Ну что, господа, с победой, сказал К.
Как-то не слишком уверенно, сказал М. Конечно, с победой! Думаю, мы заслужили немного отдыха. Пойдешь в бар?
К. коротко кивнул.
Остальные ученые калифорнийской лаборатории ОНАТР потирали руки и хлопали друг друга по плечам. Все устали за этой год, слишком длинный год поисков и разочарований.
Мы создали Вселенную, которая имеет смысл для живущих внутри нее людей. А, значит, и у нас, создателей, появился смысл.
Что это за смысл такой, спросите вы.
Посмотрите на небо. Если вы из той самой версии вселенной, то увидите на нем описание своей личной цели, которая является составной частью общей цели. Так называемой метацели, или как там ее. В общем, если вы ее не видите, то у меня для вас плохие новости.
В. (это я) проснулся сегодня утром от жуткой жажды. После вчерашнего вечера трудно вспомнить хоть что-то. Но потом мысли, все-таки, начинают проявляться, как на старинной пленке, которая опущена в раствор. Мы с А. принимали ЛСД. Поначалу было весело, до того момента, как А. начал блевать во все стороны. Наблевал в аквариум, из-за чего все рыбешки подохли. Я раньше и не знал, что можно блевать от ЛСД.
Я вышел на балкон, чтобы покурить, достал сигарету, вставил ее между зубов, и так и застыл. На небе появилось нечто странное. Цель изменилась. До этого у меня была цель работать в местной лаборатории для того, чтобы через пятнадцать лет выявить особенности измененного строения ДНК петрушки. Если честно, я никогда особо не задумывался о том, для чего я это все открою, просто следовал своей цели. Мне нравилось праздновать всякие разные незначительные открытия. ОНАТР живет так – сначала открывает что-то незначительное, а потом со всей силы это празднует. Ну и мы с моим закадычным другом тоже отпраздновали, даже не знали, что именно.
Но сейчас, когда я вышел на балкон, я ощутил резкий холод, какой бывает после резкого пробуждения от кошмара. Что это такое? Может быть, меня до сих пор не отпустило?
Я протер глаза и снова посмотрел на чистое голубоватое небо. Там высвечивались следующие слова, выпуклые, полные удивительной прямоты и холода.
Ты должен следить за матчами, которые проходят на кортах школы тенниса в Мидлточ, штат Номер Шестнадцать.
Я, чтобы вы понимали, живу совсем на другой стороне континента.
Нас с детского сада учили, что нужно строго следовать за написанной на небе целью. У нас не может быть собственных желаний и мыслей насчет этого самого большого куска жизни. Детишек, которые не понимали важности этого действия, жестоко наказывали. Директор называл это действо «порицанием», и от него кровь стыла в жилах. Не буду его описывать, просто поверьте мне на слово, это тот еще ужас. После таких индивидуальных занятий нарушать общественный порядок совсем не хотелось.
Я позвонил своему отцу и сказал, что моя жизненная цель изменилась. Он не мог поверить. Ты шутишь, сказал он. Разве я могу шутить о таких вещах, сказал я. Не может быть, сказал он. Да я не вру. И что же теперь делать, сказал он, голос у него сразу стал серьезным. А что еще мне делать. Нужно брать шмотки и переезжать в шестнадцатый штат. Но я понять не могу, что это за цель такая, следить за матчами. В этом и будет смысл моей жизни. Просто следить за матчами? Я позвоню в лабораторию, чтобы тебя перевели в шестнадцатый филиал, сказал отец. Хорошо, сказал я. И, знаешь, что, отец. Я так скучаю. Не могу понять, почему наши цели настолько разные, что мы не можем увидеться. Тихо, тихо, испугался отец. Вдруг они прослушают наш разговор и обвинят в осуждении великого плана. И что с того, сказал я. Цель есть цель, что они могут сделать. Собирайся и переезжай, сказал отец и бросил трубку.
На улице – жаркое лето 5342 года. Еще восемь лет до Великого Откровения, когда нам, простым смертным, по плану, должен был открыться смысл всего. Восемь лет холодного опустошения.
Но теперь куда мы поедем. Теперь только дожидаться смерти. Вот тут уж, действительно. Давай, может, потрахаемся. Не хочешь. Ну и ладно.
Одно только расстраивает. Мы, получается, как узники времени. Что-то вроде того. На той стороне реки, уж позволь мне эту метафору, живут и здравствуют люди. Десять миллиардов людей. И они даже не знают о нашем существовании. Может быть когда-нибудь они додумаются до того, что существует параллельный мир, который появится когда-то в будущем. В точке бифуркации. Большой бум, помнишь, дорогая.
Ну а сейчас их время продолжило течь в правильном направлении, а наше время сломалось. Вообще, если так посмотреть, нет и самого понятия времени. Есть только последовательность причин и следствий. Так должно быть более понятно. Есть причина, которая идет перед следствием. Наоборот быть не может. Вот что такое время. То есть, в момент взрыва произошло раздвоение хода истории. И нам просто не повезло оказаться на этой стороне. А не на той, более жизнеспособной.
Взрыв. Самое странное, что происходило когда-нибудь в истории человечества. Я тогда работал советником мэра по безопасности. И вопросы, связанные с решением каких-то там уравнений, потоковых уравнений, меня волновали в последнюю очередь. Больше всего меня волновали мигранты, которые лезли через границу, как тараканы, не остановишь. Но 11 ноября 2364 года шеф отправил меня на эту злосчастную научную конференцию. Ну это у нас так принято было на работе. Все советники должны время от времени появляться на культурных мероприятиях.
Ну я и пошел. Ученые на этом сраном собрании говорили про сердцевину потоковых уравнений, самые глубокие его уровни, о том, как устроен этот мир. Или что-то подобное. Решение этих уравнений привело их к тому, что, оказывается, существует не один мир. То есть, не только наш. Оказывается, миры живут в паре, что-то вроде того, что питаются энергией друг друга. И таких спаренных миров бесконечное множество. Уравнение, будь оно проклято, вполне недвусмысленно говорит об этом.
Но я хочу поговорить с вами о другом.
Вы когда-нибудь видели, как происходит последнее прощание с человеком? Видеть – значит смотреть спокойным взглядом, в этом нет ничего непристойного, просто спокойным и незаинтересованным. Представьте себя эдаким ученым, нависшем над микроскопом. Под увеличительным стеклом: я и мертвец. Мой любимый мертвец, которого я, однако, ненавижу. И дело не в том, что он мертв, что гребаная служба превратит его в зеленую таблетку через каких-то пять-десять минут, нет. Дело в том, что этот мертвец, когда еще ходил и дышал, заставлял меня страдать каждый божий день.
Черт возьми!
Каждый божий день!
А в тот день я смотрел на него и понимал, что он продолжил выполнять свою экзистенциальную функцию, простую до боли в зубах – он продолжил меня мучать, только уже в моих мыслях. Я так и не успел его простить. Смотрел на его вбитые в кожу морщины, смотрел, смотрел, и понимал, что нет ничего более ужасного, чем оставить человека без прощения. Он всегда со мной, в любых стратосферах, в любых местах; всюду дотягивается его костлявая рука и несет несет в крепко сжатой ладони сумрачный свет горькой истины. Я не простил, и теперь уже никогда… И что мне остается? Только бесконечный сон, сообразно показанию счетчиков – в этом месяце сжег столько-то света, в том месяце слишком часто пользовался душем. Его теперь можно включить только на три минуты пятьдесят три секунды. Что-то они там посчитали, с этой своей системой, с этими своими потоковыми данными, что мне прошлось отказаться от долгих размышлений о своей бесполезной жизни. Теперь хватает только сполоснуться. Раньше, когда был один – дрочил, когда с кем-то – трахался и спускал на спину, потом отходил, позволяя ей смыть с себя сперму.
Странное было время. Хотя, что я говорю. Время всегда странное. Какое оно еще может быть?
Я работал тогда оператором белковой фабрики. Братья Болговы. Если слышали. Но, конечно, вряд ли. Или уже ни черта не помните. Нейрогаз. Пустошь проклятых. Смешно до коликов в животе. Ха. Ха.
Я люблю тебя. Я люблю тебя. Что вкладывают они в эти слова? Любовь для них – попытка властвовать над человеком. Они не готовы жертвовать собой ради любви, привыкли только получать. Вот теперь и сидят без дела. А ножки, женские ножки, загорелые щиколотки, ласковые бедра, покрытые белесыми волосками, упругие икры – все это божественное проведение. Провокация, одобренная природой. Война, взбудораженная девичьими прелестями, так же необходима, как смерть. Без войны нет мира, без любви нет страдания. А сны, они всегда приходят к людям, и мало кто задумывается над тем, что реальность сна реальнее жестокого бытия. Марк Туллий ускользает в сон, после дневной суеты, после сладких мальчиков с толстыми членами. И куда таким молодым парням такие толстые члены? Марк Туллий ускользает в сон и видит что картины неведомых миров. Но Вергилия нет. Нет никого, кто мог бы сопроводить его. И приходится ему в одиночестве скитаться по сумрачным пустошам. И видятся ему светящиеся щупальца смертоносных механизмов, гигантские исполины домов. Да и, разве, это дома? Марк Туллий не уверен. Разве человек может построить такое? Чёрный камень уходит в небо, возвышается горьким пламенем. Кто в них живет? Марк Туллий заглядывает внутрь. Чувствует тошнотворную вонь, смесь говна, отрыжки и спермы. Хочет уйти, но не может. Ноги сами несут его в клокочущую тьму. Взгляд проносится по блеклым дверям, теням, крикам, стонам, неярким отсветам, густой предрасположенности, слабо обозначенной боли, имя которой бесконечное плавание в соленой воде пустоты.
Почему боги выбрали Марка Туллия жертвой своих насмешек? Почему именно его? Детство его, кажется, ничем не отличалось от детства других маленьких патрициев. Презрение и томительный интерес к жизни черного люда. Греческая философия похожа на сифилис. Ждешь, когда отвалится нос, который месяц назад жадно втыкался в женский лобок. Пахнет тушеной рыбой. У рабыни между ног непроходимая вселенная правды. Тысячелетиями ничего не меняется. Дыра глубока. Залезешь в нее и навсегда пропадешь. Уверен, и через десять тысяч лет будет так же. Мужчина тешится иллюзией власти, в то время как настоящая власть сосредоточена в черной дыре. Сны Марка Туллия переносят его в огромную железную лодку. В круглых окнах горят и трепещут звезды. Крохотные дырочки в небе. Интересно, сможет ли человек в них пролезть? Что там, за этой темно-синей тканью? Боги? Или все такая же неминуемая суета?
Корабль огромен, отдает вечностью, тих. Есть ли здесь еще люди? Марк Туллий один, путешествует по бесконечным комнатам. И опять эти саркофаги. Не зря этот слуга так смотрит. Он что-то знает. Он был там. Киники не так просто жили как собаки. Они осознавали цену жизни. Пустоту жизни. Можно, конечно, обвешаться золотом, регалиями, дворцами и замками, рабами и рабынями, но это не заполнит внутреннюю пустоту. Ничто ее не заполнит. Мы летим по бесконечному космосу, брошенные, с перебитым позвоночником. А сколько было надежд на то, что материя поможет насытиться! Но богатство растет по экспоненте, а печали все множатся. Чтобы лицезреть трагедию, не нужно идти в театр. Достаточно заглянуть внутрь себя. Пристально посмотреть на свою жалкую душонку. Мерзкую, бессильную душонку, которая прячется за шаткими категориями материального.
Это упражнение, несомненно, требует храбрости. Нашему человеку не хватает храбрости, но обойдемся тем, что есть. Сначала нужно отбросить все мысли. Сесть на циновку и достичь благословенной тишины. Проплыть по космосу пустоты. Отвязать балласт. Тишина. Тишина.
Тишина.
Тишина.
Вдох.
Выдох.
Вдох.
Выдох.
Вдох.
Тишина.
Тишина.
Тишина.
Тишина.
Выдох.
…
Теперь можно погружаться в болото. Не бойтесь утонуть. Вы уже в этом болоте, просто пока еще не осознали этого. Болото начало засасывать в тот момент, когда вы вылезли из матки. Воздух перестал поступать, когда любящая мамочка заставила надеть шапку, когда пошел снег. Вы задохнулись, но не заметили это. Так что, свобода – это иллюзия, господа. Как и реальность.
Сну довериться легче, чем этой промозглой реальности. А помните тот момент, когда вы собрались за праздничным столом (любимые сатурналии), и мамочка ударила вас по маленьким ручкам, когда вы полезли к поджаристому гусю?
Куда ты впереди взрослых, пакля?
Болото засасывает все сильнее, и уже нет никаких шансов выбраться.
Ну ничего, ничего. Все так живут. Но если хотите открыть глаза, чтобы мерзкая вода залила зрачок.
Дышите. Размеренно и спокойно. К чему все это, спросите вы. Да ни к чему. Просто так. Мы с вами все равно уже ничего не можем исправить. Мы – паразиты. Недостойные существа. Единственные существа. Сон властвует над пространством, заплывает внутрь гигантского небесного корабля. Есть ли во всем этом хоть какой-то смысл? Время ковчега еще не пришло. Хотя, с другой стороны, давно прошло. Все зависит от точки зрения.
Дорогой сын. Мой единственный сын. Ты даже не представляешь, сколько было с тобой забот. Бессонные ночи похожи на фальшивые монеты. Смешались в кошельке с настоящими, так что теперь не отличишь. Помнишь Вергилия, своего старого друга? Писал свои патриотические стишки. Пытался любить сельское хозяйство. Помнишь, как он бродил с тобой по железному кораблю? Сколько кругов вы прошли, прежде чем добрались до центра всего? Туда, где сходятся все ветви великого уравнения.
Что это такое? сказал Марк Туллий.
Что такое? сказала матушка.
Что? сказал слуга.
Голос его грубый и тяжелый. Бьет по ушам. Тит Пулион говорит, что все, в конечном итоге, сойдется в одной точке. Все уже пережито, пройдено. Титаническая буханка содержит в себе все свойства и все обстоятельства.
Однажды Марк Туллий присутствовал на космическом представлении. Солнце потухло, зажглись факелы.
На полуживом форде я еду на запад, в прерии шестнадцатого штата. Говорят, там есть реки, где все еще можно поймать рыбу. Я сейчас имею в виду настоящую рыбу, которая вырастает из икры, отложенной другой рыбой. Ну, в общем, очень интересно.
Так и пришлось бросить своего друга в отключке, но тут уже ничего не поделаешь, цель есть цель. И еще какие-то умные и поучительные слова.
Кондиционер в машине сломан, а поэтому все окна нараспашку, и моя левая рука свисает с двери. Другая рука на руле. Моя судьба отправила меня очень далеко. В плеере играла космическая музыка прилива, и мне хотелось плакать. И даже не то, чтобы плакать, а рыдать. В старом месте я чувствовал себя хорошо. Я привык к своей цели, и она не слишком мешала жить. А теперь, что это за цель такая. Мне что теперь, нужно сидеть на каждом матче и глазеть на то, как мячик прыгает туда-сюда. Какую это пользу может принести? Я даже совсем не люблю теннис. Ни большой, ни маленький. Единственное, что я люблю, это хоккей, вот почему меня не послали смотреть матчи НХЛ, не понимаю.
Меня с самого детства раздражало то, что какая-то околопотоковая хрень решает, как мне жить. А что мне делать, если я не хочу так. Совершать самоубийство? Уходить в прерии, как некоторые отщепенцы? Тоже нет. Говорят, что у них там процветает каннибализм. Хотя, может, все это и чушь собачья. Сраная пропаганда. Никогда по телесвязи ничего конкретного, одни общие фразы. Когда-то они набрались сил и храбрости, и напали на аванпост. Аванпост есть одно из главных прибежищ силы.
А вы думали, что все эти вещи держаться на благой воле граждан? Как такая ерунда может держаться на порядочности? Ну и, в общем, напали они на аванпост, как в каком-нибудь модном боевике, и как давай разносить гвардейцев. Раз, раз, и готово, раз, раз, и готово! Гвардейцы лучше вооружены, конечно же, они лучше вооружены, и могут себе позволить выжигать напалмом все, что движется и несёт угрозу, но повстанцев больше, и поэтому они с радостными визгами пробуривали трехмиллиметровые дырочки в их черепушках. Хотелось бы мне посмотреть на эту заварушку!
После того, как последний гвардеец был убит, его голову отделили от тела и посадили на кол перед центральным входом на аванпост. Выпученные глаза мертвеца смотрели на пустую дорогу, упирающуюся в толстокожую пустыню. И делать им было больше нечего, кроме как сложить свою голову, в прямом смысле, за какую-то бессмыслицу. Это как с богом. Защита веры, как по мне, абсолютно абсурдна. Если веру надо защищать, значит, ее нет. Ну или как-то так. Не знаю. Я не философ.
Ну, в общем, сами понимаете, какая тут ситуация. Но стоит человеку совершить антигосударственные действия, против этого общеконтинентального уклада целенаправленности, у этого человека тут же начинались проблемы. Одно слово – ужаснейшая бюрократия. Помните, как в романе Процесс? Или как там его…
Читать я не слишком-то и люблю, но вот эту книгу я перечитал несколько раз. Серьезно. Дело все в том, насколько человек может быть раздавлен строго установленной и построенной бессмыслицей. Кажется, был такой эксперимент с бананом и обезьянами. Первое поколение обезьян нещадно получало от электрического тока, когда тянулось к банану, и потом все остальные тоже получали по мощному электрическому удару, ну, короче, трах, бабах, и потом, когда появилось новое поколение, оно тоже, ведь, хотело съесть банан, и первое поколение стало мутузить потянувшуюся за бананом обезьяну. А потом, да, звучит это довольно скучно, но для общего развития очень полезно, так вот, потом третье поколение появилось, а первое поколение давно уже подохло, и, короче, обезьяна из третьего поколения только тянулась к банану, обезьяны из второго поколения тут же на нее накидывались. Представьте себе. Второе поколение даже не знало, что можно получить разряд тока. Они просто научились не трогать бананы. И передавали эту информацию следующего поколению. Ну, в общем так.
Не знаю, если честно, зачем я все это рассказал, я уже и мысль потерял. Короче, я ехал до того самого штата целых четырнадцать часов без остановки. По маленькому ходил в стеклянную бутылку из-под колы. Веселого в этом мало, но останавливать машину я не хотел. В нашей прекрасной стране слишком много людей, в небе которых светится цель красть у богатых и раздавать бедным.
Четырнадцать часов спустя, глубокой, глубокой ночью, я остановил автомобиль перед главным входом в теннисную школу. Ночь, ночь, глубокая ночь. Глубокая ночь похожа на излишнюю суету. В какой-то момент может показаться, что суета всегда излишне, но это не так. Далеко не так. Иногда суета может иметь полноценный смысл. Как хождение движение по кругу, по кругу, по кругу. И сейчас воздух пах исчезнувшим жаром, спавшим жаром, то есть, он спадал, медленно, нелепо, глухо. А теперь самая настоящая глухая одноэтажная ночь. Где-то там, вдалеке, натянута тетива кортов, многочисленных кортов, каждый из которых помнит пот маленьких мальчиков и девочек, и не очень маленьких парней и девчонок, которые уже узнали, что такое половое созревание. С этих моментов их разделяют. На лобке начинают расти курчавые волосы, мелкие завитушки, и мальчики с девочками начинают засматриваться друг на друга. Внутри разгорается странный жар. Хочется чего-то нового. Странно. Странно, что так быстро все превращается в обыденность. Нет ничего более непостоянного, чем постоянство. Нет, нет. Ничего такого. И гораздо легче отпустить ситуацию и просто наслаждаться моментом.
Я, вот, не слишком-то и наслаждался моментом. Точнее, наслаждался, но не так, как надо. Потому что думал, что вся эта синекура будет продолжаться вечно. Я всегда буду просто так ходить на работу, ничего не делать, ничего не делать, два раза, а после этого приходить домой и заниматься непотребными вещами.
Я курю с пятнадцати лет. Однажды отец нашел в кармане моей модной кожаной куртки огромный косяк. Он сказал, что такой только в мультиках видел. А после этого закрыл меня в комнате на неделю. Я много играл и спал. В общем, было неплохо. Ломка, конечно, немного мешала, но, в целом, я хорошо провел время. В какой-то момент мне нужно было сделать выбор – либо отказаться от употребления наркотиков и потерпеть неприятные последствия, либо вернуться в родные пенаты.
Я бычкую сигарету, кладу ее обратно в бардачок, откидываюсь в сидении и закрываю глаза. Вот так и меняется жизнь, резко и непрошенно. Не-прошенно. Есть такое слово? Жизнь меняется, и это самое главное. Достаточно сказать, что человек не слишком-то и властен над тем, что происходит в его жизни. Да и зачем ему быть властным? Какая же глупость! Все мы делаем хорошую мину при плохой игре. И все равно не выходим из-за стола. Потому что, если выйти, куда дальше идти? Вот и я о том же. За пространством стола – холодная бездна, свобода, свобода, существование которой не берется в расчет, целая вселенная самого черного цвета, или что-то наподобие крипты, или как там ее, ну это самое, короче, типа, короче, длинной глубокой ямы. Свобода – это вектор, который ведет в пустоту. Как-то так.
Я лечу в самую что ни на есть бездну. Глаза мои закрыты, и я вижу черноту. Чернота обступает, обнимает, обрамляет, поглощает. Да, именно поглощает. Становится единой со мной. Теперь я думаю то же самое, что и бездна. Оказывается, что у бездны много мыслей. Первая мысль, самая глубокая, представление о широте, пульсирующей где-то внутри, о том, насколько суть ее вещей одиноко-печальна, и которая стоит сама себя. Самоосознанная, прекрасная, сама на себе зацикленная, парит над пространством времени, вот что именно она осознает. И все человеки все существа все травушки вся землица которая кормит чубатых казачков все это она вмещает в себя, и чувствует, и радуется этому, и заходится смехом, потому что ей надо как-то высвобождать зацикленную энергию. Все кипит все млеет хочет высказаться. И еще у нее много других мыслей. Например, о том, как хорошо проснуться утром и выйти на лужайку перед домом, прямо так, босиком, вдохнуть свежий холодной воздух, летнее утро, хорошо, хорошо, и легкий ветер бороздит волны длинных волос, расправляет крылья, и летит, летит над крышами, над прямыми стрелами улиц, над макушками сосен, вечных зеленых сосен, и летит, и летит, прямо как сама бездна, бездна это женщина, которая ничего не хочет, просто живет и наслаждается текущим моментом, и ветром, и холодной росой, и небольшим домом за спиной. Глубокий вдох. Тишина. Перед началом самого длинного дня во вселенной. И ничего больше нет. Вся правда лежит перед ней.
Я засыпаю. И слышу, как мои мысли пересекаются с мыслями бездны. Плеск уходящей волны. Я океан, я океан, первичный бульон, первичный самец и первичная женщина, которые делают дело и все такое, космическое дело.
Я почти уснул, и сны мои были полны одиночества. Есть такие места, в глубинах леса, куда не заходят даже самые отважные путники. Они слышали истории, далеко, в детстве, зарывшись под одеяло, замкнув от страха, от липкого непонимания, где я, что я, зачем я, маленькое тело хочет просто хочет покоя хочет уснуть хотя куда ему еще засыпать если оно уже спит… спит спит спит спит спит спит спит спит спит спит спит спит спит спит спит спит спит спит спи мой мальчик спи мой хороший маленький организм
он видит видит ли он сны в пересечении иступленном возгласе по-отечески вскинутой голове глаза которой горят красным видит ли он глубокий лес в котором еще глубже запрятан склеп запрятан глубоко глубоко в котором сокровища позабыты потеряны похоронены под толстым пластом времени лет столетий тысячелетий сокровища несметны но нереальны да и зачем они в реальности если до них никому не добраться а кто добирается до них тот уже изменен на атомном уровне совсем не тот кто собирался в путь не тот кого обнимали дворовые девки прежде чем отпустить его на волю в это ужасное путешествие в один конец он уже другой и знает это он никогда не вернется никогда никогда не вернется и память о нем мгновенно выпарится из умов всех ныне живущих да и из его памяти все ныне живущие тоже будут выпарены как и встарь как только его костлявые пальцы касаются проклятого золота и сопли слюни стекают исподлобья и глаза ничего больше не видят кроме экспансии золотого пространства в котором много света много броского удовольствия много того чего так хочется от жизни не жить а наслаждаться жизнью никогда не наслаждаться жизнью всегда ею наслаждаться и стоять перед огромным дубом под огромным небом под чистым небом отсутствие суеты нет никакой шерсти во рту и нет ничего более размашистого чем это чувство неведомой свободы свободы от свободы от самой свободы потому что пальцы жаждут сжимать тягучей кровью эту золотую тетиву на которую наложена золотая стрела золотые жилы я сделаю себе золотые жилы чтобы навсегда запечатлеть в себе это яркое всепоглощающее чувство невероятной свободы я силен да сейчас я силен это я придумал поток это я его создал рассчитал опосредовал подчинил константы нового времени это я великий человек но почему я теперь должен прятаться в этой антарктике почему великие открытия не дают первооткрывателям счастья почему они заставляют его убегать убегать почему так почему так и даже здесь теперь меня могут достать но как я могу убежать как я могу убежать если здесь я уже обустроился хотя то же самое было и в москве да знаю знаю я все это но мне так страшно так неприятно понимание того что опять скоро придется бежать американцы и китайцы опять вышли на мой след опять хотят узнать последнюю тайну потока но я ее никому не скажу я ее никому не скажу это очень страшно настолько страшно что я лучше умру чем открою ее всему миру нет этого никак нельзя теперь я сижу в закрытой лаборатории не могу ни с кем поговорить ни с кем связаться я просто изгой на столе лежит старинный револьвер шесть патронов в барабане и в голове какое-то странное чувство как будто я должен сделать что-то но что именно я не пойму.
И сейчас, сказал этот очкастый ушлепок, сейчас мы покажем кое-что. Именно кое-то. Здесь я напрягся. Что-то не так. Чутье меня никогда не подводило. Но я не стал ничего делать. Подумал, как какое-то уравнение может нанести хоть какой-то вред.
Сейчас мы кое-что покажем. На основании расчетов уравнений уровня ядра, мы построили вот такую штучку. Маленькую штучку, у которой всего одна функция. На крохотную долю герца, или что-то такое, понижать пространственные колебания. Или как-то так. Точно не помню. Это должно было привести к тому, что мы смогли бы заглянуть в замочную скважину и убедиться, что параллельный мир, действительно, существует.
Ты даже не представляешь, как я напрягся в этот момент. Прям аж очко сжалось. Но я уже ничего не мог сделать. Знаешь, бывают такие обстоятельства, когда уже ничего нельзя сделать. Вроде бы, все в твоих руках. Возьми да и разбей эту штуковину. Отдали катастрофу хоть ненадолго. Ты чувствуешь, что она скоро произойдет. Но ты ничего не можешь поделать. Ты просто стоишь и лупишься на манипуляции этого улыбающегося очкарика. Ну, короче, запустил он свою чудо-машину. Но замочная скважина не сработала.
Что-то не так, сказал тогда этот очкарик. Система функционирует, но посмотреть на другой мир не получается. Он есть, но помехи не дают посмотреть.
Ну я подумал, что все это хрень собачья, конечно. После этой клоунады доложил начальству о том, что ничего интересного не увидел, и покатил себе домой. Покатил, покатил. По дороге заскочил в бар, пропустил пару рюмок индонезийской водки. Нет, больше. Пять рюмок. Все хорошо. Дома жена, детишки.
Через неделю я уж и забыл про этот случай. Про этих ученых. А потом прилетает от сельхоз департамента одна странная депеша. Мол, агрокультуры странно себя ведут. Растут в обратную сторону. Из ростка – семечко. Помнишь? Ну, вот.
Господа. Что-то странное происходит в этом мире. Электроны протоны нейтроны взбунтовались! Нужно срочно отключать коллайдер. Иначе нам всем придет…
Годы, проведенные в пустоте. Будничная суета. Странно. Когда происходит нечто странное, всегда кажется, что никогда не привыкнешь к изменениям. Но потом – нет, привыкаешь. И в войне, и в чуме – одинаковая будничность. Иногда, правда, вспоминаешь свою прежнюю жизнь. Но только с некоторой долей ностальгии, не больше. Здесь и сейчас нужно жить, работать, не сойти с ума. А вот это трудно. Ешь консервы и превращаешься в дикаря. Ресурсы все более и более труднодоступны. Хочется проводить время в спокойствии и праздности. Но нужно стараться, нужно трудиться ради будущего.
Ради чертового будущего. Для кого-то. Но не для меня. Я рожден только для того, чтобы взрастись в своем теле раковую опухоль новой жизни. Моя жизнь закончилась в тот момент, когда время перевернулось. Это убило меня. И родился новый человек. Тот, чье призвание – превратить себя в указующий перст. Найти истину.
Спуск в адские пустоши похож на мелкую дробь дождя. Шаг за шагом. Вниз, вниз. Я уже и не знаю, для чего начал этот путь. Просто иду. Рядом со мной неведомая тень, превращающая мои кошмары в дымку. Когда-то давным-давно, в прошлой жизни, я ходил на спектакль. Актеры оделись в военную форму и пели песни. Старый поэт не может никому рассказать о своей любви. Смеется над всеми. Хотя единственный, над кем точно стоит смеяться, это он. Кто тебе мешает поведать о любви? Только ты сам. Твой страх все потерять. Странный боязливый поэт, затерявшийся в веках. Давно бы уже вертел на члене свою возлюбленную. Но тебе гораздо важнее взращивать в своей душе горькой обман собственного величия. Над кем. Над чем. Непонятно. Толстый генерал заглядывает под юбку каждой прохожей. Счастливый ханжа. И только ты, испуганный поэт, дрочишь в сторонке, не в силах приблизиться к возлюбленной. А какие у нее ножки! Какие щиколотки! Ты только посмотри!
Он не помнил как он попал на это представление. Кто-то ведь его пригласил или он сам шёл по своим делам мимо площади и его внимание вдруг привлёк звук рукоплескания толпы? Рукоплескания это как приливные волны которые врезается в берег и бьют бьют бьют бьют покуда не закончится энергия моря. И вот я пришел на представление и увидел как актёры рабы натянули на себя красные маски, которые изображали богов древних покинутых времен. Покинутые времена. Обитель проклятых людей, которые жили во времена архетипов. На самом деле, существует не так много архетипов. Самый яркий пример – мать. Мать-Земля, мать-магма, мать-коитус, мать-преждевременная-эякуляция. Все дело в попытке все упорядочить. Из-за этого мозг не улавливает разницу между выпадавших из люлек от выпавших люлек. Он не улавливает вообще никакой разницы. Для него все время мать. Самая главная, самая родная субстанция. Огромная спокойная река, которая истекает из одной половины бесконечности, протекает мимо и вливается в другую ее половину. Блистательный космос, равнозначно созвучный тому, что исторгается сложенных в трубочку губ пухлощекой только что родившей женщины, когда она шепчет своему ребенку о любви своей, любви, которая пролетает сквозь пустыни, пространство, пустые тела, прилипшие к механизму жизни, госпоже, разум которой очарован улыбкой младенца.
Архетипы всегда правили нашим миром и всегда будут им править. Я люблю этот мир, несмотря на то, что он причиняет мне много боли. И языки оракулов говорят много, много истин, вот только истины эти никогда не будут понятны простому смертному. А я и есть простой смертный. Мало того, что простой смертный, так еще и уничтожен развратом, которому уже невозможно сопротивляться. Не могу, не могу, не могу сопротивляться. И если за это мне уготовано вечно гореть в пустошах смертной тени, то что мне с того? Разве я могу повелевать той судьбой, которую мне пророчат оракулы.
Я помню тот день, когда прошел по извилистой тропинке сквозь лес, обогнул небольшой овражек, поднялся на невысокий холм, поросший низким кустарником, где птицы изливались выразительной трелью, потом спустился в набитую шорохами низину и вошел к оракулам.
Статная женщина посмотрела на меня с холодом и отторжением.
Ты какой-то низкий, – сказала она. – И очень уж несуразный. Зачем ты сюда пришел?
Я хотел узнать кое-что. У меня есть одна небольшая проблема. Я кое-что вижу в своих нелепых и загадочных снах. Саркофаг. Но саркофаг этот… Я не понимаю, что это. Внутри лежит человек, обвитый серой лозой.
Серой лозой?
Человек как будто бы спит.
Человек молодой или старый?
Марк Туллий задумался.
Скорее, молодой. Может быть, ему лет двадцать. Или чуть больше. Глаза его закрыты. Ладони покрыты выпирающими венами. Сама комната, где располагается саркофаг, темна, и по ней ходят бесцельные тени.
Тени?
Тени – это умершие люди, которые лежали в саркофагах до этого человека. Я не знаю этого, но чувствую это. И все они проходили один и тот же цикл – полеты по небу, соседство с богами…
Как можешь ты своим грязным ртом говорить о богах! – закричала оракул. – Но продолжай…
Все они летали по небу, как птицы, но, что самое странное, они никогда больше не выбирались из саркофага… Как только залезали туда – так и все. Справедливо ли это?
Они были наравне с богами?
