– Кто бы мог подумать, а?
– А знаешь, что я сейчас чувствую?
– Откуда же мне знать? Что я тебе, енот-телепат? Чудес не бывает, Нати.
– Я чувствую сострадание к Богу.
От изумления Тугрик чуть не расплескал собственнолапно изготовленный коктейль.
– Ну ты!.. Гордыня в тебе – размером с Гималаи! И это хорошо. Иначе не справишься.
Через час енот уже сидел у Натана на коленях и нежно обмахивал его лицо хвостом. Эйпельбаум уворачивался и от хвоста, и от возлагаемой на него миссии. Енот витийствовал:
– Будучи семейным психологом, ты прекрасно угадывал сбивчивый вектор сексуальных предпочтений в обществе, – делился наблюдениями за Натаном политический аналитик Тугрик, и на его черном носу сверкнули солидные роговые очки. Сверкнули и пропали, но Натана уже ничего не изумляло. Его коленям было тепло. – Ты умело угождал всем крайностям и тенденциям. Тебе не составит труда перенести этот стиль управления людьми и их желаниями на политическую деятельность. Не забывай, Нати, сколько у тебя осталось последователей, брошенных и страдающих сирот. Ты же не станешь ими разбрасываться?
– Каких еще сирот, Тугрик… Я бездетен как в самом банальном, так и в высоком смысле…
– Ой ли?
Енот спустился на пол, подбежал к кухонной стене, тихонько, но требовательно взвыл, и обои истлели, а стена стала ослепительно-белой. Первозданной стала она. Тугрик прикоснулся к стене хвостом, и на ней, как на киноэкране, засияли эпизоды славных деяний Натана.
Вот Эйпельбаум в церкви. Связав отца Паисия и переодевшись в его рясу, возвестил он с амвона изумленным прихожанам, что освобождает их от семейных уз. Натан (настенный) неторопливо оглядел иконы, перевел взгляд на притихшую паству, прислушался к потрескиванию восковых свечей и приступил к проповеди: «И что ты смотришь на сестру свою с вожделением? Почему только смотришь? – вопрошал Натан настенный у енота и Натана застольного. Тугрик взвизгивал от хохота, и, восхищаясь Натановыми проделками, показывал Эйпельбауму большой палец. – Или не ведаешь, что сила твоя недолговечна, а дни – сочтены? Всякий, кто смотрит, должен и познать», – проповедовал со стены Натан.
– Как тебе морду-то не набили? – восхитился енот. – А, прости, я забыл… Набили… Но не сразу! Дали высказаться…
Натан продолжал проповедовать со стены: «Братья и сестры! Помните ли вы, что апостол Петр отрекся трижды за одну ночь, а любил он – Иисуса! Чего же ждете от себя вы, бесконечно далекие от Петра и его святости, любящие простых смертных?! Отречение от любимых должно стать вашим вечным спутником. Иначе не может быть: таков закон Божий. Таким уж Он создал этот трагикомический мир».
– Вот тут ты прав, наш мир трагикомичен, – енот вздохнул и схватился лапками за голени застольного Натана, намереваясь снова угнездиться у него на коленях. Это удалось еноту не без труда, и он воззрился на настенного Эйпельбаума, который не унимался: «Так что же лучше, братья: спермотоксикоз или спермодонорство? – обратился он к мужичкам, собравшимся вокруг дерзновенного лжебатюшки. – Вопрос нелепый, тем более в стране с острейшим дефицитом здоровой спермы, где каждый мужчина мнит себя Дон Жуаном, а на проверку оказывается профессиональным онанистом, и не более».
– Нати! – погрозил пальчиком енот, всласть перед этим похихикав. – Зачем шалил? Зачем переодевался в чужое? Пришла пора, Нати, одеться в свое. Но надо признать, что ты оставил выдающийся след и в распутниках, и в адептах целомудрия! Оставил!
– Ладно, все это пустое… – тихо, стыдливо возразил Натан. – Дела давно минувших лет…
– Я знаю про тебя все и даже больше, – прищурился хмелеющий енот, взмахами хвоста создавая новые картины на стене, и Эйпельбаум вновь переживал то постыдные, то триумфальные эпизоды своей жизни (частенько они полностью совпадали).
Енот махнул хвостом, и настенный Натан, исполненный аскезы и смирения, являющий собой покорность Божьей воле, принялся читать вслух отрывки из своей книги «Взаимосвязь любви и веры». Тугрик протянул руку к настенному Натану, и тот послушно передал еноту книжку. Енот начал жадно перелистывать страницы.
– Как это все любопытно! Даже предисловие интересное, хотя обычно эти филологические бредни никому не нужны! – Тугрик торжественно зачитал: – Эйпельбаум основывал чувство единственности избранника (или избранницы) на чувстве единого Бога: «Тот, чье сердце знает, что мир сотворен Господом, для того есть лишь один путь: выбрать единственного (единственную) и создать семью, разрушимую только смертью»… – Енот остановил чтение. – Все люди, Нати, которые читали и почитали тебя, ждут твоего нового слова, все сироты ждут твоего возвращения к отцовству, – Тугрик снова погрузил нос в книжку. – Крах института семьи Эйпельбаум связывал с утратой людьми религиозного чувства: «Пока все не уверуют, институт семьи будет лежать в руинах. Что за любовь у неверующего? Лишь поиск наслаждений и удобств, лишь тщетная надежда, что кто-то избавит тебя от тьмы в твоей душе. Люди боготворят мгновение и не верят в вечность; они не желают собрать свои разрозненные дни в судьбу».
Енот налил себе рюмочку, но передумал пить, наткнувшись на следующие строки: «Неверующий в Бога обречен считать, что его женщина – случайный набор хромосом, случайно встретившийся с ним в бессмысленном потоке жизни. И только верующий способен сделать случай законом и противостоять раздробленности бытия. Только его «Я» не рассыплется в песок мгновений».
– Ты полагаешь, Нати? – енот внимательно всмотрелся в аннотацию книги на обложке, и захохотал так, что слезки брызнули из глаз его прямо в книгу, и запотели стеклышки на внезапных очках его: – А вот это что такое тут сообщено? А? – и Тугрик зачитал аннотацию вслух: – «Вы можете скачать на свой айпад приложение к этой книге. Приложение ироническое, но светоносное: «Как уверовать в бытие Божие, пока вам несут десерт»… Шутишь, Нати? С божественным шутишь, да?
Натан застольный усмехнулся: он уже подзабыл про свои деяния и дела, и уж тем более про остроты.
Тугрик приложил книгу к своему хвосту, и хвост моментально скачал приложение. Енот стал выжидательно смотреть на свой живот, тот заискрился и воссиял, и по шерстке забегали строки. Тугрик с азартом читал текст, возникающий на его шерстистом пузе: «Посмотрите вглубь себя – что вас беспокоит? Что угодно, но только не то мгновение, которое вы проживаете сейчас. Это либо страх перед будущим, которое вы сочиняете так плодотворно, что начинаете жить там заранее, полностью переселяетесь в него. Либо – беспрестанное сожаление о прошлом, которое, сколь ни старайся, не изменить. Задумайтесь о себе, и вы поймете, что вы есть химера, созданная из вчера и завтра».
Тугрик хлопнул еще пятьдесят, живот озарила непобедимая волна света, и строки замелькали с новой силой, правда, вели они себя нетрезво: перекашивались, наслаивались друг на друга и толкались, а порой даже падали с живота на пол и исчезали: «Вырываться из челюстей прошедшего и грядущего можно только благодаря любви. Только любовь дает возможность жить настоящим. Только любовь дает шанс воистину быть, быть во всей полноте своего существа».
– Только любовь, Нати. Красиво как говоришь… А вот это что? – Тугрик указал на свой живот, на котором явились строки черные, строки суровые, строки ровные и трезвые: – Избранные парадоксы Эйпельбаума периода семейного пессимизма: «Цель брака – дети. Так вынуждены считать те, чья жизнь не удалась, а мечты – разбиты. Каждый неудачник видит смысл своей жизни в другом, маленьком будущем неудачнике. Вечный круговорот несчастных…»
Натан вздохнул, а живот Тугрика продолжил предъявлять Эйпельбауму его собственные, давно им самим забытые слова: «Сам себя не полюбил, но надеешься, что через любовь другого себя примешь? Нет, друг. Из двух калек не получится одного здорового. Создать подлинную семью может лишь тот, кто всю жизнь способен провести в одиночестве»…
Енот вдруг полез обниматься. Целуя Натана, он восклицал: «Это так прекрасно, – чмок, – что ты ничего не понимаешь! – чмок-чмок. – Что ты ни в чем не разбираешься! Виват, Нати, виват! Браво, кипучее, браво, могучее пустое место!»
По животу Тугрика сновали строки из произведений Эйпельбаума периода как семейного нигилизма, так и семейного оптимизма. Тугрик раздраженно смахнул строки с живота, они скользнули на пол и, змеясь, исчезли под плитой. Последними под плиту заползли слова «вечный круговорот несчастных». Енот слегка погрустнел и снизил интенсивность объятий и поцелуев.
– А вот теперь, Нати, главное тебе скажу: подлости я от тебя не ожидал. Как ты мог сказать, что тебе безразличны оставленные тобою люди?
– Да не безразличны! – оскорбился Натан. – Мне просто нечего им сказать, нечего! Я пуст! Пустое место!
– Ой ли?
– Ой ли! – злобно рявкнул Натан в лицо еноту, но тот не смутился и не обиделся.
– Каждым своим заблуждением ты был так увлечен, что оставил тысячи последователей.
Кухонная стена вспыхнула десятками фотографий. Лица женские и мужские сменяли друг друга, возникали и гасли: все это были люди, когда-то поверившие Натану и до сих пор не утратившие веры.
– Видишь тысячи этих оставленных тобой, тоскующих по тебе, верящих в тебя граждан и гражданок? Они – фундамент нашего политического актива! Ты же понял, к чему я клоню? – енот поднялся во весь рост, грудь его теперь пересекала лента с орденами, и он, сделав благородный полупоклон, поднял тост: – За царя Натана!
Эйпельбаум захохотал, замолк и засмеялся снова. Но тост поддержал.
Далее в памяти Натана случился непродолжительный провал: но он помнит, что вместе с енотом неутомимо сдвигал бокалы – во имя муз и разума. Сдвигал и увещевал:
– Тугрик, дорогой, я не верю в политические реформы. Все это пустое, все это неглавное. Необходимо преобразование человека, а не государства.
– Ты слишком русский Натан, ты чрезмерно, чрезвычайно русский! – енот начал с восторгом, но закончил с осуждением и грустью: – Твоя привычка жить, будто не существует государства, приведет к тому, что оно тебя сожрет.
– Преобразование человека! – упрямо повторял Натан. – А не государства! Этому я посвятил свою жизнь… Ты же видел, – Эйпельбаум указал на стену, на которой все еще мелькали эпизоды его прежнего жития, исполненного позора и героизма.
– Ты отравлен русской культурой… Как это случилось? Может, ты еще и православный? Может, ты сейчас воздашь хвалу смирению? Передо мной – бунтовщиком и карбонарием? Нисколько не стыдясь своего рабства?
– Да при чем тут рабство, енот-ты-либерал!
– Что-то непристойное ты произнес сейчас, Натан. Покайся.
– Хватит уже! Я все понимаю! Верховенство права, торжество демократии – все это задачи великолепные! Но! Не первостепенные! – Натан налил себе снова и поднял рюмку. – Человеческий удел так трагичен, что…
– Ой, не начинай! Твоя любовная лирика у меня уже в печенке, а она ведь такая мааааленькая…
– Да я не про несчастную любовь! И если б только в ней было дело!
– Да вообще не в ней дело, Нати. Не верю я в нее, – он посмотрел на Эйпельбаума с внезапной суровостью. – Ты своим биографам голову морочить будешь, а я-то тебя знаю, как свои пять ноготков, – он показал Натану правую лапку, возложил ее на бутылку с водкой и поклялся. – Не верю ни в твою несчастную любовь, ни в простоту твою, которую ты тут передо мной изображаешь. Твое страдание – от жажды великого смысла и сокрушительной миссии, вот откуда оно, Нати.
Выпили снова. Погрузились глубже. Натан упрямился:
– Ты пойми: лишь поверхностные люди могут надеяться, что со сменой правительства или сменой политической системы изменится трагическая сущность жизни. Это иллюзия, Тугрик, и я не стану ей служить. Зло слишком многолико и хитроумно, чтобы можно было победить его, изменив государственное устройство. Я верю в изменение мира только через изменение каждого отдельного человека. Усилия самосовершенствования можно предпринимать только в одиночку. Тут общество не поможет – ни хорошее, ни плохое. Никакое.
– Наливай! – патетически приказал Тугрик. – Открывай и наливай!
– Вторую бутылку? А впрочем… – Натан выполнил повеление енота. – Как в тебя вмещается? И печень у тебя, говоришь, карликовая?
– Я такого не говорил, – насупился енот.
– А как у тебя с похмельем? Утром нужен рассол? Сохрани баночку, вот эту, с черри… Ты чего?
Тугрик трясся от смеха на коленях Эйпельбаума. Они выпили еще по одной, и еще по одной. Енот закусывал орехами и занюхивал хвостом, предлагая Натану сделать то же самое. Тот поначалу отказывался, но когда часы пробили два, согласился: погрузил нос в теплую шерсть и глубоко вдохнул, совершив третью, уже окончательную мистическую ошибку. Натану показалось, что от запаха хвоста он опьянел сильнее, чем от водки.
А енот вновь пошел в атаку.
– Это ты, Натан, поверхностен. Подумай! Порядочно ли требовать самосовершенствования от людей, которых неутомимо, ежеминутно насилуют? Честно ли ждать, что саморазвитием займется тот, кто обокраден и одурачен? Это демагогия! И подлость, – в голосе Тугрика явились интонации обвинительные и неумолимые. – Ты думаешь, Натан, что изъясняешься как философ? А ты подобен циничным политикам и хищным попам! Не обижайся. Кто еще тебе скажет правду, кроме енота?
– Да какие обиды, – обиженно пробормотал Натан.
– Знаю, что ты думаешь! – вознес Тугрик свой голос на вершины пафоса, вознес и уже не опускал до конца волшебной вечеринки. – А думаешь ты вот что: «Разве не благодаря страданиям выковываются крупные мысли и большие чувства? Так, может быть, и хорошо, что государство несправедливо, а люди – несчастны? Не выкуют ли эти муки титанов духа?»
– Вы-ку-ют… – повторил Натан по слогам, словно пробуя этот глагол на вкус.
– Я угадал, Нати? Совестно признаться, да?
– Ты огрубляешь, Тугрик! Как же ты все огрубляешь…
– А представь такую картину: на кострах сжигают людей, а кто-то умный-разумный, вот прямо как ты, подходит к ним и восхищается: «Ну как же здорово придумано с кострами! Не надо вопить! Пламя выводит вас из зоны комфорта! Поговорим после аутодафе. Увидите, какое это обновление».
Енот решительно соскочил с колен Натана, встал напротив и посмотрел настолько суровым взором, что Эйпельбаум начал трезветь.
– Не уподобляйся таким умникам. Погаси костры и разметай угли. Освободи людей и накажи инквизиторов.
Трижды прокукарекал петух. Не успел Натан воскликнуть – «Откуда ж петухи в Москве?» – енот приложил палец к его губам и прошептал: «Вот против петухов мы бунтовать не станем. Не наш уровень».
Прячась в коробку и утрачивая дар речи, Тугрик дал последний на сегодня завет:
– Ступай в Кремль, Натан.
Больше Эйпельбаум к водке не прикасался, а ранним утром вышел из дома и сел в метро, ничего вокруг себя не замечая, а стремясь мысль разрешить: с чего же начать – с преображения человека или изменения политической жизни?
На Охотном ряду Натан исполнился решимости начать с преображения человека, на «Библиотеке имени Ленина» усомнился в этом, и решил сначала преобразовать государство.
Когда Эйпельбаум вышел на Красную площадь и направился к Кремлю, один-единственный, но проницательный взгляд на двуглавого орла помог ему обрести истину: войну надо вести на два фронта, воздействуя одновременно на духовную сущность человека и политическую структуру государства.
«Господи, как все просто!» – рассмеялся Натан.
Чувствуя неотложность задачи, побуждаемый хором страждущих, который он слышал теперь и наяву, Натан попытался прорваться в Кремль, чтобы воззвать к тем, кто называл себя элитой…
Кремлевская охрана не оценила его идей, не оценила благородного порыва: уже через минуту Эйпельбаум мчался мимо Мавзолея, стремясь поскорей скрыться в глубинах московского метро. Он ехал домой, на «Бабушкинскую», и мысль его, свободная и печальная, мчалась вместе с поездом:
«Иначе и быть не могло. Охранники несчастного тирана сами несчастны. Но они так полюбили свою неволю, что готовы уничтожить каждого, кто попытается сломать прутья их клетки. – Натан с состраданием вспоминал кремлевских охранников, хотя один из них стукнул его прикладом по спине, чтобы навсегда отбить желание проникнуть в Кремль. – Неужели духовное пламя и талант подарены мне лишь для того, чтобы я всласть посмеялся над этими несчастными? Ты шутишь, Натан… Талант для того и дается, чтобы разделить общую судьбу, заболеть их болезнями, взять на себя их недуги…» Натан заметил, что повторяет один из ночных тостов Тугрика, но это его не смутило: разве истина теряет силу из-за того, что ее возвещает енот? Совсем наоборот!
Натан вернулся воодушевленным. Тугрик приметил это, но, как и положено, до полуночи был нем. А ровно в двенадцать до соседей Эйпельбаума донесся космогонический гвалт: Натан и енот примеряли и с гневом отбрасывали идеологии. Был отвергнут царизм, посрамлен марксизм, осмеян капитализм, поднят на смех либерализм и вышвырнут на свалку истории космополитизм.
Над идеей глобализации енот хохотал так потусторонне, так страшно, что у милейшего соседа Эйпельбаума, Ивана Порфирьевича Чирикова, до рискованных отметок поднялось давление.
– Что делать? – потрясал Натан соседей великим русским криком. – Кем стать, чтобы спасти страну? Как себя вести, чтобы мне поверили?
– И чтоб ты сам себе поверил, – веско добавлял Тугрик.
Обольщение идеологиями и бурное их отрицание сопровождалось неутомимой примеркой костюмов. Тугрик, как оказалось, днем метнулся в магазин, где закупил множество одеяний. В числе прочего он приобрел детскую военную форму – для своих будущих перевоплощений.
Голос енота обрел интонации ушлого политтехнолога: «Каждый ботиночек и платочек должен гипнотизировать и манить, должен навеки приковывать к нашей идее! А идею мы должны выбрать до первых петухов, и ее неотразимость должна быть равна твоей, Нати».
В полтретьего утра Натан предстал перед енотом: лапти, крестьянский кафтан, деревянный посох. Тугрик приблизился к Эйпельбауму вплотную, и, скептически прищуриваясь, обошел его со всех сторон. Достал неведомо откуда кипу и водрузил на голову Натана – словно короновал.
И хвост енота взвился к небесам победоносною трубою.
Натан Эйпельбаум становится русским националистом
Мы, исследователи жизненной дороги Эйпельбаума, удивлены не фактом обращения Натана к русскому национализму, а тому, что этого не произошло гораздо раньше. Не удивлены мы и тем, что именно с появления енота начался блистательный путь Натана Самоварца, как прозвали его в благодарном народе…
Долг ученых вынуждает нас прервать повествование, чтобы дать стенограмму нашей дискуссии. Не утаивая ничего, мы показываем, что наши головы «наполнены дымом непонимания», как выразился отец Паисий. Мы предъявляем читателю попытку постичь тайну и ее непостижимость. Мы считаем: необходимо показать, как наш коллективный разум искал истину и не находил ее, и как в итоге распался, чтобы воскреснуть – но об этом позже…
Мы решительно собирали остатки нашей воли, поскольку нам предстояло рассказать о фантастическом политическом взлете Натана, который, как полагали отец Паисий и богослов, можно объяснить только чудом (благодаря Эйпельбауму в политологии появился термин «претерпевшие чудо», описывающий перманентное состояние нашего прекрасного народа).
Дискуссия началась со слез батюшки.
– Что с вами? – я поставил перед отцом Паисием стакан воды.
– Печалюсь я, как в школьные годы на уроках алгебры. Что мы творим?! Объяснить один икс мы намерены через другой икс! К многоликому еврею прибавился говорящий енот, а мы что? Сидим да радуемся, что вот теперь-то наконец во всем разберемся! Мы что, олухи?! Одна тьма встретится с другой и вспыхнет свет? Мы в это верим?!
Раздалось хихиканье из тьмы, и мы заметили, что психолог угнездился отдельно от коллектива – в дальнем темном углу комнаты. Я все крепче убеждался, что психологами становятся, потому что тайно мечтают излечить себя и переносят на других свое подавленное желание избавиться от расстройств и маний. Заявляю об этом, чтобы быть предельно честным: с самого начала исследований я относился к психологу предвзято.
– Мы забираемся в дебри! – предупреждал нас отец Паисий. – Мы совсем не понимаем, почему Натан прекратил свою, пардон, амурную активность. Отчего так восстрадал, что захотел принять басурманскую веру? И что его сподвигло последовать за енотом?
Услышав свою последнюю фразу как бы со стороны, батюшка схватился за голову, горько нашептывая: «Последовать за енотом… За енотом последовать, братцы…»
