По спальням расходились строем, молча. И только когда дверь закрылась, ребята зашумели, заваливаясь на кровати. Йока положил руку Пламену на плечо, но тот сбросил ее и опустился на кровать, закрыв лицо руками.
– Пламен. – С другой стороны подошел староста группы. – Слышь, ты не переживай. Это потому что ты новенький. Они всегда ломают новеньких. Ты, главное, не связывайся с ними, не старайся им что-то доказать. Все равно они добьются своего, а шкурка выделки не стоит.
– Ничего они не добьются… – прошипел Пламен сквозь зубы. И никакой уверенности в его словах не было. И Йока тоже не ощущал уверенности, он не думал, что это выглядит так страшно, что это будет всерьез – настолько всерьез.
– Тихо! – крикнул кто-то. – У нас до отбоя только полчаса. Давай, Мален, доставай скорей.
– Надо, наверное, новеньким рассказать, что раньше было… – пожал плечами Мален.
– Некогда. Потом расскажешь, а сейчас читай.
Мален читал свою книгу про Ламиктандра – с исписанных мелкими буквами тетрадных страниц. И хотя Йока не слышал начала, все равно было интересно.
Перед отбоем, за пять минут до которого в коридоре прозвенел звонок, все ребята разделись до трусов и выстроились возле спинок кроватей. И тогда Йока увидел на спине у Малена жуткие кровоподтеки и ссадины, на самом деле жуткие – непонятно было, как Мален может ходить и говорить; по мнению Йоки, он должен был лежать и плакать от боли.
В спальню явился воспитатель, прошел по обоим рядам между коек, пристально всматриваясь в лица, дал команду ложиться в постель и, уходя, выключил солнечные камни под потолком.
Йока не мог уснуть. Да и не успел привыкнуть – по ночам они с Важаном занимались, укладываясь на рассвете. Все происшествия этого длинного дня словно ждали, когда Йока останется в одиночестве… Чтобы навалиться на него разом.
Как все глупо получилось! Глупо и страшно… И ведь Важан даже послал Черуту, чтобы тот перехватил их с Костой на мосту в Брезене! Коста… Лучше бы он не прятал мотор от Цапы, и тогда… Может быть, Инда соврал? Может, Коста жив? Если бы Йока своими глазами не видел, что Коста ранен в живот, он бы Инде не поверил. Змай? Нет, в это нельзя поверить, просто нельзя!
Йока уткнулся лицом в подушку, от которой неприятно пахло лекарством. Наволочка была в темных пятнах – наверное, на ней остались следы чьей-то крови…
Какие гнусные мысли! Гнусные! Прав Вага, сто раз прав. «Слышишь, Йелен? Вся эта катавасия случилась только из-за тебя». И эта девочка, которой двенадцать лет, – она была ранена, а не Йока. Она сейчас лежит где-то с перевязанными ногами и не может уснуть. И ремнем били Малена, а не Йоку, Малена – а он слабый, он неженка, он худущий и совсем маленького роста. Он должен учиться в Лицее искусств, он должен писать книги, его вообще нельзя бить! Это все равно, что бить девочку! И не Мален выдумал это обреченное на провал нападение.
Подушка – тонкая и жидкая – душила неприятным запахом, и сетка кровати громко скрипела от малейшего движения. И это было неприятно, нельзя было даже пошевелиться так, чтобы об этом никто не узнал.
Ну почему, почему Цапа их не догнал? Почему Черута так плохо прятался на мосту?
– Йелен? – На плечо легла легкая, почти невесомая рука Малена. – Йелен, ты чего? Не надо, не плачь, слышишь?
Йока не заметил, что плачет. И… здесь нельзя плакать так, чтобы этого никто не увидел. Значит, здесь вообще нельзя плакать.
Он не посмел оттолкнуть Малена.
– Мален, Мален, прости меня. – Йока повернулся к нему лицом, смахнув слезы краем одеяла.
– За что? – Тот поднял брови – за окном было еще светло, солнце только-только начинало садиться, но в спальне царил полумрак.
– За то, что я… Я подставил тебя, я всех подставил, я всех всегда подставляю… И Стриженого Песочника. И Коста… Коста умер в больнице… – Слезы снова наползли на глаза, и лицо Малена расплылось за их пеленой. – Мален, я никогда больше не позволю им тебя ударить, никогда. Я клянусь тебе.
– Мне вовсе не за что тебя прощать, пойми. Ты же хотел меня освободить. И я знаю, Стриженый Песочник сам признался тогда чудотворам, чтобы они не думали на тебя, что ты мрачун. Не надо, не переживай. Так сложилась жизнь и всё, слышишь? Ты не видел, как вчера все радовались, что ты идешь нам на помощь!
– Что толку! Я только сделал хуже…
– Но это же не твоя вина. Это же не ты стрелял в ребят из ружей, правда? Не ты дубинкой ломал им руки, не ты избивал нас на плацу, правильно?
– Больно тебе, Мален?
– Сейчас – нет, не очень. Честно. И это не страшно вовсе, правда, я не вру. Плохо только, что я расплакался, но многие плачут; Вага говорит, что это нормально, что не надо стыдиться. Я не хотел плакать, оно как-то само так… И я не испугался, честное слово.
– Мален, да не оправдывайся, не надо. И я сказал: больше никто тебя не ударит. Я клянусь.
– Спасибо. Ты всегда меня защищаешь, потому что ты сильный. Это очень хорошо, когда сильный стремится защитить тех, кто слабей. Значит, он сильный по-настоящему. Так делал Ламиктандр. Знаешь, я когда пишу свою книгу о нем, я почему-то его представляю очень похожим на тебя, только взрослым, конечно.
Эти слова и смутили Йоку, и были, несомненно, очень приятны. И если раньше он ревновал своего любимого героя к Малену, то тут почувствовал свою причастность к этой книге, словно и вправду чем-то помог Малену в ее написании.
– И, знаешь, я тоже тогда тебе поклянусь, – продолжил Мален. – Я обязательно напишу про тебя книгу. Я научусь писать хорошо, по-настоящему, и тогда напишу книгу про тебя. Я клянусь.
Резюме отчета от 17 июня 427 года. Агентство В. Пущена
Допрошен доктор Белен – психиатр, составивший медицинское заключение по делу Югры Горена, его лечащий врач. Получено очень мало информации.
1. Белен не считает пророчества Горена псевдогаллюцинациями, вызванными чрезмерным употреблением алкоголя или других дурманящих веществ, хотя и не отрицает злоупотребления ими.
2. Белен считает пророчества Горена способом привлечь к себе внимание, что свойственно людям с алкогольной зависимостью. А также попыткой оправдания этой зависимости в собственных глазах и в глазах близких.
3. Горен, по мнению Белена, выдавал за пророчества явную ложь.
4. Белен уверен, что смерть Горена – результат параноидного психоза, а не спланированное убийство.
Ныне Слада Белен лишен медицинской практики.
Получены сведения о владельце дома в д. Бутовка, где, по утверждению Й. Йелена, проживал Ждана Изветен, магнетизер. По документам владельцем дома является Нрава Знатан, 358 г. р., проживающий в Брезене у дочери и зятя.
По данным из архива Славленского университета, Збрана Горен окончил экономический факультет в 401 году, обучение оплачено семьей Горенов. Югра Горен поступил на горный факультет в 392 году, в 394 году переведен в Ковченский университет (со стипендией от Афранской Тайничной башни), который окончил в 399 году (с отличием).
Плавильня «Горен и Горен» перешла братьям по наследству от отца, скончавшегося в 406 году от воспаления легких. Их отец был рожден вне брака, мать – Задорна Горенка, младшая прислуга в доме П. Прадана, чудотвора, одного из командоров Славленской Тайничной башни. После рождения сына З. Горенка покинула службу и переехала в Речину, в собственный дом. До совершеннолетия сына получала от Прадана ежемесячное пособие. Прадан оплатил также обучение ее сына в коммерческом училище Славлены, а после смерти оставил ему небольшой капитал, на который и была построена плавильня «Горен и Горен» (первоначально – «Горен и сыновья»). Сведения частично подтверждены финансовыми документами семьи Праданов.
17 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир
Сначала Спаска недоумевала, почему нельзя было ехать на хорошей лошади, в карете или кибитке, а потом поняла: там, куда они направлялись, не прошла бы карета и переломала ноги хорошая лошадь. А эта старая мохноногая кляча тащила за собой тяжелую и крепкую телегу напрямик через болото, упорно и ритмично вытаскивая из грязи увязавшие копыта.
Они ехали через безлюдные места, и болото вокруг мало напоминало то, на котором выросла Спаска. На нем не росло черники, гоноболи или брусники, только мох. Редкой зеленой сетки клюквы Спаска тоже не увидела. И лежало оно от горизонта до горизонта, леса не было вообще. А если и встречались выступавшие над болотом островки, то поросшие кустарником, а не деревьями. Унылое было место, совсем гнилое.
Милуш неуверенно правил лошадью, изредка оглядываясь на отца, который хорошо знал дорогу, но отца вымотали трое суток пути, он почти ничего не говорил, и уже не пытался шутить, и не замечал ворчания Милуша. А на его вопросительные взгляды отвечал коротко, односложно.
Только когда в тумане показался большой дом на острове, отец немного оживился, воспрянул, даже улыбнулся.
– Чей это дом? – спросил Милуш беспокойно.
– Мой, – ответил отец то ли с гордостью, то ли с горечью.
Дом этот нельзя было сравнить с дедовой избой, но и на высокие городские дома он не походил. Приземистый, крепкий, теплый, он был сложен из старых толстых бревен, пропитанных дегтем, с тесовой крышей и – Спаска замерла на миг, не веря своим глазам – с прозрачными окнами! Стекла, конечно, были не такими огромными, как в царском дворце или доме Вечного Бродяги, но и не мелкими, каждое – с ладонь отца. Над крышей дома поднималась труба, сложенная из круглых светлых камней, и окружал его целый двор – банька, ряж колодца, поветь…
На островке было сухо, и Спаска увидела дренажные канавки, прорытые от дома в болото. А между колодцем и банькой стояла черная плита – надгробный камень, древний, поросший мхом.
– Что-то мрачновато, – глянув в ее сторону, сказал Милуш.
– Напротив, – коротко ответил отец.
– Это кто-то из твоих близких? – Милуш оглянулся.
– Нет. Это могила Чудотвора-Спасителя.
…Мерзлая земля с трудом подается под ударами тяжелой холодной кирки (вкус смерти на губах), неохотно раскрывает свою бесстыжую черноту. Все глубже и глубже яма, все грязнее снег вокруг… Мертвый человек с узким лицом на дне ямы… Комья тронутой инеем земли падают на его лицо.
Милуш присвистнул.
– И ты в этом уверен?
– Полностью. Когда-то он был хозяином этого дома.
Отец хотел добавить что-то еще, но замолчал, зажмурив глаза.
В доме было пять комнат и кухня с большой беленой печью, не похожей ни на деревенские, ни на городские.
– Это очень старый дом, – пояснил Милуш, когда они уложили отца на кровать в самой большой комнате, – отец сказал, что это комната хозяина дома. – Такие печи строили еще в те времена, когда зимы были морозными и снежными. И богатый дом – печь с плитой и дымоходом. Змай, чем ты ее топишь? Она же должна сжирать дрова, как прорва!
– Я топлю только плиту, – тихо ответил с кровати отец.
– Давай-ка, Спаска, принимайся за хозяйство… А я займусь твоим отцом всерьез.
Она растерялась: ей никогда не приходилось самой вести хозяйство. Тем более такое большое – и огромный дом, и целый двор, и лошадь под поветью… Она хотела начать с припасов, купленных по дороге и оставленных в телеге, но Милуш накричал на нее (а отец – на Милуша), когда увидел, что она стаскивает на землю мешок с мукой. Спаска вернулась в дом, не зная, что ей делать.
Милуш посмотрел на нее снисходительно:
– Вытри пыль, помой полы и поставь тесто. А на ужин сделай мучной болтушки, что ли…
– В подполе есть вяленое мясо и рыба, овощи, крупа и масло. Ягоды моченые, – сказал отец и добавил: – И вино.
– Про вино забудь, – тут же сказал Милуш.
К вечеру Спаска освоилась, и ведение хозяйства уже не казалось ей чем-то серьезным и обременительным: у мамоньки она делала то же самое. Единственное, что ее отвлекало от дел, – это прозрачные стекла. Она иногда замирала перед окном и не могла отвести от них глаз: болото было видно до самого горизонта.
Милуш до ужина растирал в ступке привезенные с собой снадобья, мешал из них мази, варил зелья и ставил настойки – как на воде и масле, так и на хлебном вине. Лягушачьей слизи у него было не много, и он в самом деле ходил на болото ловить лягушек, сказав, что в следующий раз этим займется Спаска, потому что лягушачья слизь – лучшее средство для рубцевания ожогов. Отец спал – маковые слезы делали свое дело, хотя Милуш начал беспокоиться: их не следовало пить дольше трех дней. И строго-настрого наказал Спаске давать их отцу только на ночь, чтобы он мог отдохнуть и набраться сил.
Спаска и сама это понимала, не столько зная, сколько чувствуя опасность маковых слез, погружающих человека в грезы, из которых нет выхода.
– Не давай, даже если будет просить, – говорил Милуш. – А он будет просить, маковые слезы хитрые, они ему подскажут, как тебя уговорить. Сначала они в самом деле снимают настоящую боль, а через несколько дней порождают боль ненастоящую. Если не прекратить, они постепенно завладевают человеком: без них боль кажется в несколько раз сильнее. И чем дольше он пьет маковые слезы, тем хуже ему без них. Вот поэтому их не пьют по пустякам. А если боль убивает человека, маковые слезы его добьют, избавят от страданий насовсем.
– А как определить, может боль убить или не может?
– Когда увидишь, то сама догадаешься. Бледность – первый и главный признак. Пока кричит и мечется – холодный пот, липкий, когда метаться сил уже нет – кожа сухая. Сердце трепыхается слабо, но часто. Губы синеют, лицо заостряется, как у мертвеца. Тут уже ничего не поможет, а маковые слезы остановят сердце навсегда. Татке твоему это уже не грозит – отпился, отлежался немного.
Отец проснулся к позднему ужину (а Спаска успела испечь хлеба и сварить похлебку из вяленого мяса со сладкой рассыпчатой репой и мукой): крепкий сон прибавил ему сил, и он поел – в первый раз с той ночи, когда они покинули Хстов. Спаска кормила его с ложки протертой репкой и жмурилась от радости: за эти дни она так и не привыкла к мысли, что отец жив.
– Таточка, тебе не трудно глотать?
– Еще как трудно. – Голос у него был слабым, но Спаска видела, что он снова шутит. – Пожевать за меня уже пожевали, может, ты и поглотаешь за меня?
– Ешь давай и не ломайся, – проворчал из-за стола Милуш. – Я лучше знаю, когда надо есть, а когда не надо.
– Это неправильно, – сказала ему Спаска. – Мне Свитко говорил: если человек не хочет есть, то есть и не надо. Иногда голод лечит лучше лекарств.
– Ерунду Свитко говорил. Не голод лечит, а вода, которая вымывает яд из тела. Когда человек не ест, воде легче. Но ожоги должны рубцеваться, и тут одной воды маловато. Так что корми отца четыре раза в день, понемногу, вари овощи с мукой в мясном отваре и протирай. Молока тут нет, жалко. Молока хорошо бы. И не солонины, а курятины.
Отец еще днем сказал, что маленькая уютная комнатка с окнами на восток предназначается Спаске, – и ей там сразу понравилось. Перед тем как лечь, она долго смотрела на болото через прозрачные стекла, думала об отце – и вдруг испугалась радоваться, чувствовать себя счастливой. Ей показалось, что за эту радость когда-нибудь придется заплатить с лихвой. Слишком сильным было воспоминание о боли, которая едва не раздавила ее, едва не убила, – теперь казалось, что боль в самом деле может убивать. И никакие маковые слезы от нее не спасут, разве что проведут в мир грез, из которого нет выхода. Отец остался жив, но рано или поздно наступит день, когда он поднимется на ноги. Наступит день, когда чудотворы поймут, что он жив, – и захотят убить его снова.
Побоялась она думать и о Волче – словно мысли о нем могли повредить отцу, словно, думая о нем, она что-то отнимала у отца. И не сомневалась, что ее сострадание, ее слезы и мысли помогают ему встать на ноги.
Небо, хоть и покрытое тучами, оставалось светлым, гораздо светлей земли – и его было больше, чем в замке. Или так только казалось? И ночь была гораздо светлей, чем те ночи, к которым привыкла Спаска. Света хватало даже на то, чтобы разглядеть буквы, процарапанные на черном надгробии: Чудотвор-Спаситель… И надпись эта была словно горькая насмешка, словно чья-то шалость, издевка над мертвецом. Спаска решила во что бы то ни стало утром прочитать все, что было выбито на надгробии, – из окна мелкие буквы ей было не разобрать.
Светлая, но пасмурная ночь разбавляла темноту комнаты густыми сумерками. Спаска оторвалась от удивительного окна и собиралась лечь, когда увидела в дверях человека со свечой в руках. Он не был похож ни на отца, ни на Милуша, и Спаска шагнула назад, не зная, звать на помощь или нет. И она бы обязательно вскрикнула, как вдруг увидела, что свеча в руке человека не освещает комнату. И ее огонек, и силуэт в дверях – призрачны, как свет за прозрачным окном. И узкое лицо показалось ей знакомым – днем она видела, как на него падают комья мерзлой земли…
Между тем человек посмотрел на Спаску так, словно желал ей доброй ночи, а потом поставил свечу на сундук напротив кровати и вышел на цыпочках – но она все равно услышала, как под ним скрипят половицы. А потом раздался легкий хлопок двери, ведущей в сени.
Бывший хозяин дома? Чудотвор-Спаситель? Спаска посмотрела на ничего не освещавшую свечу, но та растаяла в темноте.
Появление призрака не напугало Спаску – были в ее жизни вещи пострашней давно умерших чудотворов. Наоборот: свеча, поставленная на сундук, словно давала разрешение на ее присутствие в доме. Как будто призрак позаботился о том, чтобы ей не было страшно в темноте. Она легла в постель – мягкую, уютную, теплую – и тут же заснула.
