Елена Костылева "Cosmopolitan"

к моему Мустафе подходит злобный израильский
ортодокс-милитарист, надо придумать где это все
происходит – скажем, в Германии ист

и говорит то же самое

если меня сильно обидеть, я начинаю отмахиваться
рукой и говорить черт с ним, черт с ним

но иногда говорю, как бабка – убить мало

запретить это слово, тогда придется всего Шекспира,
снова х…во, х…во снова

и вот к моему Мишке подходит и говорит
Мишка внутри и снаружи горит
Мишке бросается в голову кровь
Мишка спасается, но не нападает

и Мустафу злобным вечером в Диком поле
русский кинг-конг бутиратный заточкой колет

страны ведут себя как два удава и кролик
кролик один
кролик значит, что все хорошо
и его не спросили, а режут живьем

повезло этому моему Сашке
жить в вавилонско-пизанской башне в процессе ее
наклона и окончательного падения в пропасть идей
о том, кого еще надо убить

увезти отсюда, замучать там

чтобы она могла стоять вертикально

чтобы народу было нормально

вкусные колбасы из нашего мяса Гоша.

*

фалличность идеи как таковой

чьей-то чужой

и наш, Гоша, с тобой
покрытых травой через тридцать лет ограниченный
мертвый сюжет, наша слабая дохлая жизнь по
сравненью с идеей убить … – о,
наших обид раскаленный остов

слава россии Гоша позволь себе эту малость
грусть безнадежность нежность к твоим жидам
это ты сам

нет Гоша это не штырит не штырит нет – это я говорю
тебе мертвый.

этот Дамир еще спрашивал Сашу – скажи
свое настоящее имя

    2009

«год…»

год
как разговор с варварами где-нибудь за морями
хлеб, вода, – вот такои? язык,
числительные, привет, пока, почему так долго
почему нужно так долго ждать
чтобы заговорить на своем языке
ликуя и забывая
все кроме lick lips liquids лопастеи?
крупных крылатых существ в глубине головы
умеющих лишь умирать мелькать блекнуть
потому что господь ничего не сохраняет

«Как тело считывает дни…»

Как тело считывает дни по освещенности кромешной
Неявным светом озари Фонтанку, где мы приросли
своей семейкой безутешной
И розу зимнюю раскрой с моста Белинского, лицом
к садам, спиной к проспекту
За все твою любовь отдам, за сигарету

Как я, как дождь среди зимы она читает переписку
И просит нежной кутерьмы переведемся на английский
Как страшно лампочки горят с утра на кухне одичалой
Как страшно тело считывает дни которым положил предел

Как тело считывает дни само собой, без повторенья
Дыханье страшное чумы и мы одни как в день
стихотворенья
Сегодня ночью не буди
Меня для истины печальной
Я не хочу туда где ты
И хлад прощальный

Шмелиный мёд

куда деваются ночи которые мы спали
вспомнить каждую и оставить зарубки
на внутренней стороне бёдер
уже поздно
куда девались мы, какими мы стали

без наших безумных солёных братьев
(если мы сладкие)
без наших совсем сумасшедших внутренних сладкоежек
без орфея в солёной слепой утробе
без царя в голове
ждущие снегохода

как получилось так, что мы умерли раньше всех
остальных
безвкусных, пресных
получилось, что нет руки на засохшем члене
почему никто не подрочит

почему никто не приехал и не остался
почему никто не пытался

выкидыши ночей после первой / последней ночи
нерождённые ночи, которых никто не хочет

здесь достаточно холодно, в общем, холодно очень
здесь настанет зима, здесь родится мальчик
здесь тропинка к дому узка и скользко
…хлебный, винный, книжный, молочный.

Советская женщина

Во время оргазма француженка думает: любит-не любит.
Советская женщина рассматривает потолок.
Во время оргазма англичанка думает: женится-не женится.
Советская женщина: надо б его побелить, обелить
как-то, а то вон пошла трещина.
Во время оргазма советская женщина свободно
ассоциирует.

После оргазма советская француженка коллапсирует
в англичанку, в волка.
Она не только думает, но и говорит: я тебя послелюблю.

Советская женщина представляет себе, как щель
заполняет бетон новой советской жизни: плотно,
до самого дна, вплотную.
Советская женщина думает «о другом» – (думать
в значении «думать») – о самом маленьком из людей,
о невозвращении Одинакового;
когда-то ее уже были в этой постели, но так – никогда.

Ведь это ее постель – вспоминает она, – ее потолок,
ее трещина, ее бетон, ее волк.

Может ли волк быть ее – неотчужденный труд
в значении «трудный». Всего не расскажешь, всего
не выявишь.
«Всех не вы…шь», – думает советская женщина
меланхолически, подозревая, в то же самое время,
в этой идее нечто капиталистическое – некую жадность
вкупе с невротическим, эдипальным ограничением,
кастрирующим ее.
Мысли летят к потолку в «плато оргазма»
(плата оргазма).
Советская женщина инсталлирует антисексус,

оргон
у себя в коммунальной ванной,

забывая вопрос.

Во время оргазма никто ни о чем не думает целую
миллисекунду (или чуть меньше) – если брать чистый
субстрат его, чистое вещество

Мультиплицировать эту секунду, наслоить,

смикшировать, расклеить по всему городу.

Революция снова здесь.