5.
Где-то над головой громозвучно запела пустельга. Бледно – голубое небо стягивало облака к закату. Лучи остывающего солнца гладили зеркало реки, оставляя за собой золотистую переливающуюся пыль. Ветер изредка покачивал кроны сосен и морщил водную гладь. Илья поднял тяжелую голову, за ней плечи, собрал под себя локти, оттолкнулся и медленно сел. Голова и шея: будто раскаленный свинец заливали в темечко. Он пытался гнать от себя сон, стараясь дышать глубже, ровнее, но ничего не выходило. Дыхание сбивалось, застревало где-то в груди шерстяным клубком. Попытка встать разлила боль от затылка по шее к самой пояснице.
– Эк тебя, друг мой, как шатает! Чего это ты здесь? – Дрожжин отодвинул доходивший ему до плеч зеленый рогоз, укрывавший полянку, где сидел Богомолов, – Ба! Да ты небось из питейного идешь?
Спиридон Дрожжин всю жизнь ловил рыбу на прутяной самолов – ванды. К ивовым прутьям прилепляли червячков, которыми питается стерлядь, и ставили их на берегу. Дрожжин был умелым вандовщиком, знал, в какое время года подкормить рыбу стрекозой, а в какое – красными жучками. Вот и сейчас он стоял над Богомоловым с небольшим туеском, видно собирал стрекоз на прикормку.
– Не был я в питейном. – Ответил Илья, растирая шею и стараясь меньше смотреть на солнце. – Уснул, видать.
Садиться рядом Дрожжин не стал. Он протянул Илье руку и напряженно всмотрелся в гладь реки.
– Вставай, Илья Иваныч, не дело тут засиживаться. Сумереки собираются.
– А что? Пусть себе собираются. – Илья схватил покрепче поданную руку и, охая кое-как встал. Спиридон протянул ему бурак с домашним холодным квасом, и, медленно отступая от реки к деревне, тихо продолжил:
– Водяной придет позабавиться.
– Какой водяной еще! – крикнул ему в спину Богомолов, – Вы тут с ума посходили все, и меня в могилу сведете. Видел я твоего водяного во дворе у Ковалевой.
– Нины что ль?
– Нины, Нины. Ковалева, с падчерицей которая, вон за изгородью дом. Бьюсь об заклад, знает, что тут творится. Ты посчитай, – Илья остановился и показал рукой в сторону дома Ковалевых, – ты посчитай: тут версты нет, а она ничего не слышала, не знает. Думает, небось, управы нет на нее. Так я найду.
– Слышь, Илюша. Ты б это… с Нинкой не связывался. – Дрожжин, не останавливаясь и не поднимая глаз от выжженной солнцем травы под ногами, сплюнул в сторону, куда указывал попутчик.
– С чего это?
– А с того, что хорошая она баба, но бедовая.
– Заладили.
– А я тебе говорю – бедовая. Кого хошь спроси: любой скажет. – Дрожжин ускорил шаг, так что Илья еле поспевал, – Ты вот знаешь, что из той деревни, откуда она к нам приехала тоже мужики пропадали?
– Откуда мне знать.
– Так вот ты слушай. Сама она с верхней Шоши. Село Воскресенское, что через мост, знаешь? Дворов пятьдесят, наверное, в нем.
– Знаю, знаю, и?
– Так вот Нину к нам лет двадцать назад привез её брат и оставил здесь у Остафьевых на попечение. Вроде как у господ в доме работать. Было ей уже лет тридцать, красивая баба – кровь с молоком, волосы черные, как уголь, ресницы такие, ух, – Дрожжин сжал кулак и потряс им у лица. – Не замужем. Остафьев Григорий, барин, глаз на нее сразу положил, не успели телеги снять. Ну и к зиме понесла Нина ребятенка, чьего она не говорила. Брат её больше к нам не являлся, других родственников никто не видел. Дворовые девчонки помогали ей понемножку, зная Григорьев характер. Жалели дуру. Зато с другого берега бабы стали приносить, мол, как Нину из Воскресенска увезли, так перестали там мужиков-утопленников находить у речки. А пока жила там – вот уже лет пять, как пропадали.
– И?
– Ты мотай на ус, Илья. Поспрашивай про Гребневых Сашку, про Ваньку Косматого. Все из наших, пропали в тот же год, что её привезли. Да что далеко ходить. Муж её, Петр, как думаешь умер?
– Утопился поди, – усмехнулся Богомолов.
– Верно. И жена его, первая, тоже.
– От которой дочь осталась?
– Какая дочь?
– Падчерица Нины. Варвара, что ль. С кем сейчас Нина живет. – Илья остановился, нащупывая неизвестно откуда всплывшие воспоминания о сне про водяного и пуговицу. Воспоминания были неясные. Илья пытался уловить, что именно видел, но бродил как в тумане и помнил лишь ощущения. На кончиках пальцев осталась только гладкость круглой пуговицы и холод плеча старика, под кожей которого булькала жидкость. Больше ничего. Дрожжин, приняв растерянность офицера за озарение, остановился, поправил шапку, отхлебнул квасу, утер рыжую бороду и протянул бурак:
– Будешь? Варвара-то не дочь им обоим. Сиротой забрали, когда той было годков шесть. Отец ейный, Серафим, покойный. Ох и лютый был мужик, гонял семейство по всей деревне, что зимой, что летом. Никого не боялся. Да никто и не пытался супротив него идти. Огромный был, как медведь. Вот в один из дней дом и поджёг, хотел семью спалить, да только сам и не выбрался. Никто не выбрался, одна девчонка осталась. Ковалевы, бездетные, её к себе и забрали.
– Как это бездетные? Она же понесла, сам говоришь, от барина.
– А. Не донесла. До срока разродилась – не выжил мальчишка. Остафьев её в ту же ночь велел из дома гнать. Так она тут и оказалась. Ковалев, вдовый ходил, ему к лету хозяйка нужна была, так и поженились.
– Умер он у реки?
– У реки, у реки.
Дальше до деревни шли молча.
Илья встал на рассвете. У бабьего кута рядом с печкой уже рубили капусту на пироги сестры Дрожжина. Стараясь никого не беспокоить, тот вышел во двор и плеснул себе в ковш студеной воды. Не успел он поднести воду к губам, как откуда – то издалека сначала тихо, а потом все пронзительней стал разноситься по деревне женский крик. Крик затих всего на секунду, и Илье почудилось будто туманное утро с его росой на кончиках листьев и жужжанием пчел в яблоневых ветках остановилось. Но крик послышался снова, и уже не один, а несколько голосов приближались к дому Дрожжина и тянули страшное. «Утопили!».
6.
Гул все нарастал, и было ясно: несется он к дому Дрожжина. Во двор начали выскакивать девки, на ходу вытирая руки. Расталкивая их, появился заспанный Спиридон в одном зипуне и портках. К дому первыми подбежали полуголые, согнанные с печей ранним известием, ребятишки. За ним неслись сосед – охотник и рыжие братья Ивановы, стерегшие по ночам табун. Следом во двор ворвались кое – как одетые Ефросинья Маклакова с мужем.
– Отец наш, – задыхаясь проревела Ефросинья, падая перед Богомоловым на колени, – спаси, отец наш, Илья Иванович! – Проорала она из последних сил и упала в руки едва подоспевшему мужу. Тот растерянно схватил бесчувственную Ефросинью и поднял на Илью враз выцветшие глаза:
– Феденьку утопили!
Тут же во дворе Дрожжиных началась суматоха. Бабы вскрикивали, роняя руки на подолы сарафанов, потом закрывали рты, хватали снующих ребятишек и тащили в дом. Девки тоненько выли, мужики ругались, сплевывая на дёрен. Кто-то стоял молча, закрыв глаза. Кто-то, наоборот, принялся всенародно кричать, воздевая руки к небу. На таких Дрожжин шипел: «Цыть!» и велел убираться с глаз долой. Богомолов заметил, что люди стали прибывать. Он стоял рядом с Маклаковыми и пытался выспросить у них про сына. Отцу поднесли выпить водки, Ефросинью кое-как привели в чувство, и теперь она сидела, безжизненно глядя перед собой. Но ни один из них так и не смог толком объяснить, что случилось. Худо-бедно выяснилось, что нашли старшего из детей Маклаковых, семнадцатилетнего Федю, охотник и шедшие за ним с ночного выпаса Ивановы рано утром, едва принялась заря. Старый седой охотник, хромой на левую ногу, так отчаянно звал на помощь, что братья ринулись к злополучному берегу, хоть раньше и обходили его другой стороной. Младший из Ивановых, что побойчее, рассказал, мол Федька лежал в камыше ничком. Рубаха на нем была изорвана, спина и руки в царапинах, голова мокрая. Охотник велел на тело не смотреть, а звать бегом на помощь. Сам он, ругаясь беспрестанно, добавил, что рот у парня был открыт, будто мальчишка пытался хватать им воздух. На этих словах Ефросинья снова упала на колени перед Богомоловым и затянула: «Батюшка, найди! Найди душегубца! Все отдам, батюшка, только найди!».
Унтер – офицер подозвал Дрожжина, и они, не сговариваясь, вместе зашагали к реке. Люди со двора было двинулись за ними, но Илья, резко обернувшись, разрешил идти только отцу и нашедшему тело охотнику. За старшим Маклаковым увязался средний их сын. В дороге отец Феди, красный от слез, рассказывал, что де мальчик его был тихим, спокойным, в драки не ввязывался, иногда оставался работать в городе. Невесты у него не было, рябоват был, да и телом хил. Из друзей – братья да сестры.
– Как он мог оказаться ночью у реки? – Илья понимал, что спрашивать Маклакова за сына сейчас бесполезно, но решил попробовать.
– Ума не приложу! – Воскликнул в ответ тот.
«Ну конечно, все они у вас дороже золота, а как случились что, видеть не видели, знать не знали…» – сердился Богомолов. «От реки до деревни версты три, – рассуждал он про себя, – добежать может и быстро получится, а вот дойди. Хотя дорога наезженная, хорошая».
– А конь есть у вас? Ездил Федя? Может вы его скотину пасти в ту ночь отпустили?
– Да какая скотина, один у нас, батюшка, конь. Старый, гнедой. Мы его только на работы по весне запрягаем.
– Как же это он, получается, пешком сюда ночью добрался. Темно же, хоть глаз выколи!
– На полную все видно, – вдруг вмешался в разговор средний Маклаков, – они и выходят на полную только.
– Кто выходит? – изумились одновременно Маклаков и унтер-офицер.
Мальчишка лет пятнадцати, был так же худ, как брат, но лицом чист. Его узенький подбородочек дергался, видно было: не хотелось выдавать братову тайну. Волосы кудрявые и светлые спутались, и он принялся разбирать их пальцами, переживая за то, что собирался сказать.
– Так, русалки.
– Какие русалки?! – заорал Маклаков. Он попытался было замахнуться на сына, да сил было только что тащить тяжелые ноги.
– Ясно всё. – Вздохнул Богомолов.
Пацаненок поравнялся с офицером.
– Я не вру! Он к русалкам с весны каждую полную луну ходил. Пели ему они. Хорошо с ними было. Он на одной жениться летом собирался. – Выпалил горячо он, но увидев отца опустил подбородочек к груди и тихо-тихо заплакал.
Илья прибавил шагу, чтобы не слушать ругань подоспевшего Маклакова, и первым добрался до накрытого сукном тела Феди. Всё, как рассказывали: рубаха вся в мелкой ряске, изодрана на спине и рукавах, глаза выпучены. Точно, утопили. Илья накрыл тело обратно, и принялся ходить по берегу, поглядывая в сторону дома Ковалевых. «Конечно, ничего она не слышала, не видела, а если падчерица?» – подумал он, отодвигая руками рогоз. Высокая трава пришла в движение, где-то у кромки река гулко зашлась плесом.
– Кто здесь? – Крикнул Богомолов.
Дрожжин и охотник обернулись, Маклаков сидел над сыном не шелохнувшись. Тишина. Илья шагнул за рогоз, и высокая трава сомкнулась за его спиной. Налетела мошкара и слепни, жужжа, вмиг облепили одежду, пытаясь добраться до плоти. Офицер чертыхнулся и вернулся к реке. К берегу другой дороги не было: тропинка к дому Ковалевых – вон до него рукой подать, и вторая – наезженная колея в деревню.
Федю тем временем отец взял на руки и понес, как есть домой. От телеги наотрез отказался, да и родителю в таком горе никто перечить не смел. Сукном тело было обернуто кое-как, рука парня из-под него свисала и болталась при каждом шаге. Отчего-то от страшного зрелища не мог Илья отвесть глаз. Пальцы на той руке были синюшные, запястья грязные, а в ране будто отсвечивало что-то. Вот оно что! Илья крикнул:
– Стойте!
– Батюшка, дай Христа ради, сына отнести оплакать. – оОец, заходясь в рыдании обернулся на Богомолова и присел на одно колено, чтобы отдохнуть. Он обезумевше разглядывал лицо сына через сукно, не замечая ничего вокруг. За это мгновение Илья успел схватить и рассмотреть рану на руке Феди. Издалека Богомолову почудилось, будто из неё торчит чешуя. Но, присмотревшись, тот понял: не чешуя, а чешуйка. Одна, огромная, как монета пяти рублей, с ровными острыми краями и толстой серебристой серединкой. Как её могли не заметить ни Маклаков, ни Ивановы с охотником? Чешуйка в суматохе выпала в траву. Он быстро поднял её, помог уговорить отца погрузить тело на подъехавшую телегу, выслушать подоспевшей Ефросиньи вой и наконец показал находку Дрожжину.
– Эка… – тот утер рукавом проступивший пот от набирающей ход июльской жары, и, вернул чешую Илье. – Точно не рыбья. Толстая. У нас таких не водится, не водилось до сей поры. А рыбу я здесь всю наперечёт знаю. Эта точно не ейная. Сам же видишь.
– А чья? Только ты, Спиридон Захарыч, мне про нечистую силу не затягивай!
– И не собирался. Идти пора, полдня потеряли.
Богомолов осуждающе цокнул в спину удаляющегося за телегой Дрожжина, сунул чешую в зепь и снова раздвинул рогоз.
7.
Едва сомкнулись за спиной Богомолова стеною зеленые стебли, послышались возня и шёпот.
– Перестань, – тянул женский.
– Не перестану, – отвечал ему мужской.
– Ну хватит.
– Иди – ка сюда.
Отмахиваясь от мошкары, Илья вслушался в разговор. Голоса раздавались справа, почти у берега, но в этом месте он обрывался скоро, был заросшим и непроходимым, спуститься к воде, а её плеск был ясно различим, не было никакой возможности. Илья вертел головой, привставая на носки сапог. Вдруг у берега, где трава росла чуть реже, показалась черная мужская голова. Богомолов вытащил успевший увязть в грязной жиже сапог и устремился к ней. Голоса стихли. В траве замелькали цветастые концы платка, видимо, сидевшая у реки наскоро повязывала им голову. Через пару мгновений головы выросли и явили Илье парня и девушку. Ей было лет двадцать от роду. На полном лице – румянец во всю щеку, веснушки и игривый прищур зеленых глаз. Девушка, наклонив голову, заправляла мягкой ладонью последние рыжие прядки в платок. Мужчина был старше девушки, но ниже её почти на две головы, коренаст, в свежей рубахе, перехваченной пояском. Он едва успел отнять руку от дородной талии крестьянки, и сейчас трусливо заглядывал за спину надвигающемуся Богомолову. Его сапоги с низкими голенищами и новенький армяк, который тот прежде успел подхватить с земли, выдавали человека богатого и, судя по всему, не местного.
– Чего, сударь, изволите, – начал он первым, шагая Илье навстречу, – а? Ваше высокоблагородие? – судя по всему крестьянка успела шепнуть ему, что за человек потревожил их в утренний час.
Илья отвечать не спешил. Он рассматривал укрывшийся в зарослях кукушкиного цвета наскоро сколоченный спуск к воде. Тут было всего несколько досок на бревне, а рядом, нечто вроде скамеечки. Оказывается, эта часть берега давно обжита. Богомолов ухмыльнулся. Обычно Низовские ребята не ходили с девчонками к реке, а после гуляний миловались у старой ветряной мельницы, стоявшей на невысоком холме в трех верстах от раскинувшегося пшеничного поля.
– Изволю искать убийцу старшего сына Маклаковых. – Без церемоний ответил Богомолов, – Слышали иль видели чего? Давно тут сидите? – Обратился он к девушке.
– Кого убийцу? – Выдохнул парень. Его красивое лицо переменилось из надменного в озадаченное. Девушка при этом налилась краской, опустила глаза и оправила запачкавшийся землей сарафан. От Ильи не укрылось, что новость крестьянку не удивила.
– Феди Маклакова. Знаешь такого? – Он встал между мужчиной и крестьянкой. – Как звать тебя?
– Зина.
– А чьих ты, Зина?
– Городецких.
– А! Отец-барский извозчик?
– Да.
Поняв, в какой переплет попала, Зина опустила глаза, прижала подбородок к груди и отвечала тихо. Мужчина смотрел на обоих нетерпеливо, видно было, как в нем росло желание поскорей убраться от реки.
– А вы?
– Григорий Тепляков, прибыл на лето и проживаю в усадьбе Киреевых. Кого говорите убили? Где? Здесь?
Илья прищурился и показал в сторону места, где нашли Федю.
– Крестьянского сына. Смотрите: и полверсты нет. Я вас слышал хорошо, должно быть, вы тоже что-то слышали.
– Я? Ничего, Ваше Высокоблагородие! – Поспешно и обезоруживающе поднял руки Тепляков. – Мы сейчас же покинем это место, чтобы не мешать служить вам нашему Отечеству, а вы сделайте милость… – Он наморщил лоб. – Не рассказывайте никому, что видели нас.
Илья хотел было возразить, но блестящие пуговицы на новеньком армяке Теплякова, холеная кожа и начищенные слугой сапоги остановили его. Стало быть, господа в летних домах уже принимают гостей, ездят на приемы в город, а значит, начальство уже к завтрашнему утру будет бить кулаком по дубовому столу и орать, прояви он сейчас неучтивость.
– Зина, а ты знала Федю Маклакова?
– Знала, батюшка.
– Зачем он сюда ходил, скажешь?
– Нет. Знать не знаю, вот тебе крест!
– Была у него может любовь? Сватался к кому?
