Артем Максименко "Неизведомости"

Неизведомости
Артем Максименко

Остроумная и трогательная книга, где читатель одним глазком может заглянуть в соседний двор и поразиться происходящим там чудесам. Чудесам удивительным, невероятным, фантастическим, но будто бы знакомым, даже привычным в наш безумный век. По ходу сюжета, собранного, казалось бы, из совершенно несвязанных друг с другом историй, вырисовывается картина единого мира, в котором живут, влюбляются, тоскуют и мечтают о сокровенном глубоко рефлексирующие герои. Однако главным мечтателем во всем этом многообразии чудес является автор. В чем, собственно, откровенно признается. Книга разбита на месяца и представляет собой путешествие длиною в год, которое любезный читатель может совершить гораздо быстрее – иногда с улыбкой, а порой и с бумажным платочком, вытирая подступившие слезы. Посвящается всем, кому в жизни прямо сейчас нужно немного чуда.

Артем Максименко

Неизведомости

Предисловие: откуда у меня газета «Неизведомости», что это и зачем

Заглянул в холодильник, а там мышь повесилась. Нет, дело не в отсутствии еды, просто в холоде тело дольше остаётся нетленным. Для неё это было важно. Почему? Достоверно не знаю, мы не были настолько близки. Думаю, хотела как можно дольше оставаться красивой, хотя сама часто говорила, что рано или поздно все обратится в прах. Я иронизировал над этим ее декадентством, но она пропускала мимо ушей. Знала, что за щетиной моих колкостей прячется по-детски наивная и глупая вера в какой-то другой финал.

– Знаешь, – сказала как-то она, – мыши не умеют улыбаться, но умеют плакать. Будто Бог заранее определил нам драматичную судьбу, хотя вовсе не мы покусились на райское яблоко – нам всегда хватало ума не доверять змеям… Вы называете нас вредителями. Паразитами. А ведь миллионы мышей погибли в безумных опытах – ценой своих, спасая ваши жизни. И после всех этих жертв «друг человека» почему-то собака! И даже кошка. Кошка! Эта квинтэссенция животного высокомерия! Хорошо, что ты не завёл себе кошку.

– Не хочу, – ответил я, – боюсь, что она меня не полюбит. Что придется жить под одной крышей с той, кто просто позволяет быть рядом.

– Понимаю, – прошептала она после паузы, бросила на меня короткий взгляд и ушла в щель за плинтусом. Как оказалось, это была последняя наша встреча.

Если бы я знал… Если бы я знал, наверное, постарался бы подобрать какие-то слова, как-то утешить, развеять эту тьму. Чувствую теперь свою вину, что не понял, не догадался. Хотя, кто бы догадался? Разве много среди нас проницательных настолько, чтобы прочесть чужую душу? Почувствовать приближение рока в угасающем звуке тихо брошенных фраз, особенно задумчивом повороте головы, покорном движении рук? К тому же любой, кому плохо по-настоящему, не на показ, умеет это скрывать. Вот и она умеет. Умела.

Помню, как мы познакомились. В тот вечер я как обычно приготовил себе что-то слишком изысканное для одинокого ужина. В очередной раз громко вздохнул, словно было кому жаловаться. Стал медленно есть, привычно глядя в стену.

Это был вечер, когда я ел из пластикового контейнера. Выбор посуды у меня всегда зависит от эмоционального состояния: в моменты хорошего настроения кладу еду в красивую тарелку. Чаще ем прямо из контейнера, чтобы без лишних движений убрать остатки в холодильник и мыть меньше посуды – тяжелые мысли и так отнимают слишком много сил.

Она вышла из-за плинтуса по-свойски, без малейшего стеснения. По виду вполне обычная мышь, серо-коричневая, с розовым подвижным носиком, черными бусинками-глазками. Разве что на шее поблескивала ниточка новогоднего дождика, завязанная бантиком. Мышь медленно подошла к столу и с прищуром посмотрела на меня, привстав на задние лапки. Признаюсь, застыл с вилкой во рту. Не то, чтобы сильно удивился (можно ли чему-то удивляться в нашем безумном мире?), скорее опешил.

– Поможешь взобраться? – вдруг спросила она. – Тяжело, знаешь ли, вот так с запрокинутой головой долго стоять, шея затекает.

Я послушно опустил крышку от контейнера на пол, подождал, пока она взойдет, поднял на стол. Мышь деловито прошлась, принюхалась к моему ужину.

– Не люблю, хм, подтверждать стереотипы, но может у тебя есть кусочек сыра? – снова спросила она. – Предпочитаю твердые сорта, в особенности швейцарские. Полхвоста бы отдала за ломтик эмменталя с легким ореховым оттенком…

– Боюсь, эмменталя нет, – выдавил, наконец, я, – но в моей пасте неаполитано есть моцарелла, могу поделиться.

– Паста неаполитано? Как буржуазно! – фыркнула она.

– А искать швейцарский сыр в доме на проспекте Буденного – это не буржуазно, по-вашему? – помню, возмутился я. – У здешнего контингента из швейцарского может быть разве что китайский нож. И то он, возможно, уже в ком-то торчит.

– Справедливо, – хмыкнула мышь. – Нравишься ты мне. Хотя вздыхаешь за ужином уж больно громко. Скажешь, грустно одному вкушать не «пищу», но «блюда»? Вари пельмени, к чему все эти показательные выступления с пунталетте, индейкой в яблоках и всякими несчастными курицами в соусе бешамель?

Я было пытался открыть рот, но она меня опередила.

– Скажешь, «для себя»? Тогда ешь из нормальной тарелки и получай удовольствие. А то выглядишь позером, если честно. Слишком много работаешь на театральный образ, который, кстати, давно не пользуется успехом у зрительниц. Век романтиков прошел, все эти лирики с печатью шекспировского трагизма на лице сто лет как не в моде. Аплодисменты и кофточки дам сегодня срывают яркие, энергичные, а главное – беззаботные герои. Герои, с которыми легко и весело, понимаешь? А ты грузный, как навьюченный пони. И смурной, как пассажир электрички. Все эти тяжелые думы о судьбах родины совсем придавили тебя к земле. Читай не новости, но мемы! Подписывайся на молоденьких кокеток, а не на очередной аккаунт с разрушенными при коммунистах церквями. Меньше будешь вздыхать за ужином. И может даже ужинать будешь не один. Но в целом ты мне нравишься, я уже говорила? Живешь тихо, по расписанию, без гостей и праздников. Мечта, а не сосед.

Помолчали.

– Это у вас на шее дождик висит? – спросил я, стремясь прервать гнетущую тишину.

– А, это? Да, из коробки с елочными игрушками реквизировала, – засмеялась она, – переливается красиво. Я может и «серая мышь», но тоже иногда в настроении сиять! Вообще, откуда взялся этот глупый стереотип? Почему как невзрачный персонаж, так «серая мышь»? Откуда этот ярлык?

Я пожал плечами.

– С тобой так интересно разговаривать, – съязвила она и снова ехидно прищурилась.

– Ну извините, – рассердился я, – не каждый день к тебе на кухню заходит говорящая мышь и учит жизни! Disney какой-то!

Вдруг она рассмеялась. Да так, что повалилась на бок и долго трясла лапками, стараясь унять хохот. Насупившись, я сидел и ждал, пока она угомонится. Происходящее выглядело каким-то безумием, но безумием почти естественным, к которому мы все уже привыкли в последние годы. К тому же, наверное, я так долго ждал чуда, что внутренне был к нему готов. Говорящая мышь? Да почему бы и нет.

– Ладно, ладно, – протянула она, успокоившись и вытерев слезы кончиком хвоста. – Все время забываю, что подобные вещи кажутся современным людям удивительными. В отличие, кстати, от ваших предков, которые так называемые «чудеса» считали делом вполне обыденным: изображали на стенах, украшали посуду, слагали легенды. Для античных греков всяческие кентавры и пегасы были абсолютно реальны, как и конь-дракон Лунма или трехлапая жаба Чань Чу для древних китайцев. Парадоксально, но тяга к познанию сделала современных людей ограниченными. Пытаясь объяснить бытие, вы нарисовали картину мира, облачили в рамку и прибили к столпу мировоззрения, договорившись друг с другом о сути вещей. Понятно, что вам пришлось задать себе какие-то границы, ведь бесконечность вселенной плохо поддается осмыслению. Однако это не означает, что некоторые вещи и явления, выходящие за рамки вашего привычного восприятия, не существуют. Не стоит забывать об этом. Так ни у тебя, мой друг, и ни у кого бы то ни было не должно существовать сомнений, что в какой-то временной точке бесконечного пространства вселенной есть говорящая мышь. Так почему бы не в этой? Чтобы доказать свою реальность, могу укусить тебя за палец.

– Спасибо, верю, – сказал я, но все же убрал руки со стола. – И много всяких таких разных чудес в мире существует?

– Ха! – снова рассмеялась она, – бесконечное множество явлений в бесконечном множестве вселенных. Думаю, это довольно много, да.

Я почесал голову и шумно вздохнул.

– Да, сперва это все кажется немного странным, но ты привыкнешь смотреть шире. Если хочешь, я попрошу доставлять тебе газету с заметками о разных, как ты говоришь, чудесах.

– Газету? – удивился я.

– Газету, – кивнула мышь, – ограниченным тиражом печатает тут один энтузиаст. Название, правда, какое-то каламбурное – «Неизведомости», а более высокопарный слоган так вообще трудно себе представить: «газета, где волшебство мистерий встречается с комедией жизни». Тоже какой-то позер. Вы бы подружились.

Мышь в очередной раз рассмеялась, ловко спрыгнула со стола и исчезла за плинтусом, бросив лишь короткое: «Увидимся»!

И не соврала. Через пару дней она пришла снова. А потом еще и еще. Мы подолгу беседовали, обменивались новостями, но почти никогда не касались личных тем. Она неохотно говорила о себе, а мне удивлять было нечем. Так продолжалось несколько месяцев, пока однажды я не открыл холодильник, а там… Теперь вы знаете.

Я не очень люблю рассказывать о своей жизни. Может, потому что никогда по-настоящему не интересуюсь чужими. А может, потому что не знаю, как говорить об эмоциях, ведь радоваться – пошло, грустить – глупо.

Об этой истории тоже бы умолчал, но сегодня утром в мою балконную дверь влетела чайка. Я, конечно, понимаю, Москва – порт пяти морей, но все же. Пока я поднимал отвисшую челюсть и представлял, как бегу к ветеринару с поломанной птицей в руках, чайка вылезла из балконного хлама, тряхнула взъерошенной головой с безумными глазами, издала ворчливый крик и улетела. Я пожал плечами и хотел было вернуться к рутине, но вдруг заметил на балконе свёрнутый в трубочку лист бумаги. Поднял, развернул и к своему удивлению прочел: «Неизведомости – газета, где волшебство мистерий встречается с комедией жизни». И следом мелким шрифтом приписка: «всяческое копирование и распространение допускается в неограниченном объеме. Вам все равно никто не поверит».

Очевидно, это была та газета, о которой упоминала мышь. Я прочел размещенную там статью и знаете, что подумал? Может, мне стоит прервать молчание? Стоит чем-то делиться с миром, чтобы получать от него что-то в ответ? Внимание. Признание. Поддержку. Не знаю, нужно ли мне что-то из этого. А может – все сразу.

В общем, пользуясь указанным правом на распространение, решил собрать репортажи из газеты «Неизведомости» в одну книгу и подвергнуть какой-никакой огласке. Буду думать, что делаю это ради благой цели – вдруг вам в жизни тоже нужно немного чуда?

Сентябрь. У картин есть глаза

Если вы никогда не оказывались в музее после закрытия, то позвольте засвидетельствовать, что это вернейший способ почувствовать себя Орфеем в парадных сенях подземного царства Аида. Когда стихают голоса посетителей и в залах гаснет свет, вся громада музея покидает этот мир и переходит во власть теней. Воздух словно обретает текстуру, становится почти ощутимым – протяни руку и почувствуешь, как он нежнейшим шелком струится сквозь пальцы. Мягкий свет, проникающий в залы через окна, растекается под сводами, серебрит стены, словно обнажая под слоями штукатурки жилы драгоценных руд. Все пространство наполняется сиянием и замирает, как пустая сцена, на которую вот-вот выйдут актеры. Наверное, что-то подобное древние греки называли эфиром – лучезарным слоем воздуха, в котором живут Боги.

В нашем мире Боги появляются редко. Современные слишком задерганы упоминаниями всуе, а старые демиурги потеряли былых последователей, посему утратили силу и обречены доживать свой век призрачными воспоминаниями о былом величии.

Их храмы стали музеями – так выглядит смерть Богов. Лики на древних фризах все еще неповторимо прекрасны, тела полны мощи, позы поражают пластичной изящностью хиазмов, но глаза пусты. Питавший их жертвенный огонь угас, и только слабый шепот старых песен слышен в укрытых вуалью теней анфиладах. Это песни о юности времени, о бескрайних изумрудных полях, тучных быках, белой пене игривых морских волн и молодых беззаботных людях, влюбленных друг в друга и в полный гармонии мир. Этим песням всегда внемлет истинный художник. Им вторят все когда-либо созданные произведения искусства. Их может слышать и чуткое сердце современного человека, если его взгляд обращен чаще к небу, чем под ноги. Об этом, собственно, наш сегодняшний репортаж.

Эта история (о, вы определенно уже слышали ее официальную версию) произошла в музее города Е. Уж простит меня достопочтенная публика, но во избежание возможных юридических коллизий, я по традиции не буду приводить реальные названия мест и имена героев. Порази меня гром, мои данные абсолютно достоверны, но, к сожалению, не могут быть сколько-нибудь легитимно доказаны в рамках существующей правовой системы. Не думаю, что кто-то из моих уважаемых свидетелей и информаторов сможет явиться для дачи показаний в суд или выступить с членораздельным комментарием в каком бы то ни было значительном СМИ. Посему, предлагаю вам поверить мне на слово и довериться авторитету издания.

Дополнительно смею заверить, что в узких кругах я широко известен как человек исключительной честности, а справку от психиатра, которую с завидной регулярностью требуют мои новые читатели, с покорностью агнца на заклании предоставляю в виде нотариально заверенной копии на последней странице.

Прошу великодушно простить меня за столь длинную ремарку и словоохотливость. Не имея ни малейшего к тому таланта, все детство я провел затворником за скрипкой в угоду желанию матушки наблюдать своего отпрыска на сцене концертного зала имени Чайковского в качестве, кого бы вы могли подумать, первой скрипки.

К большому неудовольствию моей родительницы (говорит, что ее непрекращающиеся уже сорок лет мигрени из-за меня) первой скрипкой я не стал, как не стал второй, и даже десятой. Дирижер нашего районного оркестра, человек с нервным тиком конечностей (отчего виолончели у нас вечно сбиваются с ритма), определил меня в резервный состав. Помимо моей скромной персоны там числится совершенно глухая старушка-вдова, приблудившийся рыжий котенок и засохший кактус.

Впрочем, по своей натуре я не склонен к унынию, а жизнь свою, несмотря на некоторые затруднения социального характера, мне удалось устроить необычайно увлекательно. Как и в детстве, все время между репетициями провожу за книгами и в любезных беседах с моими добрыми приятелями. Правда, прохожие странно косятся, когда во дворе я имею удовольствие разговаривать со старой рябиной, парой синиц или оставленным кем-то под скамейкой дырявым ботинком, но они это все по незнанию, я нисколечко не сержусь. Если бы они хоть на пару минут прервали свой челночный бег, заглушили рой беспокойных мыслей и внимательно прислушались, то непременно смогли бы убедиться, что у всего есть свой голос – тоненький, чуть различимый шепоток. И если свой слух тренировать (а мой, поверьте, изрядно вымуштрован!), столько чудесных вещей откроется!

Но простите, простите великодушно, я опять отвлекся. К истории, господа!

Как уже упоминал, это удивительное происшествие имело место в музее города Е. У него довольно необычное здание. Музей похож на аляповатую храмину из конструктора, которую в припадке слезливой сентиментальности собрал пьяный папаша, впервые решивший поиграть со своим чумазым чадом. Считаю, что в контексте имени, которое носит сей общественный и культурный центр, аллюзия выходит презанятной.

В арт-галерее музея разместилась шикарная экспозиция авангардного искусства истинно столичного размаха. Правда, особого энтузиазма у горожан мощная по именам и масштабам выставка не вызвала. Беспредметное искусство, как правило, не встречает понимания у тех, кто зациклен на вещах. Однако супрематистские композиции слывут модным фоном для фото с демонстрацией обтягивающих джинсов, посему какая-то публика к искусству все же лицом обратилась.

Если позволите ироническое допущение, думаю, сам Малевич счел бы подобный перфоманс «мадонн и бесстыдных венер» весьма супрематистским по духу, ведь он многократно заявлял, что фигуры и формы – основы мироздания.

Все случилось ночью – в то время, когда выставочное пространство оживает в магических лучах лунного света. Если вы оказывались в музее после закрытия, то непременно поймете, о чем речь. Остальных же должен предупредить от излишне бурных фантазий – скульптуры не бегают по коридорам, портреты не покидают холсты, а чучела волков не нападают на зайцев. Как представители мира культуры, музейные экспонаты, в основном, обладают некоторой сдержанностью и манерами. Оживая, они чуть слышно шепчутся, переводят дух и аккуратно переступают с ноги на ногу, чтобы расправить затекшие члены и снова замереть к приходу первых посетителей. Да и это заметит не каждый.

Впрочем, кое-что удивительное в музейных залах все же бросалось в глаза. Уже которую ночь от картины к картине с крепко нахмуренным лбом медленно бродил сторож Леонид. Он мог бы спокойно спать или смотреть сериал про бандитов на канале с сериалами про бандитов, но мужчина уже давно для себя определил, что должность музейного охранника предполагает помимо прочих три обязанности: называть женщин «сударыни», носить пышные усы и хоть немного разбираться в искусстве, что представлено на вверенной ему территории.

Делая вид, что следит за порядком, днем Леонид ходил по длинным белоснежным коридорам вслед за экскурсоводами, а ночью, пользуясь полной на то свободой, внимательно рассматривал картины, соотнося наблюдаемое с услышанным накануне. Так он уже весьма неплохо изучил основные направления живописи, вероятнее всего отличил бы Репина от Рериха, а Венецианова от Васнецова, но авангардное искусство ему давалось с трудом.

– Эх, была бы здесь наш экскурсовод Юлечка Лантратова, – пробормотал себе под нос Леонид, вглядываясь в эскиз художника Ч., – она бы непременно обратила внимание, что в супрематизме геометрические плоскости словно парят в безвоздушном пространстве, а в этой работе такое ощущение не складывается…

– И что эта вещь в целом больше похожа на кубистическую, хотя форма не сломана, – раздался вдруг откуда-то мягкий учтивый голос.

Леонид испугано отпрянул от картины и завертел головой. Выставочный зал был пуст.

– А потом она бы добавила, что Ч. – один из самых верных последователей Малевича и всегда оставался в рамках его учений, хотя все же сумел найти свою индивидуальность, – продолжал звучать неведомый голос.

– Ой, да она всегда это говорит возле Ч., а потом переходит к С., – вдруг ответил ему другой, такой же тихий, слегка шуршащий, но отчетливо различимый.

– Кто здесь? – Леонид лихорадочно вглядывался в сумрак музейного коридора, но никого не видел. – А ну выходи! Или буду стрелять! – зачем-то добавил он, хотя единственным оружием в амуниции охранника выступала шариковая ручка для кроссвордов.

– Сharmante! – иронично пропел голосок.

– Воинственный какой! – хмыкнул другой.

– А ну замолчите! – шикнул на них третий голос, явно женский, и затем добавил чуть тише, – вам не кажется, что он нас слышит?

– Слышу-слышу! – крикнул в пустоту Леонид, – а ну выходите с поднятыми руками! Где вы прячетесь, не вижу!

Наступила полная тишина. Охранник судорожно крутил головой и тяжело дышал, тщетно стараясь разглядеть в сумраке очертания неведомых гостей.

– Нет у нас рук, – вдруг пробурчал таинственный незнакомец.

– Жора! – с досадой воскликнула женщина.

– А что Жора? – снова пробормотал невидимый Жора, – если он на нас ствол настоит, как мы руки поднимем, мол, сдаемся? О тебе же забочусь, Марин.

– Самому не верится, но в этой ситуации я Георгия поддержу, – раздался другой голос.

– Петр, и ты туда же? – устало вздохнула женщина. – Почему только мне здесь не наплевать на элементарные правила конспирации?