Виан Вольф "Лунные тени разума"

– Не знаю, но что-то мне подсказывает, что ни к чему хорошему.

Через несколько минут блондин сидел за массивным столом из оникса в кабинете губернатора и сверлил взглядом стоявшую у окна делового вида даму, которая держала руки в карманах брюк и смотрела на ангельское шествие.

Подчиненные называли эту даму всеобъемлющим словом "Мамочка".

– Я вас не понимаю, – сказала она, не оборачиваясь. – К чему эти демонстрации? Плановый визит был всего три месяца назад. Зачем вы опять нас радуете своим обществом?

– Очень жаль, что, погрязши в мирских заботах, вы не слышите глас вопиющих о спасении, – блондин говорил медленно, с заботой в голосе, как если бы уговаривал несговорчивого больного выпить лекарство.

– Это кто же вопиет?

– Народ.

– Какой народ? Что Вы плетете? – она отошла от окна и теперь расхаживала вдоль стола. – За восемнадцать лет ни одной жалобы.

– Жизнь стала совершенно бездуховной…

– Ха! Упрекать Ад в бездуховности, по меньшей мере, странновато.

– Я говорю о людях. Смирение, милосердие, вера, кротость и воздержание превратились в бесполезный придаток, мешающий жить в современном мире. Люди разучились молиться. Человечество теряет веру!

– Если я узнаю, что кто-то из моих подопечных отгоняет людей дубинами от церкви, – приму меры.

Она, наконец, села напротив блондина и тихо сказала:

– Не морочьте мне голову. Вы прекрасно понимаете, что к духовному упадку земных наших братьев мы никакого отношения не имеем.

– Покаяние за содеянное вообще вам не свойственно, – блондин умильно улыбнулся и открыл кейс. – Если Вы не против, я ознакомлю Вас с некоторыми интересными документами.

Он достал толстую папку со штампом «секретно», положил ее перед Мамочкой и сказал уже официально-холодным тоном:

– Нами засвидетельствован ряд нарушений со стороны ваших граждан. И удручает не количество, а серьезность этих нарушений. Есть, например, сведения, что на территории Ада находится человек, перемещенный сюда обманным путем или даже насильно, – блондин сложил руки на столе одну на другую, как школьник, и сочувственно вздохнул. – А это уже нарушение Договора о независимости со всеми вытекающими отсюда последствиями.

– Я уверена, что это частный случай. Все наши исследования и эксперименты совершенно законны. Нам нет необходимости воровать людей, – Мамочка осторожно отодвинула от себя «секретную» папку. – Да и вообще, здесь последний раз наши специалисты работали с живым человеком двадцать три года назад, и, судя по отчетам, ничего революционного эти контакты не породили.

– Я понимаю, что вы не можете предугадать поступки каждого в вашем городе, но это и не требуется. Нарушившие закон будут отвечать. Ваша задача – не выгораживать их. Все факты собраны в этой папке.

– Мне кажется, что вы обходите стороной главную причину вашего визита. Бросьте ваш ангельский этикет и не тяните время.

– Нам кажется сомнительной целесообразность дальнейших исследований человечества.

– А нам так не кажется. Для вас они такой же материал, как и для нас.

Блондин возмущенно засопел:

– Я расцениваю эти слова как оскорбление…

Деловая дама молчала.

Блондин, растерянно глядя на городские огни, подмигивающие за окном, выстукивал пальцами на холодной каменной поверхности стола какой-то мотивчик. Потом он, как бы очнувшись, заговорил:

– Вы не правы. Но спор наш дальнейший на эту тему совершенно бесплоден. Я жду вас завтра на общем собрании в Серой Зоне. До свидания. Будьте здоровы.

– Ага, – Мамочка, не вставая, проводила взглядом блондина.

Надо все хорошенько обдумать…

Глава 4

Зарывшись в большие мягкие подушки, Марта после чашки горячего мятного чая зевала, почти уже засыпая, под шум компьютера, за которым работал Эло.

– А почему ты выбрал именно изучение людей?

– Я не выбирал. Дело в том, что наше руководство полностью контролирует процесс рождаемости и занятости, чтобы не было безработицы. Для каждого новорожденного заранее уготовлено свое рабочее место – директора, сантехника, банкира или официанта…

Марта помолчала и задумчиво спросила:

– Люди для вас вроде лабораторных крыс?

Эло посмотрел на нее, соображая, что бы придумать, но потом сказал:

– Ну, почти. Мы подкидываем вам идеи, касающиеся разных сфер жизни, и смотрим, что из этого получится. Вот, например, использование атомной энергии сначала внедрили на Земле. Увидели, чем это может обернуться, и успокоились. Но вот атомную бомбу вы, ребята, сами придумали. Нам оружие ни к чему. Мы слишком заняты собой, чтобы воевать…

– У вас не бывает войн?

Эло замялся.

– Ну, можно сказать, не бывает. Почти. Ну… не в нашем мире.

Марте стало как-то нехорошо от этих разговоров, и она спросила:

– А где твоя семья?

Эло ухмыльнулся и, оторвавшись от своего занятия, ответил:

– Понятие «семья» в нашем обществе не существует. Но я понимаю, что ты хочешь спросить. Мы все живем поодиночке. Ну, не с детства, конечно. С рождения и до восемнадцати лет нас учат и воспитывают в таких, в общем, профильных интернатах. Потом отдают в институт и в его районе дают квартиру… Потом – работа… Когда нет необходимости заботиться о членах семьи, можно полностью сконцентрироваться на деле, работе, да и на отдыхе тоже.

– И вечное одиночество?

Эло, помедлив, ответил:

– И вечная свобода.

Тут он принялся перебирать стопку книг, открывая их одну за другой. Высматривал в них что-то, выписывал. Что-то считал, сверялся с данными на мониторе компьютера. Недовольно сучил ногами, фыркал, хрюкал и снова шелестел страницами.

Через два часа они шли по опустевшему уже институту – даже самые самоотверженные ученые мужи, протирая воспаленные глаза, разбрелись по домам. Часы на руке Эло – единственный ориентир во времени при отсутствии смены дня и ночи – пискнули и сказали электронным голосом: «Двадцать два часа ровно». Институт представлял собой просторное, как бы воздушное, здание из стекла, бетона, пластика и алюминия – апофеоз адской инженерной мысли. Они остановились перед матовой стеклянной двустворчатой дверью лаборатории. Эло вставил ключ-карточку в специальную прорезь в замке, и дверные створки бесшумно разъехались в стороны.

– Сядешь, закроешь глаза, расслабишься и отключишься на время. А потом будешь совершенно свободна, – тихо сказал Эло.

– И ты отпустишь меня домой? Отсюда?

– Ну не совсем отсюда, – Эло завозился с какой-то аппаратурой. – Ближайшая Дверь находится в соседнем городе, она открывается через два дня. Я отвезу тебя туда, и ты вернешься домой, но, правда, не в свою квартиру, откуда я тебя забирал.

– А куда я вернусь?

– Ну, в принципе, я бы мог выяснить, если тебе так важно.

– Конечно важно! Вдруг ты выбросишь меня где-нибудь в поле под колеса трактора.

– Об этом после. Сейчас позволь мне немного покомандовать.

– Как будто у меня выбор есть, – проворчала Марта, взбираясь на высокое черное кожаное кресло на постаменте, опутанном какими-то проводами и непонятными приборами. Эло спрятался за большой монитор напротив, перед этим прикрепив к вискам Марты какие-то датчики.

«А теперь совершим небольшое путешествие на благо науки по глубинам твоего разума» – это было последнее, что слышала Марта, погружаясь в пушистый лиловый туман бессознательного…

***

На берегу реки, несшей свои темные воды под покровом вечной ночи, вдали от городских огней, озаряемые пламенем догорающего костра из веток и всяческих сопутствующих учебе бумажных носителей, сидели четверо. Какая-то важность и значимость сегодняшнего вечера, казавшегося вначале обычным, как сотни предыдущих и, возможно, следующих, не давала покоя их молодым умам, хотя внешне они никак этого не показывали. Молчание прервал самый нетерпеливый.

– А знаете, я очень рад, что мы вновь встретились, – обратился Дикс к Марте. – И вопреки моим ожиданиям, этот прекрасный вечер я проведу в таком дивном обществе, – промурлыкал он, придвигаясь поближе к ней. Убедившись, что его не прогоняют, он продолжил: – А как вы относитесь к песенному творчеству?

– Положительно. Если только это не песенное творчество мартовских котов под моими окнами.

– А-а, – махнул лапой Дикс, – жалкие дилетанты! Вы бы знали, как я мучаюсь, имея такой уникальный творческий потенциал! Меня ведь никто не ценит, – сказал он шепотом, покосившись в сторону Файдера. – Эти черти не способны на понимание.

Файдер лежал и смотрел на звезды, слушал, как что-то шепчет ему ковыль, и вдыхал горько-полынный аромат степи. Эло сидел рядом и бросал камешки в реку. Потом он прекратил свое занятие и сказал негромко:

– Вот и всё…

– Еще посмотрим, стоит ли это таких нервов, – отозвался Файдер сонным голосом.

– Это работа моей жизни.

– Ах, я и забыл, что ты собираешься совершить переворот в науке.

– Ты бы видел результаты тестов!

– Да я верю, верю, расслабься. Надеюсь, что обошлось без приключений?

– Да, все нормально. Отвезу ее в Третий Сектор и отправлю домой.

– В Третий? Вы сошли с ума, юноша.

Эло даже не пытался возразить и, отломив колосок пырея, стал сосредоточенно жевать его стебель. Идея с Третьим Сектором, конечно, была не очень удачная. Он находился на реконструкции, и Дверью там сейчас никто не пользовался – слишком непредсказуемым и опасным был этот путь. Пару лет назад произошло какое-то смещение то ли магнитных, то ли плазменных потоков, то ли еще чего, результатом которого была огромная воронка и кислотный дождь с какими-то липкими хлопьями, покрывшими все в радиусе тридцати километров. Все живые существа, находившиеся до этого в здании, где находилась Дверь – от персонала до бактерий, – исчезли вместе с самим зданием. Но если не рискнуть, то ждать придется минимум год, до открытия следующей Двери.

Размышления Эло прервал смех Марты. Дикс нашел благодарного слушателя и теперь развлекал ее, являя чудеса артистизма.

– Ты только посмотри на них! Идиллия! Дикс, что ты там декламируешь? Мы тоже хотим послушать.

– Сейчас будет драматическая часть, – пояснил Файдеру Дикс и театрально повернулся. Он прикрыл глаза лапой и заговорил нараспев и с надрывом, покачиваясь в такт:

Где лежат лепестки прошлогодних роз,

Где течет ручей непролитых слез,

Я сплету венок на могилу мечты

Из цветов луговых, что сорвала ты.

А потом, спотыкаясь, пойду на восток,

Где невидящий солнца чернеет песок,

И оставлю под пологом звездного света

Кровавым курсивом вопрос без ответа…

Тут Дикс упал, подкошенный лавиной чувств, и замогильным голосом продолжал:

Стаей белых ворон разлетится душа,

Попрощавшись, надежда уйдет не спеша.

И судьба оставит следы от плетей,

Бесконечных, как плач нерожденных детей.

Мы зовем, прогоняя, и губим, любя,

В долгих поисках правды теряем себя…

…И в стонущем сердце останется рана

От пули отлитой из лжи и обмана.

Ты бледными пальцами взводишь курок,

Читая мне жизни жестокий урок.

Я навек от твоих равнодушных глаз

Замурован в стене недосказанных фраз.