Ночью, если не спишь, всегда хочется жрать. И курить.
Пожрать нечего.
Зато в пилотке заныкана сигарета.
Мне немного стыдно, что зажал ее от Цаплина, Ну, да ладно.
Осторожно, на цыпочках, подхожу к полуприкрытой двери на лестницу и торопливо курю мятую и кривую "приму".
Аккуратно бычкую и прячу окурок обратно в пилотку – Цаплину на пару тяг, после подъема.
Звонит телефон.
В два прыжка возвращаюсь к тумбочке и хватаю трубку.
– Учебная рота…
– Как служба, сынок? – интересуется чей-то хрипловатый голос.
– Ничего пока, – машинально отвечаю. – А кто это?
В трубке усмехаются:
– Когда спрашивают: "Как служба?" положено отвечать: "Вешаюсь!". Впитай это, а то после присяги заебут.
Я впитываю.
– А сколько прослужил уже? – опять любопытствует голос.
– Неделю почти… Опять подвох какой-то? – я даже рад возможности поболтать.
– Подво-о-ох?.. – удивились в трубке. – Слово-то какое… Наебка, обычно говорят… Ты сам откуда?
– Москва.
– А я с Воронежа. Слышал такой? Почти земляки. Вот так-то.
Я молча киваю.
– Я, зема, чего звоню-то… Попрощаться. Последнюю ночь тут провожу. Утром в штаб, за документами, и все!.. Дембель у меня, прикинь! Послезавтра дома буду!
– Завидую! – искренне говорю.
– Вот и решил позвонить в учебку. У тебя-то все впереди. Но, зема, не кисни. Дембель неизбежен, как заход солнца! Удачи тебе! Давай!
– Счастливо.
Положив трубку, я присел на краешек тумбочки.
Бывает же такое… Не все из них звери.
На тумбочку нам звонят постоянно. Из казарм, с КПП, с объектов. Отовсюду, где есть телефон. "Сколько?" – рявкает в трубке устрашающий голос. Нужно назвать оставшееся до ближайшего приказа количество дней. "Вешайтесь, духи!" – блеют нам в ответ.
Проблема в том, что звонили и деды, и черпаки. Последним, соответственно, до приказа на полгода больше.
– Кому? – спрашиваю, стоя на тумбочке во второй раз. – Деду или черпаку?
Трубка захлебывается руганью.
– Ты, душара, сам знать должен! Попробуй только ошибись, сука! Ну! Сколько?!
– Вешайся! – отвечаю.
В трубке что-то квакает. Обещают сейчас же прийти и убить.
– Приходи.
Кладу трубку.
До конца наряда в мандраже.
Никто не пришел.
Некоторые пытаются вынести из столовой куски "чернушки", черного хлеба – его, в отличии от пайкового белого, выставляются целые подносы. Прячут в карманах сахар.
Сержанты устраивают внезапные обыски.
К найденным кускам добавляется целая буханка. Весь хлеб приказывают сожрать за несколько минут. Нормативы разные. Всухомятку – пять минут. С кружкой воды – две. Иногда предлагают выбирать самому.
Удивительно – знают ведь, что не уложатся, а все равно пытаются, запихивают огромными кусками, давятся, блюют…
За невыполнения "норматива" получают по полной.
С сахаром любит развлекаться сержант Роман. Заставляет зажать кусок зубами и бьет кулаком снизу в челюсть. Бывает, сахарные крошки вылетают вперемешку с зубными.
Каждый раз, обыскивая меня, Роман по-детски удивляется:
– Длинный! Как же так – тебя голод не ебет, что ли? Вон какой ты лось! Чего хлеб не нычешь?
– У меня метаболизм замедленный, – обычно отвечаю я.
К научным словам сержант Роман испытывает уважение. Молча бьет меня кулаком в грудь и переходит к следующему.
Сержант Роман отличается удивительным мастерством. В долю секунды он может нанести пару коротких и точных ударов по скулам провинившегося. Да так удачно, что не оставляет синяков. Челюстные же мышцы у жертвы на пару дней выходят из строя.
Получивших свое от Романа легко вычислить в столовой – они не едят второе, а осторожно, вытянув губы, пытаются пить с ложки суп.
По-южному веселый и задорный, Роман щедро награждает нас, духов, "орденом дурака". Суть заключается в следующем.
На выданной нам форме металлические, со звездами, пуговицы крепятся к сукну специальной петелькой-дужкой.
Роман, как эсэсовец Мюллер из "Судьбы человека", проходит вдоль шеренги на вечерней поверке и размеренно, с силой и неумолимостью парового молота, каждого бьет кулаком в третью пуговицу сверху.
Через несколько таких поверок на груди расплывается синяк размером с блюдце. В центре – маленькая черная вмятина от дужки.
Ее, эту самую дужку, я загнул, прижав к основанию пуговицы, в первый же день, по совету, полученному на гражданке от отслуживших уже друзей. Синяка у меня почти не было, да и вкладывал мне Роман не сильно. Так, для формы.
Неделю спустя, после бани, я поделился секретом с Мишаней Гончаровым. Уж очень пугающе выглядел его "орден".
Где знают двое… Через несколько дней, на утреннем осмотре, Роман заставил всех расстегнуть третью пуговицу. Приказал отогнуть петлю обратно. А за порчу казенного имущества мы отбивались на время часа полтора.
На этих "орденах" сержант Роман и погорел.
Наступила жара, и на зарядку мы побежали по форме номер два – голый торс.
Мимо шел замполит полка.
С Романа сняли лычки и отправили в кочегарку. Не в печь, к сожалению, а старшим смены.
5.
Мы сидим в бытовой и подшиваем подворотнички. Самое трудное – правильно натянуть их на ворот гимнастерки. С каждым днем подворотнички становятся почему-то все короче и короче. От ежедневной стирки и сушки утюгом вид у них замусоленный и жалкий.
Подшивой – белой тканью, нам, духам, до присяги подшиваться не положено. После, когда из духов мы станем бойцами, разрешается подшиваться тоненьким, в два раза сложенным куском материи.
Черпаки и деды подшиваются в несколько слоев, больше пяти. Выступающий кантик выглядит у них красивой белой линией. На внутренней стороне, у сходящихся концов, стежками обозначаются флажки – один у черпака и два у деда.
У нас никаких изысков нет, поэтому выглядим мы, как и положено – по-чмошному.
Входит Криницын.
– Вот! – потряхивает он измятым тетрадным листком. – Выпросил у Зуба. Он мне надиктовал, а я записал.
Круглое лицо его разрезает довольная улыбка.
– Это поважней будет, чем присягу учить! "Сказочка" называется! Зуб сказал, что деды сразу, как нас в роты переведут, ее спрашивать наизусть будут. Кто не знает – по сто фофанов отвесить могут.
Листок идет по рукам. Доходит и до меня. Я вглядываюсь в торопливые криницынские каракули. Разбираю следующее:
Масло съели – день начался.
Старшина ебать примчался.
Мясо съели – день идет.
Старшина ебет, ебет.
Рыбу съели – день прошел.
Старшина домой ушел.
Дух на тумбочке стоит
И ушами шевелит.
– Это что за херня? – поднимаю глаза на Криницына.
Тот снисходительно улыбается:
– Так я же говорю – "сказочка". Ее дедушкам на ночь заставляют рассказывать. Мне Зуб объяснил все и прочитал ее. Чтобы мы, это… Ну, готовы были. После присяги-то…
Продолжаю читать:
Дембель стал на день короче,
Спи старик, спокойной ночи!
Пусть приснится дом родной,
Баба с пышною пиздой!
Бочка пива, водки таз,
Димки Язова приказ
Об увольнении в запас.
Чик-чирик-пиздык-ку-ку!
Снится дембель старику!
Возвращаю листок.
– Ну, что, – говорю, – неплохо. Фольклор, как ни как. Не шедевр, конечно. Но четырехстопный хорей почти выдержан. Произведение явно относится к силлабо-тонической системе стихосложения.
– А? – по-филински вращает головой Криницын, тараща глаза то на меня, то на других.
– Учить, говорю, легко будет. Давай! После отбоя мне расскажешь. С выражением.
С каждым словом завожусь все сильнее. От нестерпимого желания съездить Криницыну по роже сводит лопатки и зудит спина. Чувствую, как приливает к лицу кровь.
Вовка Чурюкин трогает меня за плечо:
– Остынь, чего ты…
Чем ближе к присяге, тем дерганей мы становимся. Уже вспыхивало несколько коротких драк. Любая мелочь способна вывести из себя.
