Последняя охота. Рассказы
Андрей Петрухин
Охотничьи байки со стрельбой и утками, весёлые студенческие истории, легенда о смертельной схватке далёких наших предков с Железным хромцом, повествование о конном рейде муромского Ильи, рассказ о происшествии в подмосковной электричке, репортаж из «горячей точки» – чего только нет в этой книжке… Как повелось с некоторых пор, нет в ней королей и капусты (моё почтение мистеру Портеру), что, впрочем, не помешает заинтересованному читателю найти здесь с полдюжины занимательных небылиц, удивительным образом похожих на окружающую действительность, а в придачу к ним ещё столько же былей, здорово смахивающих на выдумку. Такая вот вышла книжка рассказов. Надеюсь, что вышла…
Андрей Петрухин
Последняя охота. Рассказы
Ни пуха, ни пера. Охотничьи истории
Эпизоды охотничьей жизни
Мужчина и оружие, скажу я вам, братцы, они из века неразлучны. Коль тебе судьбой выпало носить брюки, думаю я так, ты должен суметь защитить себя и всех тех, кто тебе дорог, от жизненных бед и невзгод в лихое время да накормить во всякое, для чего изволь обладать силой, доброй волей и всем другим, что потребуется. А что тебе в связи с этим может быть нужно, так то в свете белом давно уже всё имеется, были б только тверды дух да рука – так было всегда!
Надо сказать, моя судьба сложилась таким образом, что мне довелось идти по своему жизненному пути почти от начала его с оружием в руках: сперва с боевым, оно не единожды сберегло мне жизнь в тяжёлую военную пору, но об этом разговор отдельный, а потом с охотничьим, которое я полюбил особенным образом. За что полюбил? Да за то, что именно благодаря ему в далёкие молодые годы мне довелось познать упоительную и неповторимую сладость пьянящего дурмана свободы и уверенной спокойной силы, а также обрести безбрежность неоглядных просторов, щедро раскрашенных колдовскими рассветами и закатами, к которым хотелось возвращаться каждый раз опять и опять. Оно, оружие, открыло мне дорогу к занятию, ставшему страстью всей моей жизни – к охоте.
Благодаря тому, что я был заядлым охотником, в промысловый сезон моя семья всегда, даже в трудные послевоенные годы, была обеспечена хорошим питанием, чем я чрезвычайно гордился. Охотился я по большей части на водоплавающую дичь, которая в былые годы в наших южных краях на многочисленных озёрах, плёсах и заливах водилась в изобилии, да и ходить за ней тогда далеко не нужно было, выйдешь, бывало, за город к ближайшему водоёму, туда, где слышны только шум камыша, плеск мелкой волны да лягушек бодрая перекличка – и ты уже на охоте. Нынче же, чего греха таить, времена стали не те, всё вокруг изменилось до неузнаваемости, бурная наша с вами деятельность потеснила дикую природу. Сельское хозяйство, будь оно неладно, вся эта его ирригация, мелиорация, механизация и прочая химизация сделали своё дело и здорово навредили братьям нашим меньшим, а город своим дымом, копотью и шумом всё усугубил – ушли зверь и птица прочь, ушли! Сегодня чтобы пострелять из ружьишка и добыть себе немного дичинки приходится уезжать за десятки километров от дома, а порой и того дальше, но, правду сказать, чего только ни сделает охотник ради своего любимого занятия…
А пристрастился к охоте я во время службы в Германии, где оставался после окончания войны, той самой Великой Отечественной, ещё несколько лет. Мы с ребятами-сослуживцами из штаба Группы войск, в типографии которой я, покинув окопы, продолжил службу по своей довоенной профессии, бывало, в выходные добывали прямо в окрестностях Потсдама то зайца, то пару куропаток, то фазана, то десяток перепелов. Тогда же я и приобрёл себе охотничье ружьё, двуствольную бескурковку «Зауер» шестнадцатого калибра, которое потом привёз домой, оно верой и правдой служило мне ещё долгие годы до тех пор, пока его не сменила более сильная тульская двенадцатикалиберная вертикалка.
После демобилизации началась мирная гражданская жизнь, всё вокруг меня завертелось с невероятной быстротой: работа, семья, которой я обзавёлся сразу по возвращении, строительство дома, потом и сыновья стали подрастать – всё это отнимало массу времени и сил, но для любимого досуга и того, и другого у меня оставалось достаточно. На охоту в те годы я бегал почти каждый день то утром, то после работы вечером – известное дело, на утреннюю зорьку да вечёрку – за город, туда, где теперь расположен полевой аэродром с самолётами-«кукурузниками», которые распыляют над нашими полями да виноградниками всякую нечисть. В том месте раньше было небольшое озерцо, и на нём всегда водилась птица. Пожалуй, не было такого случая, чтобы я оттуда возвращался пустой: хоть одну утку, или лысуху, болотную курочку то есть, или цаплю обязательно приносил домой.
И вот однажды, осенью было дело, в выходной день после небольшого дождика я взял ружьё и пошёл в сторону своих хорошо знакомых угодий. Тогда там всё пространство вплоть до самой горы, у подножия которой стоит наш город, занимали виноградные посадки и огороды, в ту пору уже убранные и пустые. Перейдя вброд неглубокий канал, я побрёл в направлении любимого моего озерца в надежде найти там дичь, но, не пройдя по заброшенным огородам и сотни метров, прозевал первую в этот день возможную добычу – прямо почти из-под моих сапог неожиданно выпорхнула перепёлка, и я не успел её подстрелить, пока снимал с плеча ружьё да прицеливался, она улетела. Но после этого случая я дальше уже шёл наизготовку, и когда через несколько шагов снова взлетела перепёлка, я её сбил одним выстрелом. Только успел поднять и положить в сумку первую в тот день добычу, как из травы вылетела ещё одна перепёлка – я и эту сбил вторым патроном, тут же перезарядив ружьё после стрельбы ещё на подходе к сбитой птице, такая уж у меня была привычка.
Оказывается, как я узнал уже позднее, перепел после дождя не может по своему обыкновению убегать от опасности по мокрой траве, он сидит, спрятавшись в ней, до тех пор, пока чуть ли не наступишь на него, после чего взлетает. Таким образом я, наверное, за час с небольшим хождений по огородам сбил и собрал больше десятка этих птиц после чего, расстреляв все патроны в патронташе, пошёл домой.
Дома, довольный добычей, я сам ощипал и разделал перепелов, хорошо знакомых мне своим нежным вкусом ещё со времён службы в Потсдаме, а супруга тут же поджарила несколько штук, сколько их уместилось на сковороде, да в ней же и подала, горячих и шкворчащих. Эх, хороша дичина на столе – и еда знатная, и закуска славная! Я подсел к сковороде поближе и собрался уж было вкусить, да глянул на хозяйку, вижу, она сама не подходит к столу, чем-то там у плиты продолжает заниматься.
– Хватит возиться, милая, довольно, оставь дела, – говорю ей, – сядь, поешь, аромат вон какой – сил нет!
– Нет, не хочу есть, я сыта… Да и как-то странно эти птички выглядят… Не очень привлекательно выглядят, – не оборачиваясь, она мне в ответ.
– Что ты, интересная такая, говоришь, как так не очень привлекательно? Это же царская дичь, – я ей с улыбкой, – раньше перепелов ели только цари да бояре.
– Всё равно не буду есть, больно уж она, эта твоя царская птица, похожа на обычного голубя… или ворону, – продолжает она упрямиться.
Ах ты ж ёшкин заяц, вот уж чего не ожидал услышать, того не ожидал!.. После такого ответа суженой, в шутку ли, в серьёз ли, поди пойми, я сперва опешил, а следом и осерчал: что же это такое, с заботой о семье ходишь по полям да буеракам, мокнешь, бьёшь ноги, охотишься, жжёшь порох, несёшь добычу в дом, а её здесь есть не хотят!..
Тут я в запальчивости и говорю:
– Вот оказывается как? Собаку, значит, дорогая моя, ты со мной ела, а отборную дичь, деликатес дворцовый, не хочешь?!
– Когда это я собаку ела?! – с грохотом уронила она на плиту пустую кастрюлю, обернувшись ко мне всем корпусом.
– А о прошлом годе на чём оладьи пекла, наверное, забыла?!.
Зря я, конечно, тогда вот так не сдержался, было б лучше отшутиться от ситуации тем либо иным макаром да за жаркое, но уж как вышло, так вышло, коль слово вылетело, оно не перепёлка…
А в прошлом году, это был 1952 год, тогда на Чернях, богатых дичью приморских чёрных землях, заветных охотничьих угодьях, что в сотне километров севернее нашего города, было сильное наводнение. Это событие произошло поздней осенью, наверное, уже в конце ноября, юго-восточный ветер с моря, «моряной» мы его здесь называем, дул одиннадцать дней и ночей, причём был такой силы, что выгнал морскую воду на побережье на расстояние до тридцати километров от берега. Тогда приливной волной даже размыло железную дорогу, и поезда не ходили по ней несколько суток. Я в самый драматичный одиннадцатый день шторма находился в стороне от тех мест, охотился неподалёку от дома на озерце в окрестностях соседней железнодорожной станции, но и там хлебнул лиха с непогодой: утром по пути на озеро ураган чуть не валил с ног и гнал меня в спину так, что я передвигался короткими перебежками. Позднее, подстрелив всё-таки несколько уток, я сильно продрог и пошёл обратно к станции навстречу ветру, так мне, чтобы преодолеть сопротивление воздушного потока, пришлось брести, сильно наклонившись вперёд, как бы падая – вот такой силы был напор урагана.
В эту «моряну» на Чернях во время промысла погибло много охотников, тех, кого застал самый сильный шквал на одиннадцатые сутки ночью, когда они ночевали, как обычно, на скирдах сена. В тот раз под напором ветра пришёл такой вал воды, что поднял скирды, и буря погнала их вглубь суши прочь от берега. Волны и ветер разрывали смётанное сено в клочья, и ребята тонули, не доставая ногами до твёрдой почвы. Некоторые же старые опытные охотники спаслись благодаря тому, что не стали прятаться от ветра за скирду, наоборот, когда шквал начинал рвать её с морской стороны, они на этой стороне втыкали ружья в сено и сами садились или ложились в него, не давая урагану разрушить плотную часть массива. В результате их успевало вынести подальше от берега, туда, где уже было помельче, и они потом выходили на сухое место кто по пояс в морской воде, а кто и по плечи.
В ту ночь было выгнано и выброшено на берег много баркасов с рыбаками, ведь в это время шла осенняя путина, а на двенадцатый день наводнения, когда ветер стих, вода сразу отошла назад в море, и эти баркасы оказались на суше, иные совсем далеко от берега, где на десять километров, а где и на все пятнадцать.
Недели через полторы после наводнения, когда вода ушла, а железнодорожные пути отремонтировали, я поехал на охоту на это побережье в компании с другими охотниками. От разъезда, где делал остановку утренний рабочий поезд, на котором мы приехали, до взморья нужно было идти пешком двенадцать километров, и пока мы гурьбой брели по полю, один из моих товарищей, оказавшийся проворнее других, подстрелил енота, который подвернулся под выстрел. Нет, не того енота, который полоскун, мы все хорошо знаем этого полосатого симпатягу, а его дальнего дикого родственника, что водится в наших краях, лохматого приземистого зверя с лисьей мордой, которого ценят за тёплый мех, енотовидной собакой называют его зоологи. Мы вдвоём напеременку несли эту добычу до места, но не до самого берега, а до ближайшего баркаса, выброшенного недавним штормом на сушу и стоявшего вдалеке от воды. Наша компания заняла этот баркас под постой, мы сгрузили в нём рюкзаки с лишними вещами и после этого пошли уже на побережье, взяв с собой только ружья и боеприпасы.
Охота в тот день выдалась неважная, хотя дичи вокруг было очень много: если где-то в стороне, случалось, поднимался на крыло утиный табун, то этим он создавал такой гул, как будто взлетал реактивный самолёт, и поднимался при этом не табун, а туча птицы количеством в многие тысячи штук, а чуть дальше в море стоял не смолкавший шум и гогот гуся, которого тоже было великое множество – завидная и весьма нечастая добыча охотника, которому редко удаётся подкрасться на выстрел к этой осторожной и чуткой птице. Мне самому за всю жизнь довелось лишь дважды побывать на гусиной охоте, оба этих события неизгладимым образом запечатлелись в моей памяти.
Но вот наступил вечер, все охотники рассчитывали на то, что быстренько, прямо с колёс набьют дичи и назавтра с добычей уедут домой, но, увы, вечёрки не было – птица не стала летать, на тех необъятных просторах после разлива искать корм ей не было нужды, поскольку он в изобилии был повсюду, прямо у неё под ногами. Вернувшись пустыми на баркас, на котором остались наши вещи, мы всей компанией стали готовиться к ночёвке, немного передохнули, достали съестные припасы, у кого-то из мужиков оказалась с собой бутылка водки. Ужинали мы сообща всей компанией, разложив на газете, застилавшей ящик, у кого что есть из продуктов, мне, самому молодому в компании, тогда досталось и выпить малую чарку, что было в те времена на охоте вполне уместным явлением и никогда не выливалось в неразумное злоупотребление, как это случается нередко в нынешнее время.
После ужина мы улеглись спать, на баркасе для этого было всё необходимое: матрасы, одеяла, железная печка, дрова, остались там даже соль, рыба солёная и многое другое. Рыбаки как ушли после шторма с этого судна, так забрали с собой лишь самое ценное, то, что смогли унести в руках, а всё остальное оставили. Со временем чабаны, жившие на кутанах и в окрестных поселениях, растащили бесхозное добро, а позднее разобрали на дрова и баркасы, а иные сожгли прямо на месте, в результате чего берег опустел. После всей этой истории с наводнением как память о нём остался лишь один вросший в берег большой и тяжёлый дебаркадер, использовавшийся ранее как приёмный пункт рыбы. Шторм не смог выбросить его далеко на сушу, поэтому он так и остался стоять в прибрежных камышах, а позднее находчивые люди организовали на нём охотничью базу. Прошло уже больше полувека со времени тех событий, а дебаркадер так и стоит на своём месте.
Переночевав ночь после неудачной вечёрки, мы на рассвете вновь вышли на охоту – утренняя зорька есть утренняя зорька… Старые охотники сообразно со своим опытом ушли подальше, я же не стал сильно удаляться от баркаса, приметив в утреннем свете оставшийся после шторма куст гребенчука, подошёл к нему и соорудил себе в нём засидку, после чего стал поджидать подлёта птицы. А вокруг, сколько хватало глаз, был голый берег, чистоган, недавний шторм вырвал с корнем и унёс прочь весь камыш, и лишь кое-где виднелись одиночные островки не очень густой поросли, такие, как мой, их все заняли, попрятавшись от птицы, другие охотники.
Дичи вокруг нас было много, она в этот раз стала активно мотаться по утренней зорьке, но всё равно облетала редкую растительность, в которой мы прятались, не приближаясь на выстрел, лишь некоторые неосторожные птицы подлетали достаточно близко к кустам с затаившимися охотниками, и все начали понемногу стрелять. Я в тот раз за целый день сбил всего штук пять уток. Когда же вечером мы, усталые, вновь вернулись на баркас, то все оказались разочарованы результатами охоты, особенное недовольство проявляли бывалые охотники, которые, приезжая сюда же до той шквальной «моряны», добывали по пятьдесят, а когда и по семьдесят штук дичи за день, во всяком случае, так они рассказывали. Сегодня же у всех не было почти ничего: у кого пяток уток, как у меня, у кого две-три, а у кого и вовсе пусто.
Мы остались ночевать в своём лагере на вторую ночь, и почти ни у кого не осталось на вечер никаких съестных припасов, люди по давней привычке взяли с собой еды на одни сутки, рассчитывая, как и раньше, выстрелить за день боезапас и с дичью вернуться домой коль не утренним, так вечерним поездом, но не тут-то было, охотничья неудача заставила всех задержаться ещё на ночь в надежде поправить дела на следующий день. По этой причине ситуация с ночёвкой сложилась таким образом, что еды ни у кого не было, а есть хотелось всем, и кто-то уже начал ощипывать добытую дичь, чтобы её сварить, что было на охоте исключительно нефартовым делом, но тут мой товарищ внёс своё предложение:
– Мужики, кто будет есть енота?
– Хорошая идея, – поддержал я его, – давай съедим этого зверя.
Голодное детство, пришедшееся на тяжёлые тридцатые, а также год, проведённый в лагере под Самаркандом, научили меня бережно и с уважением относиться к любой имевшейся в распоряжении пище, пусть даже не совсем обычной.
Ещё двое ребят мне не очень уверенно поддакнули, ну а остальные стали возмущаться:
– Что?! Есть собаку?! Нет, никогда!..
После этого мы с товарищем вышли на палубу баркаса, ободрали с енота шкуру, он потом забрал её, тёплую и пушистую, с собой, разделали тушку, нарезали мякоть на куски, нашли жаровню, поставили её на печку в кубрике, которая уже была растоплена, и стали жарить мясо этого хищника, который к зиме основательно отъелся, со всех сторон тушку облегал слой жира толщиной пальца в два, да такой мягкий, совсем не застывший, несмотря на холодную погоду. Мне подумалось, что именно этот жир, пожалуй, будет пригоден в качестве зимней смазки для ружья, и я налил его себе позднее из жаровни целую литровую флягу – была у меня тогда трофейная фляга из нержавейки, которую я привёз домой с войны.
Вот мясо поджарилось, мы вчетвером съели целую жаровню этого очень вкусного, особенно для зверски голодных людей, блюда, после чего стали готовить вторую порцию, а когда начали уплетать добавку, то остальные охотники, посматривавшие поначалу на нас искоса, потянулись к нам сперва попробовать, больно уж аппетитный запах стоял в кубрике, а потом набросились на этого зверя и порезали все остатки от тушки так, что остался висеть на мачте от него один скелет.
На следующее утро мы вновь ушли на охоту по своим местам, стреляли в этот раз почаще, чем в предыдущий день, и понемногу дичи набили все, я тогда подстрелил то ли девять, то ли одиннадцать уток, сейчас точно уже не вспомнить, но и эту небольшую ношу потом еле дотащил пешком к железнодорожному разъезду, до которого было, как уже говорил, двенадцать километров – все плечи мне порезало ношей. А как же носить на такое расстояние по пятьдесят-семьдесят штук дичи, как рассказывали мужики, я не мог себе представить, то ли они просто по-охотничьи впустую похвалялись…
Как бы то ни было, но в этот день все мы с добычей сели в поезд и уехали обратно в город. Дома, усталый, но довольный поездкой, я стал разгружать рюкзак и всякую прочую поклажу, а жена как обычно заинтересованно наблюдала за моими действиями и помогала разбирать вещи. Вот я достал из рюкзака свою трофейную флягу из нержавейки и передал ей с просьбой поставить куда-нибудь в шкаф, тут она и полюбопытствовала:
– А что в этой фляге?
– Это жир поросёнка, которого мы подстрелили по пути на охоту, а потом пожарили и съели, а то, что вытопилось, я взял с собой, пригодится, может быть, – ответил я ей, немного приукрасив ситуацию.
– А как же, конечно пригодится, у нас в доме как раз нет ни жиринки, прямо сейчас я его и определю в дело, – добавила она и тут же начала печь на нём оладьи, которые потом уплетала вместе со мной за обе щеки.
– Какой хороший смалец, очень вкусный, прямо слащавый какой-то! – всё нахваливала она весь день мою добычу, ну а я не стал разочаровывать свою любезную супругу подробностями происхождения так понравившегося ей продукта.
Вот и подошёл к завершению рассказа о давней моей перепелиной охоте. Когда суженая после напоминания, наконец, поняла, каким образом и когда ела вместе со мной, нахваливая при этом, енота, она тут же начала возмущённо браниться, зарекаясь никогда больше не прикасаться ни к какой дичи, какую я принесу в дом. Сам же я в это время обгладывал косточки жареных перепелов, с видом знатока рассуждая о том, что иная птица, даже та, какую упоминала моя разлюбезная супруга, будет голодному человеку, пожалуй, нисколько и не хуже сегодняшнего моего деликатеса. А ещё сказал ей, что жена охотника должна есть всё, что муж сумеет добыть на охоте – так было всегда!
На привале
– А вот скажу я вам, мои братки, одну историю таку забавну, которая, как люди бают, на самом деле-то случилась в свете белом, хоть и поверить в неё трудно дюже, – начал неспешный разговор Потапыч, здешний егерь самочинный, записной знаток угодий и удачливых охотничьих мест, коих в окрестностях деревеньки Бубунькино было искони изрядное количество, известных, однако, сугубо посвящённым.
Трое охотников уже не один час бродили по окрестным перелескам и рощицам, а теперь, притомившись, решили устроить себе привал мимолётный. Добыча их сегодня была небогата: два рябчика-красавчика да заяц-побегаец, но, известно, не столько добычи изобильной ищет охотник по лугам да урочищам, а более азарта и удачи ветреной, а также свойского откровенного общения с братом-охотником у костерка или вот так, как нынче, на скоротечном привале у кудрявой опушки светлой солнечной рощи.
Один из троих был местный житель, тот самый Потапыч, острослов бубунькинский, трудившийся уже который год сторожем в здешнем отделении колхоза-миллионера имени Рабиндраната Тагора, другой, Михалычем его кликали, тот нонешний день по случаю из района приехал, служил он в правлении того же сельхозпредприятия счетоводом, вёл учёт его миллионам, вот только оба они сегодня не столько охотились сами, почти не снимая с плеч свои старенькие однокурковые переломки, сколь сопровождали третьего охотника, приезжего городского человека, которого и привёз в эти заветные угодья по искреннему бездорожью на старенькой разбитой «Ниве» Михалыч – то и был его случай.
Городской гость приезжал по знакомому следу в эти края на открытие охотничьего сезона уж не первый год дабы вволю пострелять на безлюдье из дорогого аглицкого ружьишка, маленько подрасправить здесь, на воле вольной, крылья шелкопёрые, дресс-кодом в городе примятые, расталдыкнуть душу свою сокровенную на просторах бескрайних, побаловать телеса белые банькой душистой деревенской да ослобонить маленько уши с языком, бескостным от роду, закисшие занудным докучливым контентом, заполонившим постылые офисы с конференцзалами… ну и пышно отблагодарить опосля всего под диковинные столичные угощения деревенских своих приятелей, составлявших ему компанию и организовывавших отдых и усладу бесценную уж не в первый раз.
– Ты, Иван Сергеич, для нас гость желанный, – говаривал ему, бывало, за отходной чаркой коллекционного бренди Михалыч, – коль будет настроение такое, так ты к нам без церемоний… Да хоть и зимой пожалуй – следы звериные по свежей пороше попытать спозаранку так славно бывает!..
Привал троих охотников продолжался уж которую минуту, никто не считал, потому как он всей честной компании пришёлся весьма кстати: ноги гудели ульем пчелиным, добыча, хоть и невелика, всё ж тянула плечо усталое весом изрядным, да и собачки, притомившись, повалились тут же в траву и часто-часто дышали, свесив набок розовые языки.
– Не будь за промысел наш сказано заветный, – продолжил взятое слово Потапыч, малый языкатый да затейливый, – но вот таку историю забавну надысь сказал мне скотник Тимофеич, дык я и вам зараз ея отмерю… Чаво уж мне таить таку побаску дюже гладку от человеков понимающих и благодарных?..
… В степях монгольских чи других заморских паслись в стадах бесчётных козы да овечки, два пастуха, аратами их тама кличут, смотрели зорко за своим хозяйством. Пасли они добро своё исправно, богатство день ко дню приумножая, а денег-то почти и не видали, да и к чему им деньги, коль богатство овечками в их мире исчислялось, ну разве что когда, поехав в город, поколобродить там маленько, порезвиться, винца попить аль там ещё чаво-то… А городов-то в энтой государстве небогато, один и есть чи два – немного, даже мало. Да деньги всё ж нужны бывают и в степи-то – коль ты с деньгой, тадыть и барин будешь в юрте… да и город всё ж манит гулянками, паскуда…
Вот заскучал один пастух-арат чрезмерно, а весельчак он сам был да затейник большой, ну вот и говорит другому:
– Послушай, брат-арат… деньга есть у меня така… одна, но шибко велика!
А деньги их чи тугрик назывались, чи как ещё, но хороша деньга, сказал намедни Тимофеич – верить ему можно…
– Коль хочешь, брат-арат, деньгу подзаработать, так ты меня развесели изрядно: пригоршню полную помёта лошадиного отведай на глазах, да морщиться не вздумай… Улыбайся, как кушаешь бисквитну сладку булку… Вот тугрик… вот помёт – хороший, очень даже свежий!.. Что медлишь, аль карман у самого набит деньгою выше меры?..
Промолвил так, а сам смеётся, лиходей, ну а другой не будь дурак, возьми да и скажи в ответ-то:
– Готовь деньгу, мне тугрик очень кстати – по осени поеду в город колобродить!
А сам – прыг с лошади, да и навозу пригоршню полную тотчас же, словно булку, умял совсем, не преставая улыбаться…
– Давай мне, – говорит, – теперь деньгу, условие твоё я выполнил исправно!.. Чи, может быть, улыбкою не вышел?
– Что ж, вышел ты улыбкой, дюже вышел, – арат сказал смешливый, тут вдруг хмурый, да не смеётся уж, чело мрачнее тучи.
Но уговор есть уговор, там с энтим строго, не то, чтоб как у нас в Бубунькино, да и в районе – хоть тресни, но сдержи замолвленное слово… вот и ушёл тот тугрик к новому арату! А первый злится, жалко ему денег, ну а другой, разбогатев, раздухарился – как сокол, на коне сидит и смотрит гордо, сам поглумиться над товарищем готовый.
– А что взгрустнул, брат, – вопрошает он смешливо, – коль денег жалко, так ты можешь заработать, коль съешь помёт из двух пригоршен, да не стылый, а тот, чтоб с паром – вот и тугрик возвернёшь, отдам его я, так и быть, обратно… до города уж больно далеко…
Воспрял тут духом тот, что раньше был смешливый, и, спешившись, стал есть из двух пригоршен, да поторапливался так, что даже нос измазал!.. Ох, и зашёлся ж смехом друг его любезный, деньгу большую, тугрик, возвращая.
А после поостыли они оба, один другому, посмотревши в очи, и говорит:
– Чудное вышло дело – дерьма с тобой мы на халяву нажралися!..
Оба напарника затейливого рассказчика завелись заливистым гоготом от дивной такой побасёнки.
– И-и, нашёл, что сказануть-то… За старый анекдот Иван Грозный сына-кровинушку вона как пожурил… Вообще-то Потапыч – он наш известный стихописец и баснотворец, мёдом не корми, а дай красно словцо меж людьми подпустить, – сквозь фырканье расписывал земляка колхозный счетовод, – но ты, друг ситцевый, хоть и складно очень всё тут изложил, изящно даже, иной язык так не извернётся, а вот по сюжету подкачал, братец, подкачал… слышал звон, да не знаешь, где он… да и валюта у тебя в побаске больно уж чудна вышла, несовременная какая-то валюта… Нет, как это… немодная. А халява – так это, шалишь, штука наша, отечественная, куда им там, за морями, до нас с нашим энтим самым, как его… менталитетом?..
– Ну не скажи, Михалыч, йопти корень, – вновь включился знатный сказитель, – халява – уж она везде халява… ну а у нас дык просто искренняя, чудодейственная…
– Сию байку, было дело, председатель наш как-то на правлении стравил, знатный он у нас краснобай, остро слово от зубов так и отскакиват, так и отскакиват, – продолжил Михалыч, – ох, и покатился же народ тадыть со смеху – не остановить уж было… а теперь вот каждый по-своему переиначивает. А в тот раз председатель как сказывал-то, я всё до слова помню…
… Жил в одном иноземном государстве фермер-предприниматель, по жизни скалозуб и словоблуд, так вот какой-то день, будучи в хлопотах на скотном дворе, приметил соседа, такого же фермера, как и он сам, да и решил потешиться над ним трошки:
– Урма-ас, ты хочешь заработать пять тысяч крон? Если хочешь, подойди ближе, я расскажу тебе, как это сделать! – крикнул он ему через забор.
– Что ты говоришь, Тома-ас, пять тысяч крон? – тот в ответ.
– Да, пять тысяч!
– Конечно, хочу, – вразвалочку подошёл сосед к забору.
– Тогда, Урма-ас, покрась забор с той стороны, где ты стоишь, коровьим навозом – и я заплачу тебе эти деньги, – поставил шутник соседу-простаку условие чудное немыслимое.
