Короче штормило меня и колбасило, я ждал катастрофы. И, вы знаете, дождался. Приезжаю после лагерей домой, а место мое в нашей с Аней беседке занято.

Его, как и меня, звали Вовкой. Гостил у родственницы – она жила в нашем дворе. Москвич, что уже интересно. К тому же красавчик – повыше меня, отлично сложенный, волосы светлые, вьются, голубые как небо глаза и рассказывает про свою английскую школу. Про то, как будет поступать в институт международных отношений и жить, как и родители его, торгпреды, за границей. Гляжу, у Ани глаза загораются, да и он своих с нее не сводит.

Краше Ани в округе девчонок не было. И наверняка нашлось бы много желающих, назвать ее своей, но все знали: Аня – девушка Игнатова и наслаждались красотой издали. А этот не знал. И начал подбивать клинья. Правой – в скулу, и парень в нокауте. Я делал это легко, если случались разборки. А тут не мог. Мне казалось, что оскорблю этим Аню.

– Он просто не знает, -уговаривал себя, – Я должен ему объяснить… – Дождался, когда народ разойдется…

– Слушай, не надо, это моя девушка.

–Да без проблем, старик, – лучезарно улыбнулся голубоглазый и …продолжал вести себя неправильно. И был еще разговор, и еще. Я чувствовал, что теряю контроль. Не только над ситуацией – над собой. Он задал тон. Легкий, ни к чему не обязывающий, и я играл по его правилам. Мы улыбались друг другу, похлопывали друг друга по плечу. Я всячески демонстрировал свою к нему расположенность. Да что там – откровенно заискивал. Я ему свой значок отдал! Нагрудный знак, который суворовцу вручали вместе с аттестатом об окончании училища. Подарок товарища по суворовскому, а я предлагаю ее москвичу. Ну, как бы в знак нашей с ним дружбы.

– Классная штука, – цыкает тот языком, не снимая с губ лучезарной улыбки, – спасибо старик.

Мы сидели в беседке втроем. Я, Аня и он. Меня кликнула мать.

–Я мигом, – пообещал я Ане. И, действительно, вернулся минут через пять. Ну, может, десять. Беседка пустая. Один мой значок на скамейке. На том самом месте, где Аня сидела.

Прочесал все окрестности – безрезультатно.

– Аньку ищешь? – спросила возникшая вдруг рядом Валя.

Мамы рожали их, Валю и Аню, в одном роддоме. И потом вместе выгуливали. Вот с тех пор они и дружили. И это была очень выгодная для Ани дружба. В том смысле, что милая, но неяркая Валя великолепно оттеняла роскошь Аниной красоты.

– Не ищи. Она на Набережной. С этим. Меня звали. Но я не пошла.

Валя посмотрела мне в глаза. Посмотрела так, как смотрит в глаза доброму хозяину собака. Преданно. Посмотрела и села рядом.

– Я замуж только за военного выйду, – всплыло в мозгу.

– Ты, знаешь, Валюха, мне надо домой.

– Никуда тебе не надо! – брызнула вдруг слезами девчонка, обозвала дураком и кинулась прочь.

Случись это сегодня, я бы конечно, понял, что тут к чему. А тогда только плечами пожал. Не понял? Да просто не придал значения. Ни Валькиному взгляду, ни слезам ее. Вот уже семь лет я не придавал значения никому и ничему, кроме Ани. Никому и ничему…

Они вернулись около полуночи. Я не мог сидеть у всего двора на виду и ждать. Я поднялся домой. Поднялся, встал у прикрытого шторой окна, и не покидал этого своего поста часа, наверное, два. В квартире все улеглись. И во дворе не было ни души. Одни только мотыльки трепещущим облаком у фонаря. И вдруг ее каблуки. И смех. Мне хотелось умереть.