Ветер усиливается ещё больше. В округе нет никого, кто мог бы стать свидетелем. Запах сырости земли сносит крышу, а из-за того, что небо мрачнеет, в глазах также становится темно. Холод проникает под одежду и морозит кожу. Вам кажется, что я не испытываю никаких эмоций, но на самом деле я – удовлетворён. Я настолько в экстазе, что больше я не в курсе, что такое стыд. Я только знаю, что испытывают люди перед смертью – и только это в действительности имеет значение.
Дело сделано. Остаётся только оставить метку, чтобы все знали, что здесь не орудовал маньяк, и что всё это было выполнено не по дурости. И не потому, что так захотелось лично мне.
И что это – не преступление. А я – не убийца.
Я иду в дом медленным шагом, зная, что спешка не сыграет мне на руку. Нахожу возле порога свою сумку, беру её, нацепляю на плечо и шарю внутри. Я достаю оттуда серые кармелисы – цветы, которые не умирают внешне даже тогда, когда их сорвали. Они увядают очень и очень долго, месяц, два, порой три. И я несу их сначала к Дженнис.
Её рука, дряблая, но всё ещё тёплая, вывернута так, что я прямо в ладошку складываю кармелис и уже спешу на выход. Меня встречает очень сильный ветер, поэтому я срываю травинку и ею привязываю цветок к руке Айзека, чтобы не улетел.
И на этом мои дела в селе Тогант заканчиваются.
Меня никто не замечает. Я – человек-тень. Я тот, кто вершит судьбы – тот, кто их обрывает. Тот, от которого может зависеть жизнь любого. Если он этого заслужит. И то, что я делаю – это не истинно то, что мне очень нравится. Это просто моя работа.
И серый кармелис – это символ, который я оставляю на том месте, где произошла казнь. Каждый, кто его увидит, будет знать, что ничего постыдного не произошло. Здесь просто орудовал палач.
2 глава
Но всё это было лишь сном. Сном, который лет с пяти мне являлся по ночам. В том возрасте я мало соображал, что это такое. Казалось, что сны – часть меня и так нужно. Но порой я просыпался в криках и холодном поту. Во сне я думал, что всё происходящее – нормально. Но как только в реальной жизни настигало осознание, тогда я понимал, что мои сны – это настоящий Ад. От которых я никоим образом не мог избавиться.
В детстве восприятие мира было совсем иным. Я глядел на всё вокруг, хлопая удивлёнными глазами, и мой мозг расплывался в бесконечном пространстве. Я почти не смотрел в потолок, огромное усилие для меня было поднять большую тяжёлую голову. Когда я это делал, то терял координацию и иногда падал на пол. Всё настолько преувеличенно громадным было для меня, что я утопал в вещах, на которые бросал свой любопытный взгляд.
Я видел телевизор, что звенел целыми днями. Самая манящая и опасная для меня вещь. Потому что как только я фиксировал глазами картинки, показываемые там, я просто входил в них и с трудом мог вынырнуть обратно. Люди, разные люди с разноцветными волосами, глазами, цветом кожи. Я ощущал, что я – среди них, но они не видели меня. Хотя я стоял очень близко, практически вплотную, и очень удивлялся, что не мог их потрогать, пощупать. Да и язык, непонятный мне. Очень беглый, смятый, сжёванный… Иногда я тонул в цветных кадрах телевизора. В пёстрых цветах: красных, синих, жёлтых, зелёных. Мультяшные герои, постоянные писклявые выкрики, режущие слух, но тем не менее, привлекающие моё внимание.
Тогда я не знал названия всех вещей, которые видел в том возрасте. Лишь сейчас вспоминаю, что то – было телевизором. А то – дверью, постоянно закрывающейся и наоборот. Я её не боялся, но ощущал, что она – зло. Каждый раз она поглощала моих родителей. Когда они открывали дверь, то бесследно пропадали в неизвестности, и нутром я чувствовал, что им грозит великая опасность. Выходя наружу, у мамы и папы был шанс не вернуться обратно.
Поэтому дом для меня всегда был убежищем от внешних угроз.
Иногда я ходил по бескрайнему полу и по пути мне встречались разные недоразумения в виде стульев, стола, тапок, мячей и игрушек. Я замечал, что мог пользоваться яркими вещами – конструктором или мелкими животными разных цветов. Однако у взрослых вещи в основном были тёмных цветов – скучных, но привлекательных для меня. Мне изначально не нравилась ни яркость, ни пёстрость. Мне думалось, что они полны опасности.
Пока я пересекал напольное пространство, по пути я мог залезть под стул и застрять там. Не по своей воле, конечно. Просто он засасывал меня. Ощущая запах дерева, я, как заворожённый, приближался к нему и обнимал.
И каждый раз меня ругали за моё безобразие.
Всё такое большое, а я – маленький. Особенно я мог потеряться на огромном раздвижном диване, куда с трудом залазил. Но только оказавшись там, я утопал в беспространстве и в безвременье. Соприкасаясь с мягкой поверхностью, я полз по дивану, и конечности мои ослабевали. Я полз, полз, казалось, долго. Я полз, и голова моя становилась неподъёмной, пока не соприкасалась с подушкой, и я не тонул в мгновенном сне. На долгое время.
Я не мог сопротивляться.
Сон сам меня съедал.
Диван действительно имел мягкий наполнитель, а я обожал на нём спать в любое время суток.
В тот год я многое познал из окружающего мира. Я познакомился с невероятными домашними запахами, что так манили к себе. Рагу из овощей. Краем уха слышал звук стучащего об доску ножа, и как овощи мгновенно смахивала мама в кастрюлю, а потом ставила на плиту. Особенно ярко мне запомнился запах картошки и лука. Далее всё это смешивалось в единый аромат овощного рагу, что издавал звуки и рычания, когда кипел. Сказать честно, меня манил он к себе, но я боялся. Казалось, что из кастрюли вот-вот вылезет чудовище и съест меня. Поэтому, пока мама находилась на кухне и готовила, я подглядывал из другой комнаты за тем, что она делает.
Потом рагу оказывалось в моей тарелке. Я залазил на большой стул и пододвигался к столу. Вглядываясь в размятые, будто разжёванные, помидоры, я долго не приступал к еде. Но в животике бурлило, и я уже не мог сдерживаться. Порция варёных овощей уже оказывалась внутри меня.
Съедало ли меня чудовище изнутри?
Помимо разных блюд, которые готовила моя мама, я впитывался в детстве не только этими запахами. Ещё одним судьбоносным для меня стал аромат опилок.
Когда я выбегал через злосчастную дверь, стараясь её не касаться, то оказывался в огромном мире. А себя ощущал маленькой крошкой, которую в любой момент может сдуть ветер. Я бежал скорее к отцу, что стоял возле пня и рубил дрова. И каждый раз, слыша стук топора, содрогался всем телом.
И впитывал запах опилок, дерева, смолы…
Я настолько ярко всё это помню даже сейчас, что, мне кажется, будто я купался в этих опилках всё своё детство. Я собирал их голыми руками, переносил в разные места, делая кучки. Иногда брал чашечки и бросал туда опилки, наливал воды и мешал палочками, делая густую консистенцию. Затем приносил маме, будто тоже приготовил блюдо. А она смеялась и говорила, чтобы я унёс это обратно на улицу. Правда, я и сам не пробовал, вкусно ли у меня получалось, но каждый раз от таких слов было обидно.
Всё же мать моя готовила великолепно, в отличие от меня. Я всё ещё до сих пор помню её невероятно вкусную выпечку. Слойки с маком! Как же я любил их есть, если мне позволяли. Сахар заводил меня, как моторчик, заставлял носиться по дому и сносить все стулья. Конечно, иногда меня за это шлёпали и отчитывали, но когда это меня останавливало?
Мама. Это слово накрепко засело в моей памяти. Какой же она была? Строгой? Нежной? Не знаю. Но она всегда была Мамой. Самой обычной. Просто моей. Иногда она брала меня к себе на руки, усаживалась на диван, а меня садилась себе на колени. Она вглядывалась в меня своими тёмными глазами долго-долго, и не отводила взгляда. Я тоже, раскрыв рот, осматривал её гладкую кожу на лице и, не выдерживая тишины, начинал хохотать. Следом смеялась и она тоже.
Я любил её. Любил смотреть на её милые щёчки. Клал свои ручонки ей на лицо и начинал их потихоньку сжимать и разжимать. Кожа её казалась мне мягче одеяла, я мог наслаждаться этим довольно долгое время, но, когда ей надоедало, она заваливала меня на диван и начинала щекотать.
Я смеялся, извивался и отталкивал её.
Но это было здорово.
Мама – женщина со светло-русыми волосами и карими глазами, уголки глаз немного вздёрнуты вверх. Это делало её немного моложе. С ними казалось, что она всегда весела и доброжелательна. Её брови тоненькие и ровные – такие, что делали её лицо ещё более детским и привлекательным. Чуть припухлые, вечно улыбающиеся губы – особенно выделялись на её лице. Ими она расцеловывала всего меня. И иногда я важно отталкивал её в сторону, делая вид, что устал от вечных чмоканий. Хотя в действительности мне это нравилось.
Кем была для меня мама?
Моим личным домашним транспортом. Часто она переносила меня то в одно место, то в другое. Такими были диван, стул за обеденным столом, кроватка, улица.
Ещё мама была настоящим моим защитником. Папа часто ругался на меня за моё проказничество, но мать всегда отгораживала меня. И если я плакал, она подставляла своё плечо и гладила по голове. Только в мой адрес летели грубые слова, смысл которых я понимал наполовину, я бежал к единственному своему спасению – к матери. И прятался за неё.
– Так и будешь всю жизнь маменькиным сынком? – кричал отец.
– Ему всего пять лет, что ты от него требуешь? – горланила она ему в ответ.
А потом они сильно ругались из-за одного меня. И, пока голоса раздавались и звенели по всему дому, пока они были отвлечены выяснением отношений, я бежал на улицу. Но тихо, украдкой. Думалось, что так они не заметят меня. И, когда я всё же выходил, брал огромный топор, падал на спину, едва удерживая его своими ручонками. Сейчас я удивляюсь, как я не распотрошил самого себя тем острым лезвием. Но всегда после этого я оставался без царапин и без ссадин.
Я вставал на ноги, клал на пень какую-нибудь деревяшку и, вновь поднимая топор с сырой земли, размахивался и попадал мимо.
На этом меня ловил мой отец. Он подхватывал меня на руки так ловко, что я не успевал сопротивляться. И в крепких-крепких родных руках постепенно успокаивался.
Всё же это был мой папа. Самый настоящий.
Сигареты. Ох, я помню их аромат сильно, что кажется – даже сейчас я стою напротив него, а он отвёрнут от меня и разговаривает с мамой. Этот запах был с ним везде и всюду, ведь он курил аж с самых 12-ти лет, и уже не мог от этого избавиться. Сигареты стали частью его жизни.
И моей тоже.
Щетина. Мне не нравилась она на его лице, потому что из-за неё трудно было поцеловать его даже в щёку. Но он всё равно тянул меня к себе и сам целовал в лоб. Тогда я морщился. Щетина покалывала и щекотала мне кожу. Но и в этом оказывалась какая-то прелесть.
Всё же я его любил. Даже несмотря на то, что я считал его самым строгим человеком на планете. Мать всегда орала на него с претензиями, почему он до сих пор не нашёл себе работу?
– Я прокормлю вас и без неё.
– А продукты я как тебе буду покупать? – возражала мама.
Я смотрел на них хлопающими глазами.
– Тогда ты и работай, раз так хочется. Что, наш образ жизни уже не нравится? Ты сама согласилась жить не так, как все.
Согласилась. Но жили они, на самом деле, как обычные люди. Как и любая семья в нашем посёлке.
Мать шла продавать ягоды и урожай, что вырос у нас в огороде. И я оставался с Ним. С абсолютно безбашенным, обаятельным и игривым отцом. Было ли мне скучно рядом с ним? Никогда. Я обожал проводить с ним рядом время, если выпадал шанс.
Однажды я сидел на пеньке, а папа стоял рядом и курил третью по счёту сигарету. Мы оба смотрели в лес, куда всегда хотелось убежать.
– Я свожу тебя в лесок, сынок, но позже. Вот увидишь, ты сходишь туда один раз – и никогда потом не прекратишь ходить. Он будет тянуть тебя ещё сильнее. Пока не засосёт насовсем. Смекаешь?
– Засосёт… – задумчиво и умно повторял я за ним слово, хотя плохо понимал его смысл. – Папа, пойдём сейчас?
Отец усмехнулся, бросая сигарету на землю, которую недавно намочил дождь. Я вдохнул аромат сырости и тут же подскочил, хватая папу за руку.
– Ну пошли, пожал-ста, па-ап. Мама потом придёт…
– И обо всём узнает.
– Не-ет! Мы быстро. Пошли, пап. Мама долго не будет!
Я стал скакать как сайгак вокруг отца, но он продолжал стоять с невозмутимым видом, будто меня не замечал.
– Ты, малой, ещё маленький совсем. Чуть мы зайдём в лес, то станем уязвимыми. Поэтому самое благоприятное место для тебя, дорогой, – это дом. Если страшно, иди домой. Но страх – это чувство, которое нас обманывает. Ты должен позже свой страх изменять на другое чувство – интуицию и внимательность. Осторожность и…
– Почему низя в лес? – застонал я, почти его не слушая.
– Это дикая природа. Там множество существ сразу же захотят тебя убить, малыш. Поэтому сейчас – нельзя. Ты же меня понял?
Я сморщился, будто меня ударили поленом, и слёзы подкатили к горлу. Ещё с самого детства меня тянул этот безобразный лес к себе, и я не мог расправиться с этим чувством. Желание превышало все мои силы.
Я ревел.
– Айзек, что опять с этим обормотом? – кричала позади меня мама. Я продолжал сидеть на пне и плакать, делая вид, что не замечаю никого.
– Да не бери в голову, скоро угомонится этот нюня…
Родители шли в дом. Я оставался один. Лишь хлопнула дверь, слёзы обиды перестали течь. Я продолжал всматриваться в загадочный лес, в котором деревья от ветра раскачивались в унисон, а из самой глубины раздавались крики птиц и всех диких зверей. В тот момент я был настолько зачарован, что думал – это кричат существа и духи давно умерших людей. Их крик увеличивался, раскачивался сильнее, шумели листья. Ветер завывал. Меня охватывала непреодолимая паника, но в голове крутились слова отца:
– Страх – это чувство, которое нас обманывает.
Я поджимал ноги. Страх парализовывал всё моё тело. Мне не подвластно было совладать с самим собой, и от безвыходности ещё больше наполнялся паникой.
Моё чувство паники раздувалось как пузырь. И наконец, не выдерживая его натиска, я-таки отрывал взгляд от леса и подскакивал с пня.
Дыхание, направленное мне в шею, грозный рык и острые зубы, вот-вот готовые впиться в плечо.
Я орал. И убегал в дом.
Ударяясь пальцами о дверь, я толкал её, словно съел до этого три чашки каши – со всей дури. И, продолжая орать, забегал в помещение.
– О, оклемался сынок-то. – смеялся отец. Я, успокаиваясь, хмурил брови на его слова и с важным видом шагал к дивану. Но пока я шёл, я ощущал себя таким уставшим, что, только дойдя, то намертво заваливался, будто никогда в жизни не спал.
3 глава
Ныряю с головой в проклятый сон, похожий на бескрайние воды. Словно я не первый раз здесь и даже не второй. Я здесь всегда. Всегда есть, существую в иной плоти, с иными желаниями. И сейчас я в центральном городе, являющимся ключевым в нашей стране – в Тасмагонии. Всюду воздух наполнен ядовитым запахом нефти, перемешанной с мокрой землёй. Дышать нечем. Все ходят в масках. И снова неспокойно – с того самого момента, когда Ален Уокер захватил вместе со своей Чёрной Партией власть. Напряжения по всей стране только возрастают, и ситуация каждый раз выходит из-под контроля. И особенно чётко я понимаю сейчас, что нужно сжать кулаки. Вся настоящая кровь только впереди.
Только в будущем.
Мрачность. Это слово не выходит из головы, просачивается в глаза и затемняет видимость, протекает в уши и заглушает внешние звуки. Ярко слышен стук сердца. Равномерный, холодный, равнодушный. Даже выглядывая в окно, видя очередное насилие, я вяло моргаю глазами и опускаю голову.
Внутри только пустота. И бесконечный поток мыслей, не имеющих отклика в чувствах.
– Стенфорд Хилл, попрошу вас тоже остаться на заседании. Вас это тоже касается. – раздаётся громоподобный возглас позади, и я поворачиваюсь ко входу, где вижу входящую Чёрной Партию и самого Аллена Уокера. Он видит со своего места всех, ловит каждую эмоцию и фиксирует в своей памяти.
Я не шевелюсь. Мой мозг работает быстро, тело едва напрягается, но ни одна мышца не дёргается на лице. Сон заглатывает. И хоть всё мутно, происходящее запоминается чётко. Будто это происходит в самом деле. По-настоящему. Отсюда уже не вынырнуть.
– Прошу. Опишите ситуацию. Насколько всё усложнилось и ваши предложения, что делать дальше. – голос Аллена медленно распространяется по кабинету и будто хватает за шею, оставляя неприятный осадок. Несколько людей поёживаются в креслах, не решаясь что-то отвечать.
Молчание длится секунд 40.
Эмиль Хёрстон, пристав с места, поправляет галстук и направляется к экрану телевизора, где неуверенно берёт пульт, достаёт из кармана флешку и вставляет в разъём. Копошения происходят ещё минуты две. Затем, запыхаясь и с покрасневшим лицом, будто его ударили утюгом, он жмет на пульт.
– Страшные события происходят на улицах городов нашей страны… Жители боятся выйти из домов, потому что могут наткнуться на анархистские движения…
Под голос диктора на экране высвечиваются кадры горящих деревьев и небольших взрывов на улицах Тасмагонии, Арсенды, Холды и других городов и посёлков. Ситуация действительно усложняется с каждым днем. Многие недовольны тем, что у власти сейчас человек, который целенаправленно готовится изменить форму правления и взять всё под свой контроль. Ранее страной никто не управлял. Творились беспорядки и беззаконие. Происходили движения недо-анархистов, и сейчас они в интервью высказывают свое недовольство и выдвигают ультиматум: оставить власть и дать им полную свободу, как и раньше.
Видео длится минут 9. По телевизионным меркам это довольно-таки долго. Периодически я бросаю взгляд на Уокера, чье выражение лица терпеливо изменяется с течением голоса диктора. Вены на его висках с каждой секундой выступают еще больше, грубеют, периодически расслабляются.
Я перевожу взгляд с его лица, с глаз, что вцепились в экран мёртвой схваткой, на остальное его тело. Вены всё также выступают и на шее, а кадык будто ещё дальше вытягивается вперёд. Затем я смотрю на побелевшие костяшки, средним пальцем он отстукивает неслышный ритм, а указательный поджимает под ладонь. Я ощущаю, как из-под его руки выходят напряжённые вибрации. И каждое прикосновение подушечек пальцев поверхности стола становится ещё более твёрдым и нервным.
Раздражённые импульсы распространяются на всех присутствующих.
Наконец, сюжет на экране заканчивается, и возникает пауза, в которой никто не решается сказать первое слово. Я наблюдаю за всеми, но при этом меня не замечает ни одна душа. Смотрю каждому прямо в лицо, но никто не поднимает на меня взгляда. И, когда я изменяю положение тела на стуле, в мою сторону даже не поворачиваются.
Всем кажется, что главная персона, которую нужно бояться – это Аллен Уокер. И это в какой-то степени правда. Аллен – последний человек, к которому они побегут за помощью. Да-да, они трепещут перед ним. Каждое нервное окончание их содрогается, когда они видят Его. Но они не осознают, что основная опасность исходит не от него, а от меня. Если Уокер – оружие, то я та самая пуля, которая убивает.
Я орудие убийства. И я человек-тень.
– Неделю назад все дела обстояли иначе. Я не понимаю одного – как каждый из вас мог допустить это?
Голос Правителя ураганом разносится по помещению.
