– Ну и? – спросил Андрей.
Я слегка наклонился. Ребята загоготали.
– И где это тебя угораздило? – спросила, прикрывая рот ладошкой, Лена.
– Да если бы дома, то ладно: переоделся б – и все дела. А то ж в вашей «Пятёрочке», когда едучи к вам забежал вот за этим, – я достал из пакета, который не выпускал из рук, бутылку 5-летнего грузинского коньяка «Галавани» и поставил на стол. – Там был и 8-летний, но уж больно дорогой – не для нас, пенсиков. А этот они, черти, выставили на второй полке снизу, поскольку нынче приличная скидка, чтобы в глаза лезли всякие дороженные «Метаксы» да «Хеннеси» с «Мартелем» – маркетинг у них такой, долбаный. Я нагнулся цену прочитать – и тут треск.
– Ну, хорошо, Лена зашьёт.., – Андрей осёкся и посмотрел на жену. Та кивнула. – Лена зашьёт, – сказал он теперь совершенно уверенно. – Но я-то тебе зачем? Смотрел бы себе футбол…
– А я сидел бы перед Леной без штанов?
– Экая невидаль, – повела головой Лена. – Дай ему свои джинсы, что вчера постирала, – велела она мужу. – Дуйте в гостиную, а эти потом принесёшь, – уже мне, – я машинку пока настрою.
– Коньяк под котлетки – это, брат, очень недурственно, – звенькнул, вставая, Андрей ногтем по принесённой мною бутылке. – Только редко ты к нам приезжаешь, как в своё Колпино смылся.
– Внучок, – развёл я руками.
– Понятно, – кивнул Андрей. – Мы вот теперь с Леной тоже у Кольки с женой в услужении.
Лена быстро восстановила целостность моих некстати лопнувших сзади по шву штанов, и мы снова сошлись на кухне.
– Развёрстывай, – как старший, велел я Андрею, откупорив коньяк.
– Я такого ещё не пробовал. Ничего? – он принюхался к горлышку, кивнул одобрительно и разлил золотистую жидкость по приземистым широкопузым бокалам. – Помянем Валеру?
– И Савельева тож, – добавил я.
– Ну, дядю Лёву – эсэс, – так в нашем кругу аббревиатурили выражение «само собой». – И всех.
«Всех» наших общих – а это не «все» мои! – тоже уже накопилось немало: старые больно мы стали.
Выпили. Закусили сумасшедше вкусной Лениной котлеткой. По локтям побежало тепло – признак хорошего коньяка.
– Вот чёрт, сейчас же Вовчика привезут! – спохватился Андрей. – Путём и не посидишь… Сегодня ж суббота, а Колька-Валька с друзьями намылились завтра по грибы. Слушай, что Вовчик чудит – всего-то три года, а туда же… Нет, сперва во второй!
Теперь уже чокнулись, и пошли бесконечные разговоры о внуках.
– Ну, дедов понесло! – иронично, но одобрительно сказала Лена и встала. – Пойду делом займусь, не то правда Коля с Валей вот-вот нарисуются.
– Тебе оставлять? – приобнял её за талию Андрей, покачав свой бокал, только что вновь наполненный на четверть коньяком.
– Вы оставите, как же!
Она хлопнула его по поредевшей седой макушке и вышла из кухни, прикрыв за собой дверь.
Она была всё такой же стройной, как в день нашего знакомства, но годы, конечно, подрихтовали и её по своему шаблону. Тогда, в 77-м, она только закончила «Низами», как у нас называют для краткости Ташкентский пединститут имени Низами, теперь уже, кажется, переименованный. Или нет? Похоже, нет, если в сквере перед ним убрали прекрасный конный памятник Фрунзе и поставили скульптуру азербайджанского поэта – её, помнится, открывали тогда ещё вполне живые Ислам Каримов и Гейдар Алиев. Ну, и хорошо, если нет – к «Низами» все за десятилетия привыкли.
Лена закончила дошкольный факультет, где была напропалую активисткой, и дома её сразу же взяли в горком комсомола, инструктором в школьный отдел, что дало знакомым повод для бесчисленных шуток: мол, экстерном, перескочила из детсадовской категории. Лена этим шуткам смеялась больше шутивших – она была свойской и весёлой. Когда я её увидел в коридоре горкома, заскочив туда во время одной из командировок за какой-то справкой – не той, что «не был» или «не состоял», а за обзором работы горкома по определенному направлению, то остолбенел!
– Ты как тут.., – начали говорить мои губы, а мозг уже сообразил, что я обознался – конечно, это не Оля Медведева.
– Вы что-то хотели? – остановилась, не поняв моего бормотания, Лена.
– Напомнили одну знакомую…
– А может это я и есть? – лукаво посмотрела она на меня.
– Может…
4. ОЛЯ. ЗАВЯЗКА
…В августе 72-го, по окончании третьего курса, у нас на истфаке Ташкентского университета, где я учился, была педагогическая практика в пионерском лагере. Педпрактик всего было три: эта вот, лагерная, потом, на четвёртом, пассивная, когда только тихо сиди на уроках, перенимай учительское мастерство, да делай пометочки в дневнике практики, и на пятом, в сентябре, активная – когда студенты уже сами вели уроки. Пятая у меня растянулась на целых два месяца, но сейчас разговор не о ней, а о первой – в пионерском лагере «Дорожник».
Лагерь этот, самый богатый в республике, поскольку принадлежал сочащемуся деньгами автодорожному министерству, располагался, да и теперь наверняка располагается, только называется не пионерским, а оздоровительным, в Акташе – красивейшем урочище в западных предгорьях Тянь-Шаня. Это примерно в 60 километрах от Ташкента, в Бостанлыкском районе Ташкентской области. Меня назначили вожатым в 5-й отряд для ребят среднего школьного возраста. «Рулили» мы в нём вдвоём с воспитателем Милой Медведевой – логопедом одной из школ на Луначарском шоссе.
Жизнь в лагере была бурная и весёлая. Одновременно с нашими пионерскими делами там 35-летний тогда режиссёр «Узбекфильма» Дамир Салимов, умерший в начале этого года, снимал свою детскую драму «Горы зовут». Мой отряд тоже не раз снимался у него в массовках и передружился со всеми маленькими актёрами, герои которых нашли в окрестной пещере патроны и искали разгадку, как они там оказались. Не знаю, что придумали сценаристы – я фильма не видел, но именно по тем местам преследовали стащившего золото Туркреспублики её бывшего военного комиссара Константина Осипова, поднявшего в январе 1919-го в Ташкенте антисоветский мятеж и перебившего 14 туркестанских комиссаров.
А мы с Милой как-то сблизились с исполнявшей одну из главных ролей актрисой Светланой Стариковой – теперь уже прочно забытой, а тогда памятной всем своей ролью Зоси Синицкой в неувядаемом швейцеровском «Золотом телёнке». Фильм Салимова я, повторяю, не видел, так что ничего о нём сказать не могу, но Светлана, которая была не намного старше меня и с которой мы чуточку флиртовали, к чему располагали томные прохладные вечера благословенного Акташа, говорила, когда мы уходили подальше от актёрского стойбища, что «это, конечно, не Швейцер», но что «надо зарабатывать деньги». Позже, когда бестолковое «творчество» группы стало её уж совсем тяготить, она вечерами, вместо наших щекочущих нервы прогулок, напивалась до положения риз, причём шумно, и это в детском лагере было настолько не к месту, что я невольно стал её сторониться.
Вместо неё мы теперь нередко тихо беседовали подальше от людных мест (лагерь и ночью полностью не замирал) с оператором Мироном Пенсоном – сыном великого фотожурналиста Макса Захаровича Пенсона, у которого мы с папой не раз бывали дома, когда того, на волне борьбы с космополитизмом, беспардонно выбросили из «Правды Востока». Великий мастер остро переживал эту несправедливость старых товарищей, и папа, его одногодка, старался его по-возможности морально поддержать, зная с молодых лет. Он и Мирона, естественно, знал с его детства, поэтому нам было о чём с ним поговорить, вспоминая наших ушедших к тому времени отцов.
А потом случилось нечто умопомрачительное.
С самого начала нашей, третьей лагерной смены Мила, моя воспитательница, говорила, что к ней вот-вот должна приехать сестрёнка, и может быть даже с мамой. Она даже положенные нам поочерёдно выходные, которые я проводил в Ташкенте, рыская по заданиям «Вечернего Ташкента» в поисках новостей, не использовала, всякий раз ожидая, что сестрёнка объявится на сей раз. Меня это как-то трогало мало: ну, сестрёнка и сестрёнка – в моём представлении это была какая-то шмакодявка.
Уже прошёл мой день рождения, когда мне исполнилось 20 лет и мы с Игорем Флигельманом, моим бесценным университетским другом, Милой и ребятами из ташкентского ВИА, приехавшего в тот день поиграть на танцах старшеклассников, очень густо его отметили после отбоя, а её всё не было. И вдруг однажды утром, когда мы, по обыкновению, встали раньше отряда перед побудкой, Мила указала мне глазами на занавеску, за которой в углу отрядного застеклённого павильона стояла её кровать, и приложила палец к губам. Я понял, что это о сестрёнке, которая, видимо, приехала поздно вечером, когда я пропадал в расположении съемочной группы. Мы тихо подняли своих оглоедов и повели умываться перед самым горном, игравшим по утрам мелодию, которая у пионеров, как гимн страны, имела ещё и неофициальный текст: «Подъём, подъём! Кто спит, того убьём».
Потом был завтрак, затем – непременная утренняя линейка, на которой у меня на гульфике светлых брюк из популярной тогда плащевки разошлась, по закону подлости, молния, и я не знал как достоять до конца, чтобы это осталось никем незамеченным. Потом я, попросив Милу прикрыть, если что, долго ремонтировал молнию у лагерного электрика в его каморке под эстрадой и присоединился опять к своим, уже когда те шагали строем и речёвками на обед.
Отобедали, возвращаемся, поднимаясь по пологому склону к своему павильону, и Мила вдруг говорит:
– А это моя сестрёнка. Её зовут Оля.
Я шёл среди ребят, что-то с ними, как обычно, обсуждая, – мы были очень друг к другу привязаны, и я потом долго получал их письма, и не сразу обратил внимание на обольстительную девичью фигурку на скамейке не доходя павильона.
Она поднялась – и сердце моё упало.
Ничего себе – «шмакодявка»! Передо мной стояло настоящее шестнадцатилетнее чудо. Я превратился в соляной столб. Я не слышал, что говорила мне Мила, не видел, как она увела и уложила без меня отряд, ибо настал тихий час. Я даже не заметил, как мы с Олей сели на ту же скамейку.
Мы говорили, как мне потом сказала Мила, больше двенадцати часов кряду. Мила вывела меня явочным порядком за скобки насыщенной отрядной жизни, так что у меня и теперь, спустя 47 (!) лет полное ощущение, что я провёл те полсуток в коконе, который приоткрывался лишь дважды. После тихого часа мимо прошествовал с задорной улыбкой Игорь со своим отрядом и весёлым баском прокричал:
– Что, Саша, два билета на дневной сеанс?!
А вечером мимо прошли моя вечная университетская любовь-досада Надя Алешкова вместе со своей подругой, легкоатлеткой – она метала диск! – Таней Козловой, и на лице делано улыбавшейся (ей – не мне!) Нади я увидел слезу, а Таня оглянулась и повертела пальцем у виска. Как эта немая мизансцена пробилась через плотный кокон отсутствия времени, я не знаю, но она врезалась мне в память на всю жизнь.
Теперь, когда я уже стар, мне представляется, что это было самым сильным впечатлением всей моей жизни. Мы с Олей пошли спать только в третьем часу ночи, поддавшись обещанию Милы, что завтра весь день не расстанемся – она отдаёт мне свой выходной, а надо – и два, которые всё равно не потратила. Видимо, и она чувствовала что-то такое, что побудило её так поступить. Мы условились с Олей, что я сразу, как встанет, поведу её на речушку Акташ, протекавшую невдалеке. Ей этого очень хотелось, а я там всё уже исходил и излазил с отрядом за август, был изумлён красотой и предвкушал впечатления Оли.
5. ОЛЯ. РАЗВЯЗКА
Проснулся я поздно: раз выходной, так меня и не разбудили. Вскочил, бросился за занавеску к своей – ну, конечно, своей уже! – Оле; кровать была пуста. Я выскочил из павильона. Отряд возвращался с линейки. Мила отводила глаза.
– А Оля уехала, – быстро сказала она и стала особенно строго распоряжаться, готовя отряд к утренней репетиции конкурса строя и песни.
– Уехала?..
Это было даже более невероятно, чем её вчерашнее появление передо мной.
Потом пришёл Игорь и рассказал, но чтоб только не выдавал его: утром в наш павильон заходила Надя и рассказала только проснувшейся Оле, как пару недель назад я водил её глубокой ночью на Акташ и как там надо быть осторожной даже при свете дня. Ему это поведала Мила, когда он удивился, увидев, как Оля садится у столовой в хлебовозку, всякий день по утрам мотавшуюся за хлебом для лагеря в райцентр Газалкент, стоящий на пути к Ташкенту.
Надя не соврала ни слова. Всё так и было. Но тогда не было Оли. Жизнь остановилась.
Оля успела мне рассказать, что в том августе поступила в театральный институт – тот самый, знаменитый, которые закончили Броневой, Рецептер, Терехова, Ледогоров, Вержбицкий, Ткачук, Юнгвальд-Хилькевич и много ещё всяких талантов. Поэтому и приехала только после мандатной – хвастаться Миле. А после короткой побывки у старшей сестры они всем курсом едут куда-то на сбор винограда. К 1 сентября вернутся – а тут и я уже буду в Ташкенте. И тогда!..
У меня был выходной, Мила это помнила, ибо сама мне его отдала. Поэтому ни слова не сказала, когда я, как был, отправился к воротам. Попуток не подвернулось, и я пешком зашагал по изъезженной горной дороге вниз, в кишлак Хандайлык, откуда ходили автобусы в Газалкент. Ну, а там уж и до Ташкента несложно добраться.
Когда я сел в Хандайлыке в пропитанный пылью ПАЗик, на меня смотрели с недоумением. Только сойдя в Газалкенте, я сообразил, что еду, не чуя под собой и вокруг реальности, в пионерском галстуке, как положено ходить вожатому пионерлагеря. Но это всё ерунда по сравнению… По сравнению с чем, я не мог сформулировать. Наверное, со сменой магнитных полюсов внутри меня.
На Шелковичной, как все её по-прежнему называли, несмотря на переименование в Германа Лопатина, где располагался Ташкентский театрально-художественный институт им. А. Н. Островского, после завершения вступительных экзаменов было пустынно. Вахтёр пропустил меня внутрь здания, которое давно уже снесено, хотя его можно было обвешать, как новогоднюю ёлку, мемориальными досками. В приёмной комиссии, с облегчением узнав, что я не срезавшийся абитуриент пришедший качать права, сказали, что о судьбе поступивших не знают. На каком факультете, говорите, ваша знакомая? На режиссёрском? Поднимитесь по лестнице и направо: кажется, там ещё не ушла секретарь.
Секретарь знала всё: о существовании Оли Медведевой – вот списки, уже у неё; в какой она группе; что они едут на сбор винограда. Даже знала, что нынче в обед и уехали – сбор был у входа в институт. Не знала только главного – куда…
…Увидев меня на пороге отдела информации «Вечёрки», Лев Савельев удивился: был же вот только – и опять выходной? Ничего ему не объясняя, сел за стол Эли Адайкиной, которая гостила внизу у Зои Агзамходжаевой, сдав свои материалы, и набрал «09».
Господи, как всё тогда было не так, как теперь, и непросто! Нынче открыл бы в смартфоне Яндекс, нашёл телефоны минкульта – ему подчинялся наш театральный – и тотчас же позвонил. А мне пришлось ехать в редакцию, ибо какие смартфоны, какие яндексы! Без службы «09» не обойдёшься. Можно, конечно, и с автомата, но где же взять двушки? Одним словом, сплошная морока.
По телефону, который мне дали в справочном, долго не отвечали. А когда ответили, удивились, почему звоню не в институт, а сразу в министерство. Теряя терпение, объяснил – и о чудо! – мне сообщили, что театральный институт отправился всем своим новым составом в Янгиюльский район, даже назвали совхоз, убирать персики.
– Министерство поднял, молодец! – одобрил Савельев ход моих действий, ещё не зная побудительных причин. И только потом сказал: – Ну, старик, излагай. Просто так из министерства душу ведь не вынимают.
Мы долго сидели за бутылкой сухачика. Больше молчали. Прощаясь, Савельев спросил:
– Завтра поедешь?
– Как встану.
– Ну, удачи, старик! – он меня дружески обнял. – Ты заслужил.
Мамы дома не было – она ещё в начале лета уехала к бабушке в Саблино, под Ленинград, откуда в мои студенческие годы возвращалась только по осени, а в год смерти бабушки вернулась вообще в декабре, её похоронив. Это даже к лучшему: с мамой я своими душевными переживаниями никогда не делился, но и скрыть их сейчас не смог бы – и пошли бы расспросы. А так достал заложенные в морозильник нашего верного «Саратова II» перед отъездом в лагерь два пласта исландского филе трески, разморозил, поджарил, поужинал. И отрубился до утра.
Зная адрес, найти то, что нужно – лишь дело техники. К полудню я был уже в том отделении совхоза, где, как мне уточнили в его конторе, работали новоиспечённые студенты режиссёрского факультета. К полевому стану мы с ними подошли одновременно. Но где же Оля?
– Где Оля?! – выкрикнул я, как теперь кажется, надрывно.
– Я тут, – отозвалась девушка, которая стояла ко мне ближе всех. – Как ты меня нашёл?
Она спросила «как», а спрашивала – «зачем». Она наверное не хотела, чтобы я видел её такой. Это была не Оля. Да, черты явно её, но что черты, если нет умещённого в них человека.
Ребята-однокурсники с интересом рассматривали меня. Повариха, из них же, пригласила обедать. А Оля сказала:
– Пойдём я тебя провожу.
Нам всё было ясно: нас прежних нет, а нынешние мы друг другу чужие.
– Оля, ты вернёшься? – крикнул нам вслед кудрявый парень. В его вопросе тогда не было никакой особой заинтересованности. Но потом он стал её мужем.
У автобуса на Янгиюль Оля скользко поцеловала меня в щёку и сказала только одно:
– Нам не надо было ложиться спать. Или надо было ложиться вместе.
Практически это же самое сказал Александр Кочетов в «Балладе о прокуренном вагоне».
Потом мы не виделись и виделись. Когда припирало, то я находил её в жизни, то – она меня. Мила очень переживала и порой приглашала в их дом во дворе напротив главных ворот Туркменского базара – теперь нет уж и дома, и того Туркменского. Когда Оле исполнилось 18, мы даже решили жениться. Она позвонила в «Вечёрку», где я писал после университетских занятий очередной репортаж, что ждёт у института, я примчался – и мы решили завтра идти ей знакомиться с моей мамой. Мы решали и знали, что этого не случится.
Я больше никогда её не видел. Слышал, что она вышла замуж за того славного курчавого парня. Потом, через много-много лет, я тоже женился, но совсем на другой Оле, матери моих детей.
…Лена стояла передо мной посреди горкомовского коридора и словно смотрела кино про то, что я сейчас вам рассказывал. Был декабрь, предновогодье, в Фергане лежал снег.
– Вы завтра свободны под вечер? – спросила она. – Если да, приходите в драмтеатр – мы там готовим новогоднее действо.
Я, конечно, пришёл и потом написал репортаж «Дед Мороз надевает… брови». Лена была Снегурочкой. От каждой женщины у меня что-то да остаётся. От Лены репортаж, от Оли – вся моя долгая жизнь.
6. ЧУВСТВО ЮМОРА СУДЬБЫ
Мы с Андреем такие питохи, что на полбутылки остановились – Лена напрасно иронизировала, знает ведь нас. А вот чай – чай полился рекой, едва успевали заваривать новый, чай нам только давай!
Привезли Вовчика. Коля с Валей даже не проходили в квартиру: в прихожей сунули матери в руки две сумки – с одёжкой-обужкой на смену и сластями, чмокнули чадо, махнули из-за выступа коридора, не особо и вглядываясь: «Привет, дядя Саша!» – и были таковы. Оно и понятно: настало то долгожданное время, когда можно – и нужно! – безоглядно заняться друг другом. Его надо использовать максимально, несмотря на то, что с годами его станет лишь больше – ибо нужды в этом будет уж меньше.
Лена стала собираться во двор – гулять с Вовчиком. Она и сейчас походила на Олю – правда, с годами всё более отдалённо, но ведь и Оля уже не девчонка и тоже наверное мало похожа на ту прелесть, из 72-го. Сколько ей? Под 60? Бог мой – как раз 60! Я в день 30-летия моей старшей дочери в феврале поздравлял с 60-летием подружку детства Милу Сипко, а они с ней одногодки. Хм… А когда же у Оли ДР, подумал я по-современному. И понял, что вот не знаю. Никогда мы с Олей не говорили о днях рождений; она сказала при знакомстве, что ей 16 – от этого и шёл отсчёт.
Значит, ей 60. А Лене отмечали годом раньше. Но возраст Лены мне привычен – хоть мы и долго не виделись, с начала 80-х, лет 25, но опять уже многолетно в поле зрения друг у друга, и глаз попривык.
Интересно, а Оля-то помнит меня – если, конечно, жива. Думаю, помнит. Ведь то мгновение лета смяло безжалостно, селево обе наши с ней жизни – не на месяц, не на год, а навсегда, и мы живём – если живы оба, лишь с большей или меньшей степенью успеха расправляя то нерасправляемое гофрэ. Теперь я точно знаю, что именно тогда, спустя пятилетку с начала занятия журналистикой, окончательно мутировал в Homo scriptoris, когда всё, что способствует счастью сапиенсов, отскакивает, будто заряженное с тем же знаком. Счастье, конечно же, есть у меня – но оно совершенно другое, и сейчас мне не хочется углубляться в детали.
Мутация шла тяжело – как в фильме «Муха». Щетины, у меня, правда, не выросло, но это же только снаружи, а кто знает, что случилось внутри…
С Наденькой Алешковой с течением лет всё ушло в тихую фазу. Любви не вышло, дружбы – тоже. Но нас тянуло друг к другу, и я временами заглядывал к ней в Узсовпроф на углу «Правды Востока» и Кирова, где она служила после универа то ли инструктором, то ли инспектором. Мы вспоминали былое за дружеским флиртом, как за погасшим костром, приводя окружающих в недоумение типа того, что вот, мол, красивая пара, а мается дурью. Но я был давно уже не вполне человеком, а Надюша, тонкая умница, чувствовала это моё направление трансформации с первого курса и с тех пор инстинктивно душила себя.
