– Ах, Ma chеrie, Мариночка-Марина, – протянул Петр, – неужели тебя не интересует сия vita nova? В нашем-то стесненном рамой положении, три бесприютные фигуры, напрочь лишенные каких бы то ни было красок жизни! Я с вами уже покрываюсь кракелюрами от тоски!
– Это не кракелюры, – хмыкнул Жора, – это у тебя от раздутого самомнения рожа трескается.
– С меня довольно! – взвизгнул Петр, – бросаю перчатку! Дуэль! Дуэль до последней капли краски! Да начнется Danse macabre!
– Какую перчатку? У тебя даже рук нет, балда, – прыснул Жора.
– Да прекратите, сколько можно! – тщетно пытаясь унять спорщиков, тараторила Марина. Страсти кипели нешуточные.
Прислушиваясь к перепалке неизвестных, Леонид шаг за шагом медленно шел на звуки спора, пока не остановился у картины художницы Л. в конце зала. Постсупрематическая работа, по всей видимости являющаяся оммажем на живопись самого Малевича, состояла из трех мягких округлых фигур, изображенных по пояс – двух мужских позади и женской по центру на переднем плане. Бледное небо на фоне, обозначенное вверху картины полоской легкой синевы, почти совсем выцветало к горизонту. В холодном пространстве угасающих красок яркими цветовыми пятнами были четко выписаны геометричные фигуры с округлыми телами, длинными шеями и желтоватыми лицами, полностью лишенными черт. Леонид застыл перед картиной, потеряв дав речи – голоса явно доносились из холста.
– А ну заткнулись оба! – властно прогремела вдруг Марина, и спорщики тут же угомонились. – Кажется, он стоит прямо перед нами.
– Не вижу, у меня ведь нет глаз, – язвительно отозвался Жора.
– Мсье, если вы и правда здесь, подал бы вам руку, чтобы засвидетельствовать свое почтение, но таковой возможности не имею, – извиняющимся тоном добавил Петр.
– Что за чертовщина!? – закричал на весь зал Леонид.
(Прим. Вернее, он употребил несколько другое выражение, но оную газету читают в том числе нежные цветочки, норовящие упасть в обморок от любой скабрезности, посему, укажу так. Уверяю вас, это единственное намеренное искажение в нашей истории! Продолжим!)
– Пожалуйста, не при дамах! – испуганно воскликнул Петр.
– Да, не при Петеньке, – хихикнул Жора, – он у нас чувствительный!
– Я схожу сума, – замотал головой Леонид, – этого не может быть! Да-да, этого никак не может быть. Наверное, я сплю. Я сейчас просто ущипну себя и проснусь. Да-да, конечно, это просто дурной сон, закемарил на посту, известное дело.
Леонид закрыл глаза и принялся щипать себя за все, до чего дотянулся. Перестарался и сделал больно. Поморщился, укорил себя за излишнее рвение и приоткрыл один глаз – перед ним все еще висели «Три фигуры».
– Ну как? – раздался из картины меланхоличный голос Жоры.
– Нет-нет-нет-нет-нееет, – протянул охранник, отошел от картины, сделал круг по залу и вернулся, продолжая мотать головой.
– Вы здесь? – раздался голос Петра. Он старался говорить нарочито мягко и любезно.
– Это какая-то шутка? – Леонид стал пристально вглядываться в картину и бегать глазами по стене в поисках устройства, откуда мог звучать голос. – Где-то должен быть динамик, – бурчал себе под нос охранник, – я ведь такое уже видел, да-да, точно видел, в скульптурах этих, как их, питерских «перфораторов» с цветными волосами и железками в носу.
– Должно быть, вы хотели сказать «перформеров», – вежливо уточнил Петр, – смею вас заверить, мы не относимся к современному искусству, хотя и придерживаемся прогрессивных взглядов. По крайне мере, некоторые из нас.
– Так, мне надоел этот цирк, парни, – выпалила Марина. – Хотели пообщаться? Что ж, пожалуйста! Только давайте тогда уж по существу. Я – Марина, – добавила она уже мягче, – справа от меня Георгий, слева Петр.
– Друзья зовут меня Пьер, – учтиво добавил Петр.
– Откуда у тебя друзья? – не преминул уколоть того Жора, но шпилька ответа не удостоилась.
– А вы кто? – продолжала Марина.
– Охранник я. Леня. То есть Леонид, – замялся Леонид.
– О, какое чудесное имя! Могучий муж, храбрый спартанский царь! – торжественно воскликнул Петр.
– Ну, ладно вам, – засмущался Леонид, – немного может и могучий, но это у меня выправка просто еще с армейки, да и куртка чутка великовата…
– Чудесно, как чудесно! – не переставал умиляться Петр.
Леонид тряхнул головой, сгоняя с лица смущенную улыбку, волевым решением насупился и пристально уставился на картину.
– Так. Вы мне лучше скажите, что это такое? Как это рисунок разговаривает? В чем подвох? Или я сбрендил и ваши голоса у меня в голове? А ну признавайтесь!
– Технически, они и правда только у вас в голове, но это не обязательно означает сумасшествие, – мягко ответил Петр. – Как бы вам так доходчиво объяснить…
– Сейчас начнется… – протянул Жора.
– Да уж, – вздохнула Марина.
– Понимаете ли, Леонид, – как ни в чем не бывало продолжал Петр, – человек тонко чувствующий и, конечно, обладающий при этом изрядной долей фантазии, может, как бы так поточнее выразиться, мысленно проникать в мир за границами физической формы вещей…
– И это называется «поточнее»? – срезал того Жора. – Смотри, – обратился он к Леониду, – давай по-простому, на примерах. Представим, что ты долго и внимательно разглядываешь какой-нибудь пейзаж на картине. Допустим, что-то классическое саврасовское: поле, лес, грозовые тучи, вдалеке люди какие-то шоркаются. Смотришь на картину и понимаешь, ага, вот-вот хлынет дождь. А почему понимаешь? Потому что на самой картине отчетливо видишь, как листья на ветках колышутся, трава в поле под порывами ветра гнется, небо тучами заволакивает. Если ты, как Петька талдычит, персонаж с фантазией, то ты это прямо физически почувствовать можешь: и запах травы, и грозные дуновения ветра, и шум деревьев с картины отчетливо начнет доноситься. А если позволишь себе некоторую вольность, то и разговор людей услышишь, что по домам торопятся, от дождя пытаясь скрыться. Вот так картина с тобой «говорит», получается.
– Признаться, Георгий, иногда и от тебя можно что-то толковое услышать! – уважительно отозвался Петр.
– Ага, – бросил тот и невозмутимо продолжил, – вот и выходит, что у каждого предмета есть свой «голос», хоть у картины, хоть у жалобно пищащей пуговицы, что еле-еле штаны на пузе держит.
– Так это получается, каждый предмет может со мной говорить? – прищурился Леонид. – Даже, ну не знаю, допустим, чашка на столе?
– Конечно, – ответил Жора, – поставь перед собой посудину, посмотри на нее внимательно, постарайся проникнуть в ее «мысли» и «услышишь», как она хочет согреться, наполниться горячим чаем. Ну или она расскажет тебе, что мечтала родиться хрустальной рюмкой, чтоб заливаться водкой до краев. Голоса и сюжеты повсюду. Человек оригинальный их при желании слышит, многое, недоступное прочим, видит. Что та чашка сам историями наполняется, обогащается чувственным опытом.
– Но ведь это все нереально. Фантазия. Вымысел. Иллюзия! – Леонид взмахнул руками.
– О, все далеко не так однозначно, – вступил Петр. – Во-первых, в иллюзию можно верить всем сердцем. Хоть бы и секунду – но верить действительно и абсолютно искренне. Спросите писателя, слагающего легенду о могучем драконе, реален ли в момент работы над текстом огнедышащий змей, которого тот описывает. Уверяю, автор подпрыгнет на стуле и еще ожоги покажет. Во-вторых, ваша фантазия может быть осознаваемой иллюзией, но эмоции, которая она вызывает – реальны. И это самое главное. Если, скажем, одиноко гуляя в парке, вы вдруг представите рядом на тропинке приветливого зайца в галстуке-бабочке, то непременно улыбнетесь. Зайца-то, конечно, не существует (вернее, просто никто другой вам его наличие не подтвердит), но улыбка на ваших губах будет настоящая. Мозгу плевать на реальность, есть на тропинке заяц или нет – он «услышит» вашу фантазию и непременно отреагирует, ведь он думает не словами, а образами, эфемерными отголосками каких-то старых ощущений, большинство из которых даже не успевает облачить в синтаксическую форму. Представьте перед собой кусок торта – и у вас потекут слюнки. Или попробуйте посмотреть на ночь ужастик и выключить свет в спальне. Удачи с тахикардией и попытками втолковать мозгу, что ползущие по потолку щупальца – лишь тени от деревьев за окном. Так что фантазия, друг мой Леонид, это не совсем обман, это инструмент, помогающий слегка преобразовывать реальность ради получения ценных дивидендов в виде вполне себе настоящих эмоций.
– Со своей стороны я бы хотела заметить, – вступила Марина, – что к этому часто прибегают люди одинокие, пытающиеся расцвечивать жизнь недостающими красками. Порой они создают целые миры, где любят и любимы – стоит лишь прикрыть на мгновение глаза. Думаю, наш разговор как раз вызван подобным чувством одиночества, а эта картина для вас особенно важна, поэтому именно наши голоса вы услышали. Женское сердце подсказывает мне, что не обошлось здесь без госпожи Лантратовой…
– А ведь правда, – почесав лоб, прошептал Леонид. – Я ведь о ваших «Трех фигурах» и думал весь вечер, сейчас так отчетливо это понимаю. Юлечка, мне кажется, вашу картину очень любит. А я…
Леонид понял, что едва не сболтнул лишнего и осекся. Фигуры уважительно молчали.
– Просто она еще историю такую трогательную про вас рассказывает, прямо запала мне в душу, – желая перевести тему, оживился Леонид, – мол, на дворе 30-е, жесткая партийная идеология, официальное искусство – соцреализм, последователям Малевича приходится отказываться от собственных творческих замыслов, прятать свои работы, а то и обманывать, как Л. Она ведь вашим фигурам без лиц карандашом сперва глаза и рты пририсовала, чтобы в случае вопросов со стороны контролирующих органов соврать, что работа просто не закончена, так, подмалевок. Вот и правда, если приглядеться, вижу, вижу под слоем краски карандашные следы.
– Все так, – вздохнул Петр. – В угоду творческим замыслам создательницы лишились мы возможности лицезреть этот чудесный мир своими глазами.
– Но в такой визуальной форме и заключается наша художественная ценность, как произведения, мы ведь с вами уже не раз об этом говорили, – нравоучительно заметила Марина.
– Все так, все так, – снова вздохнул Петр.
– А знаете что, дама и господа, – воскликнул вдруг Жора, – а не совершить ли нам, так сказать, возврат к истокам?
– К истокам? – изумился Петр.
– Что значит возврат? – округлил глаза Леонид.
– Ой не нравится мне это… – затянула Марина.
– А вот смотрите, – расхорохорился Жора, – если сама Л. нам глаза написала, не является ли это также актом ее творчества? К тому же с этим история нашей картины обрела сюжет, который особенно ценится в мире искусства. Вся эта афера с подмалёвком, согласитесь, добавляет работе дополнительный смысл.
– К чему ты клонишь? – встрепенулся Петр.
– Да, к чему ты клонишь? – прищурился Леонид.
– Мы все об этом пожалеем, – снова вздохнула Марина, но Жору было не остановить.
– А что если мы попросим друга нашего Леонида в точности провести карандашом по намеченным самой Л. линиям, что по словам уважаемого музейного охранника еще виднеются под слоем краски?
– Господа, прошу вас! – воскликнула Марина, – это несусветная глупость, порча имущества, акт вандализма в конце концов! Петр, скажи им, ты ведь всегда был на стороне искусства!
– Я? – робко отозвался Петр, – я-то да, на стороне искусства… Но, Марин, неужели тебе никогда не хотелось взглянуть на этот удивительный мир своими глазами? Выбраться из мрака слепоты и заточения? Увидеть произведения мирового искусства, чтобы осознать себя в его контексте? Разве тяга к свету знаний не оправдывает средства?
– Лично я хочу просто посмотреть на задницу Марины, – хмыкнул Жора, – ведь фигуры и формы – основа мироздания.
– Ах так? – вскипела она, – тогда, господин охранник, пририсуйте мне еще и руку, чтобы я могла влепить ему пощечину!
– Ну тогда ему придется изобразить мне щеку! – торжествующе воскликнул тот.
Перепалка между фигурами становилась все громче. Не в силах выносить оглушительный гул кипящего спора, охранник замотал головой, но звуки голосов только усилились.
– Ладно! Ладно! – закричал вдруг Леонид, выхватил из нагрудного кармана ручку для кроссвордов и, повинуясь какому-то неясному наваждению, судорожными движениями нарисовал фигурам глаза поверх видневшихся оригинальных линий.
Едва охранник отнял ручку от холста, голоса смолкли. Сердце неистово забилось. Воздух в зале словно загустел, Леониду стало дурно. Картина перед глазами посыпалась, как в калейдоскопе, и в пелене тумана, застилавшего раскалывающуюся голову, ядовитой змеей поползла мысль – свершилось что-то ужасное.
– Что я наделал?! – начал рвать на себе волосы Леонид. Ноги его подкосились. Чтобы не упасть, охранник в последний момент уперся руками в стену, едва не коснувшись носом безмолвной картины. Теперь он смотрел прямо в нарисованные им глаза и электрическим током, отдаваясь во всех частях тела, пробежало ощущение ужаса.
Леонид почти не помнил следующие несколько дней. Он провел их в натуральном бреду, смешивая в своих показаниях правду, в которую никто не верил, и вымысел, который все сочли похожим на истину.
Журналисты, члены музейной комиссии, работники полиции – все смешалось для Леонида в одно бесформенное пятно краски. Но охраннику было наплевать. Перед глазами у него стоял лишь немигающий взгляд на округлом лице, лишенном прочих черт.
Что касается картины, то через несколько дней после инцидента она была подготовлена к транспортировке и отправлена в столицу на реставрацию. Музейные работники еще долго травили байку, будто перед погрузкой в ящик прямо откуда-то из полотна раздался тихий, слегка шуршащий, но отчетливо различимый шепоток: «Да будет свет!»
Октябрь. Подмосковье
Громоздкое свинцовое небо в изнеможении опускалось на Москву и вызывало смертельную скуку у всех, кто поднимет глаза от асфальта. Больницы оказались завалены пациентами с симптомами потери воли к жизни. Врачи падали с ног от усталости и умоляли: «Не смотрите на небо». Больные вопрошали: «Где же тогда искать надежду?»
Москвичи во всем винили политиков. Политики кривили рты и ссылались на Божью волю. Бог же ни о чем таком не помышлял, сгибая натруженную спину и мягко укладывая падающее небо на башню Федерация. «Как патриотично», – думал он, разминая затекшие плечи.
Столичная эпидемия неминуемо превращалась в катастрофу, но дикторы экстренных новостей не били тревогу, в обнимку заснув за столом еще до начала прямого эфира. В итоге ни о волне апатии в городе, ни о небывалом всплеске любви в Останкино страна не узнала, ведь смертельно скучающие операторы поленились включить камеры. В общем, был привычный октябрьский день, которых много. Обычно чуть больше тридцати.
Илье тоже было чуть больше тридцати и в это утро он особенно мрачно вглядывался в хмурое небо, застывшее на уровне окон его квартиры в «тучерезе» Нирнзее.
Успешный, красивый и на первый взгляд совершенно благополучный, Илья невольно считался примером для подражания, на который равнялись друзья и коллеги. Душа компании, франт и острослов он снискал славу сокрушителя дамских сердец, любимчика руководства и обожаемого за щедрость почетного гостя баров по обеим сторонам бульваров. Илья был вхож в лучшие дома искушенной в извращениях столичной золотой молодежи, и в кишащие тараканами студенческие общежития. Его внимания искали разрисованные под кальку красотки и стеснительные до дрожи отличницы, сверкающие запонками нервозные коллеги и беззаботные бомжи в сквере Ростроповича.
Борясь со скукой, приличествующей не стесненному в средствах столичному повесе, Илья стремился жить на пике эмоций, бросать себя из крайности в крайность и всякое свое чувство доводить до абсолюта. Каждый день он перемещался по городу с угрожающей стремительностью шаровой молнии, в один вечер легко оказываясь и на блистательной премьере в Большом театре с обворожительной кокеткой, и в самой зловонной подворотне с алкашами, чьи заплывшие лица давно потеряли различимые черты.
Однако ни стремительный взлет карьеры, ни глубина падения на самое дно человеческих пороков – ничто не заставляло трепетать сердце всем пресытившегося и во всем разочаровавшегося лирического героя. Если бы кто-то смог избежать обаяния его улыбки и внимательно заглянул в глаза, то увидел бы там лишь зияющую пустоту, в которой нет и лучика света.
В это хмурое утро телефон был на удивление безмолвен. Обычно по субботам еще до обеда «три дома на вечер зовут», а тут тишина. Илья снова проверил вымершие чаты и раздраженно швырнул телефон на кровать. Он не любил оставаться один. Едва стремительный бег жизни замедлялся, как в голову начинали проникать известные экзистенциальные мысли, не ведущие никуда, кроме как к барной стойке. Пытаясь сбежать от них, Илья торопливо оделся и вышел на улицу, полагая занять себя бесцельной прогулкой в ожидании какого-нибудь ангажемента.
Тверской бульвар был на удивление немноголюден. Лица редких прохожих с печально-блеклыми глазами казались еще серее свинцового неба. Одинокая дама рассеянно прогуливалась с пустым поводком, вяло влекущимся за ней по пыли. На скамейке в венке из багряных кленовых листьев сладко спал бездомный. Где-то вдалеке безутешно выла собака и словно умножая сконцентрированную в воздухе печаль, на ступеньках МХАТа надрывно плакал ребенок. Разочаровавшись ли в репертуаре, либо просто чувствуя себя покинутым, он добавлял в унылый октябрьский пейзаж тот неуловимый штрих, который из прочих равных выделяет истинный шедевр.
Теша себя надеждой справиться со скукой, в мрачном созерцании Илья фланировал по бульварам пока не вышел на Патриарший мост. Так и не дождавшись появления сколько-нибудь интригующих предложений от разношерстной оравы приятелей, он решил зайти в одну из кофеен на Красном Октябре, где давно заприметил и «отложил» на подобный случай весьма привлекательную баристу Татьяну. Илья не сомневался, что, подключив все свое обаяние, он сможет уговорить ее сразу отправиться в «дом холостяков», минуя формальности в виде ужина и светской беседы. «Такие бессмысленные дни удобнее всего пережидать в объятиях женщины», – подумал герой и утвердился в собственном решении.
– Магнитик не желаете? – бесцеремонно прервал размышления Ильи откуда-то раздавшийся голос. В ленивой полудреме города он звучал раздражающе бодро.
– Магнитик? – рассеянно переспросил Илья, подняв от земли глаза и увидев перед собой полную краснощекую женщину, опоясанную серым пуховым платком.
– Ага, – деловито кивнула та, указывая рукой на большую металлическую доску с россыпью магнитов, болтающуюся на перилах моста. – У меня тут есть Царь-пушка, Малый театр в тени Большого, Ленин на пне, чей-то дворец в Геленджике, кстати, пользуется спросом… Вы берите-берите, воспоминания о столице на любой холодильник!
– Мне не нужно, спасибо, – натянуто улыбнулся Илья, попытавшись изобразить вежливость.
– Да ты же толком не поглядел, молодой человек! – покупателей сегодня было немного, и женщина явно не собиралась упускать потенциального клиента. – Вот, подойди, подойди поближе, я тебе сейчас повыше подниму!
Бойкая продавщица торопливо подняла доску с магнитами и поставила на перила моста, придерживая рукой. Илья собрался с силами и снисходительно улыбнулся: «Ну, хорошо, давайте этот с дворцом. Могу переводом?».
Определенно довольная собой, свободной рукой женщина стремительно принялась отковыривать нужный магнит от доски, не давая покупателю время опомниться и передумать. От ее суетливых неловких движений жестянка вдруг скользнула на перилах, опрокинулась и полетела с моста в реку.
Лицо женщины побелело. Она в ужасе схватилась за голову руками и как подкошенная рухнула на колени.
– Моя пенсия! В них вся моя пенсия! На что я теперь жить буду! – неистово кричала она, сотрясаясь всем телом. – Горе мне, Господи!
Интуиция подсказала Илье, что в сложившейся ситуации приличным было бы выразить соболезнование. Он подошел и положил руку на плечо плачущей женщине.
– Давайте я возмещу. Частично…
– Спаси их! Спаси, родной! – продавщица вдруг подскочила на ноги и вцепилась в пальто Ильи, вперившись в того обезумевшим взглядом. – Спаси несчастную!
Последние слова женщины дерзким вызовом зазвучали в голове Ильи. Он представил, как летит с моста за магнитами и внезапно ощутил бурный прилив сил: сердце неистово забилось, кровь застучала в висках, все тело напряглось, как сжатая пружина. Доселе скучавший Илья испытал невероятный подъем, какой с ним порой случался в минуты безрассудства: нервы затрещали от электрических вспышек и в глазах заплясали языки пламени.
Не давая себе опомниться и стремясь сполна насладиться бурлящими внутри эмоциями, к которым он всегда так стремился, размашистым жестом Илья сбросил пальто и перемахнул через перила. Едва ноги оторвались от земли, он ощутил невероятную радость полета, каждой клеточкой тела торжествуя победу над страхом.
