Тверской Баскак
Дмитрий Анатольевич Емельянов
Монголо-татарское нашествие осенью-зимой 1237 года – самая мутная и противоречивая страница русской истории. К официальной версии вопросов не счесть, но ответов на них никто и никогда не даст. Выход только один, увидеть все своими глазами!Вот вы хотели бы увидеть, как там было на самом деле? Главный герой не хотел и согласился, не веря, только чтобы от него отстали. Получилось совсем не так как он ожидал, и учитель истории из наших дней оказался на пороге грозных и поворотных событий в истории нашей страны.Что с ним будет? Решит ли он просто отбыть свой срок и вернуться обратно к мирной и спокойной жизни, или ему захочется хоть что-нибудь изменить. Свернуть ход истории с проторенного русла и открыть для России новую, еще не изведанную дорогу.
Дмитрий Емельянов
Тверской Баскак
Тверской Баскак
Нашествие монголо-татарских орд Батыя осенью-зимой 1237-38 года – самая мутная и противоречивая страница русской истории. Официальная версия не выдерживает никакой критики, вопросов не счесть!
Неудивительно, что школьный учитель согласился на предложение лично побывать в самой гуще событий и увидеть все своими глазами. Думал шутка, ан нет! Раз, и он уже в тринадцатом веке, а с возможностью вернуться все совсем непросто. Да и нужно ли назад, когда здесь и сейчас можно исправить столько бед и направить историю России по новому, еще не изведанному пути?!
Часть 1
ПОСОЛ
Глава 1
В ушах стоит странный звон, словно бы я лежу посреди густой травы, а вокруг мириады всевозможных букашек стрекочут мне прямо в мозг. И почему-то вдруг становится так страшно, что глаза не хочется открывать, а голову давит ощущение чего-то жуткого и непоправимого. Сквозь весь этот депрессняк в рассудок вдруг прорывается первая здравая мысль:
«Пора завязывать…»
Немного успокаиваюсь. Раз я способен себя осуждать, то значит не совсем еще спятил, значит, надо просто открыть глаза и все вернется к опостылевшей, но такой милой и надежной реальности. Поднимаю веки. Ощущение полной безнадеги и абсурда принимает живые формы. Вокруг густая высокая трава, и я в этой первозданной степи лежу, уткнувшись мордой в землю.
Поворачиваю голову: «Что это, ночной кошмар, переходящий в реальность?!»
Откуда-то сверху парит солнце, птички чирикают. Все так умиротворяюще буднично, что от этого хочется заорать еще больше:
«Я-то как оказался в этом раю?!»
Приподнимаюсь и сажусь на колени. Трава по грудь, и вокруг, насколько хватает глаз, повсюду зеленое море. Странно, что я чувствую себя отлично. Голова не болит, руки ноги не дрожат, вот только не помню ничего. Поднимаюсь на ноги, на шее что-то заболталось увесистое и угловатое. Глянул себе на грудь.
«Мать честная! Крест золотой висит!»
Обвожу себя взглядом сверху вниз. Черный шелковый халат до пят, на ногах деревянные сабо, а на голове высокая войлочная шапка. Заторможенно сую руку в карман и так же медленно вытаскиваю жменьку семечек. Оторопело пялюсь на свою ладонь, а в сознании вдруг как кадр из кинофильма всплывает картина.
Я в бане у своего школьного приятеля Сени Кафтанова. Мы выбегаем на крыльцо после парилки. В лунном свете белеют сугробы. Торопливо топаем по ступенькам к реке. Парит вырубленная во льду полынья. Сеня стаскивает с себя халат и отдает мне. Снимает золотой крест, по-барски вешает мне на шею и с криком сигает в прорубь. В прорубь?!
Обвожу взглядом бескрайнюю цветущую степь, и сердце щемит от полного безумия ситуации. В памяти опять появляется зимняя ночь, фыркающий как морж Сеня и мой крик: «Да ну, нафиг!». Ежась, натягиваю на себя его халат и бегу обратно в баню. Хлопает дверь. В просторном предбаннике накрытый стол, громкий пьяный гул. Крепкий животастый мужик орет, выпучив глаза:
– Какие монголы?! Не пори чушь! Не было никакого ига. Все это придумали позже для, так сказать, укрепления общеимперского патриотического духа.
Ну конечно, о чем еще могут спорить русские мужики по пьяни, либо политика, либо бабы, либо история. Да, да, именно в таком порядке: политика, бабы, история. Протискиваюсь на лавку поближе к камину, и тут рядом какой-то мужичонка возник. Козлиная бородка, сам весь словно высушенный, и глаза ледяные-ледяные. Помню, я аж поежился, а тот спрашивает, и голос его звучит мягенько так и чуть насмешливо:
– Ну, а вы, молодой человек, что думаете, было иго-то?
Я эти споры не люблю. Бессмысленные они. Было, не было, какая теперь разница. Чего кипятиться и горло драть, но этот мужик не отстает и смотрит так, что не ответить ему невозможно. Улыбается вроде по-доброму, но ощущение такое, словно на оскаленную волчью морду смотришь, и слова его в голову ложатся, а губы у старика даже не шевелятся.
– Вы же историк, что вы думаете?
Что бы я не думал, но тогда мне захотелось гадость какую-нибудь ему сказать, чтобы не лез. Говорю:
– Конечно, было, и только глупцы могут отрицать очевидное.
Мужичок этот вдруг улыбнулся одними глазами и спрашивает:
– А вы хотели бы увидеть все своими глазами?
Сейчас-то мне не до смеха, а вот тогда просто смешно стало. Повернулся к нему и, взглянув прямо в глаза, усмехнулся.
– Нет, не хотел бы. Я реалист и прекрасно понимаю, что в том мире и дня бы не прожил. Языка не знаю, оружием не владею, ничего не умею…
Старик веселья моего не оценил и глазками своими колючими так и прожег.
– Разумно. А говоришь ничего не умеешь, торговаться то можешь.
Я тогда не понял о чем он, а мужичок ладонь свою костистую на руку положил и в самую душу мне так и глянул.
– А если бы я тебе позволил на всех тогдашних языках говорить и пообещал бы, что живой и здоровый вернешься обратно. – Он насмешливо прищурился. – Скажем через годик. Согласился бы?
У меня от его ладони мурашки по телу побежали, хоть у самого пламени сижу. Думаю, чего пристал то ко мне, старый хрыч. Вон народ спорит до хрипоты, им интересно. Так и доставал бы их своими предложениями идиотскими. Молчу, а старик не отстает.
– Так что?
Кто меня за язык дернул тогда, не знаю. В бредятину его я, конечно, не поверил и почти смеясь говорю:
– Ну если уж ты такой всемогущий, то отчего бы и не посмотреть.
Старик лишь молча покивал, бородку свою огладил, и в глазах его блеснула странная озорная искра.
– Что ж, договорились, но и у меня одно условие есть. – Его губы впервые растянулись в усмешке, показывая маленькие острые зубки. – Ты только смотришь. Никуда не вмешиваешься и ничего не пытаешься изменить. Нарушишь уговор, и я свои обещания заберу обратно.
Разговор этот пролетел в памяти за мгновение, но так четко, словно я секунду назад шепот старика слышал. Была еще крохотная надежда, что все это розыгрыш, и как-нибудь обойдется, но чем дольше я смотрел на бескрайний степной горизонт, тем все меньше и меньше сам в это верил. Такие декорации ни в какой студии не сделаешь, да и кому бы в голову пришло тратить безумную кучу денег, чтобы пошутить над нищим учителем.
Стою, смотрю на колышущееся травяное море и успокаиваю себя тем, что если уж это реальность, то мне в ней обещана безопасность. Мысли роятся в голове сотнями вопросов:
«Безопасность. Ты сам то в это веришь? Но ведь как-то я сюда попал, не держали же меня до весны где-то в подвале, а потом вывезли за тысячу километров и бросили! Чушь! В любом случае надо что-то делать. Или нет? Может просто стоять на месте и ждать, когда все само собой разрешится».
Словно в ответ на мои сомнения, на вершине дальнего холма вдруг блеснуло отраженное солнце, и на голубой линии горизонта показались едва различимые темные точки. Кто, что – не видно, просто маленькие точечки, но у меня екнуло сердце. Вот оно! Момент истины! Сейчас все станет ясно.
Черные фигурки, вытягиваясь в линию, начали спуск, с каждой минутой все больше и больше приобретая форму всадников. Время тянется медленно, но я стою и жду так, словно ко мне приближаются и не люди вовсе, а сама неотвратимая судьба. Солнце печет в затылок и чувствую, как по спине побежала холодная капля пота. Это не от жары, это от нервов. Напряжение, перемешанное со страхом и ощущением, что вот сейчас исчезнет последняя надежда избавиться от этого кошмара.
Всадники остановились в шагах пяти. Впереди коренастый узкоглазый крепыш в распахнутом овчинном полушубке на голое тело. Жесткое, словно вырезанное из камня лицо, холодные прорези глаз, на голове меховая волчья шапка. Несмотря на критичность момента, удивляюсь отсутствию пота на пергаментной, прорезанной морщинами коже. Крепыш обернулся назад и обратился к кому-то из стоящих позади:
– Спроси, что делает здесь священник их распятого бога?
Тот, к кому обратились, выехал вперед.
– Ты что тут делаешь, ксендз? – Из-под белой чалмы сверкнули проницательные глаза на смуглом лице.
«Ксендз? – Я все еще в полной прострации перевожу взгляд с одного на другого. – Он назвал меня ксендзом. Почему? Так, если мне не изменяет память, звали католических священников где-то в Польше».
Смотрю на зеленый шелковый халат всадника, его красные шальвары, загнутые носы начищенных сапог. «Что за клоун?!»
И тут до меня окончательно доходит.
«Я понимаю все, что они говорят. Более того, точно знаю, тот крепыш говорит на монгольском, а «клоун» лопочет на тюркском с хорезмийским акцентом, а это значит только одно. Старик в бане не плод моего пьяного кошмара и случилось действительно нечто ужасное. Где я? Какой сейчас год? Кто эти люди? Хорезмийский акцент? Там, где был Хорезм давно уже говорят по-узбекски!»
Подумав, ловлю себя на том, что отлично понимаю разницу между узбекским двадцать первого века и тем языком, на котором говорит этот мужик в чалме. Эта мысль меня доконала и заставила окончательно поверить в достоверность происходящего.
«Теперь надо сложить все в одну кучу и что-то решать. От меня ждут ответа и от того, что я сейчас скажу будет зависеть моя дальнейшая судьба. – Мысли хаотически кружатся в голове в поисках правильных слов. – Они считают меня священником. Почему? Идиот! У тебя же крест с ладонь болтается на груди и халат черный как сутана, на кого еще ты можешь быть похож в мире, где летом носят шубу на голое тело?! Ладно! И что это мне дает? Ничего! А почему они думают, что я католик? Господи, да потому что крест с распятием! Сеня, как был ты придурком в школе, так им и остался! Верующим вдруг стал, за православие горой, а сам даже крест правильный выбрать не смог».
Чувствую, ситуация накаляется, ладонь крепыша уже легла на рукоять сабли.
«Надо что-то решать! Может и хорошо, что они меня за священника принимают. Как я помню, монголы священников и церковь не трогали, даже налогом не облагали. Тогда, кто же я, и что тут делаю? Что вообще католику делать здесь? Стоп! Был какой-то представитель папы римского при дворе хана, Плано Карпини, кажется. Значит, теоретически я тоже могу быть посланцем папского двора. Посланцем куда? Какой же сейчас год?»
Понимаю, что тянуть с ответом больше нельзя и бросаюсь как в омут головой.
– Я, Иоанн Манчини, нунций папы римского, – тут запинаюсь, потому что легко справившись со своим именем, вдруг осознаю – надо добавить имя папы, а я понятия не имею, кто там в Риме сейчас занимает святой престол. К счастью для меня, имя папы «клоуна» не заинтересовало, а вот то, что я отвечаю на чистом хорезмийском диалекте впечатление произвело.
В глазах всадника в чалме засветился неподдельный интерес.
– Ты говоришь, как житель Бухары. Откуда знаешь язык?
«Играть с листа, так играть».
Решившись, я полностью отдаюсь импровизации.
– Несущему слово божие многое приходится знать и многое уметь. – Все верно, довольно успокаиваюсь. Надо говорить много, многозначительно и непонятно, это всегда производит впечатление. Пока думаю, чтобы еще добавить, замечаю серебряную цепь на груди монгола и болтающуюся на ней бронзовую табличку. Тут же мелькает мысль:
«Пайзца! У монголов это, как у большевиков мандат! Скорее всего, этот крепыш следует по приказу великого хана».
Не успеваю обдумать свое умозаключение, как вдруг неожиданно для самого себя склоняю голову в сторону степного батыра и выдаю на чистом монгольском.
– Представителю великого хана мое глубочайшее почтение.
Теперь удивление написано на лице не только хорезмийца.
– Зачем ты здесь? – Узкие щели прищуренных глаз впились мне в лицо. – Идешь в Киев?
«Хорошо, когда тебе дают подсказку, – радостно вспыхивает у меня в голове, – если еще скажут зачем, то вообще будет замечательно».
Выдерживаю максимально возможную паузу, но видимо «помогать» мне больше никто не собирается, и я соглашаюсь.
– Да, иду к князю киевскому.
Тут же получаю, как говорят американцы, fucking question.
– Зачем?
Надеваю на лицо маску смирения и почтительности.
– Дела веры и воля святого престола направляют стопы мои.
Как ни странно, мой идиотский ответ всех устроил. Хорезмиец, оценив меня еще одним пронизывающим взглядом, вдруг нагнулся к уху монгола и что-то зашептал. Выражение лица у сына степей ничуть не изменилось, но едва заметный кивок я все же заметил.
