РУКАВодство по рукоприкладству
Александр Иулианович Рукавишников
Это удивительная книга познакомит читателей с человеком, который утверждает, что в изобразительном искусстве и карате много общего.И не только утверждает, а доказывает это своей жизнью и творчеством. Известный скульптор Александр Рукавишников лет пятьдесят вел дневники, и эти записи легли в основу книги о времени, творчестве, взаимоотношениях с родными, коллегами, друзьями и недругами.Избитое выражение «аромат времени» тем не менее точно определяет ощущения, которые читатель получит, прочитав эти порой ироничные, но чаще серьезные и глубокие размышления большого художника. Для широкого круга читателей.
Александр Рукавишников
РУКАВодство по рукоприкладству
Неожиданности Александра Рукавишникова
Отрывки из дневников и другие мемуарные тексты художников – это всегда автопортрет, и притом в придачу еще что-нибудь – подчас такое, чего читатель, казалось бы, не мог и ожидать.
В забавном и вызывающем названии «Рукаводство по рукоприкладству» просматривается несколько смысловых пластов. Тут возникает образ человека, которому, так сказать, все нипочем и море по колено. Он легко играет двумя значениями слова «рукоприкладство»: одно из них – насмешливо-полу хулиганское, соединяющее в себе мордобой с творческим актом. В конце концов, чтобы каркас скульптуры хорошо сделать и глиной его обложить, нужно очень даже руки приложить, и притом намаяться изрядно. А дальше ведь и литье, и установка…
Тема боевых искусств, психология «черного пояса» и мироустройство с точки зрения каратиста высокого класса красной нитью проходит через все житейские коловращения юной, молодой, зрелой личности – всегда настроенной на борьбу и жизнь в борьбе. В такой двойственности легко угадывается и другая ипостась пишущего: он – интеллектуал особого рода, владеющий парадоксальными стратегиями поведения. Да и непринужденная манера зашифровать свою собственную фамилию в как-бы ошибочном написании слова «рукаводство» тоже указывает на то, что перед нами – не просто образец разнузданной столичной богемы позднесоветского образца, а маэстро языковых игр и даже виртуоз вербального искусства. Может быть, он Виттгенштейна вовсе даже и не читал, но бывают такие личности, которые в своем психофизическом устройстве отражают актуальные интеллектуальные склонности.
Читатель приступает к знакомству с героем с самого начала с множественными ожиданиями. Автор воспоминаний – умница и творческая личность, но не тихий созерцатель чудес Вселенной, а неистовый и отчаянный лихач на путях жизни. Там сшибка на сшибке, там что ни поступок – так либо физический тумак, либо символический пинок. Там юные дарования и их созревшие аватары то попадают в милицейский «обезьянник», то швыряются в приступах гнева двухпудовыми отливками (попробуйте разок, и многое поймете.) Там прекрасные дамы из художественной среды заходят за грань всякой речевой благопристойности. Там кипит жизнь – непричесанная, гримасничающая, вечно неожиданная.
Неожиданность и непредсказуемость – во главе угла. Это философия жизни и одновременно философия искусства нашего мудреца, сэнсея, шута горохового, актера всемирного театра. Далее можете подобрать определения по своему усмотрению. Где еще вы найдете творческое кредо, которое гласит, что художнику полезно испытать ощущение, подобное тому, которое испытываешь от легкого удара головой об связку лука в темной комнате? И ведь это он не для эпатажу нам выдает. Он умница и знает, о чем говорит. Он не просто для блезиру поминает Филонова, который толкал своих учеников под руку, когда те рисовали. Ибо Случай правит миром. Так говорили и Шекспир, и Кальдерон, и так гласит дзенская мудрость.
Толкнуть под руку, выбить из колеи, – это означает разбудить человека от обычного сна, от бессознательного течения жизни. Душа просыпается тогда, когда нам прилетает неведомо что, неведомо откуда и неизвестно почему. Такова и стратегия боевых искусств высокого уровня, такова стратегия нового искусства. Провозвестниками такого искусства были сюрреалисты Парижа и обериуты Питера. Старшими товарищами Александра Рукавишникова были Ив Клейн (в том же Париже) и Джон Кейдж – порождение удивительного Нью-Йорка.
Они и их единомышленники не просто начитались дзенских коанов, а обнаружили главную истину нового искусства. Люди так повернули свою историю, такого над собою насотворили, что теперь нет смысла обращаться к ним с проповедями доброго, разумного и вечного. Будить их и только будить – в уличном хаосе и в студенческой аудитории, в библиотеке и на худсовете, в пьянке-гулянке и творческом усилии. Продумывать и планировать хорошо сделанную вещь – дело гиблое. Притворись дурнем, гулякой праздным, обалдуем-моцартом; вроде как случайно мимо проходил. Тут у художника есть шанс. Прочие шансы упущены. Про то и пытается нам сказать сегодняшнее искусство Запада и России.
Александр Якимович
Моей маме Ангелине Филипповой
Когда Бог создал Адама и из ребра его создал Еву,
он увидел, что Адам хочет о чем-то его попросить.
«Чего еще ты хочешь?» – спросил Господь Адама.
«Дай мне немного счастья», – ответил он.
Тогда Бог взял кусок глины и подал Адаму
со словами: «Сам сделаешь».
Предисловие
Дорогой читатель, хочу вас сразу предупредить. Книга, которую вы держите в руках, специфическая: не то чтобы очень веселая, если не сказать немного нудноватая; рассчитанная на подготовленного и, буду честен, не совсем нормального читателя (ну а какой нормальный человек в трезвом уме по собственной воле приобретет фолиант под названием «Рукаводство по рукоприкладству», наверняка путаный и сумбурный – как обычно пишет непрофессионал-писака). Состоит книга из страниц моих дневников, которые я веду для себя лет пятьдесят, не меньше. Записываю понравившиеся цитаты, свои мысли, делаю наброски для будущих произведений. Это книга ощущений человека, который посвятил скульптуре жизнь напролет. Не только ей, но и всем ее основным составляющим: воздуху, пространству, объемам. Нет, правильнее сказать – объему. Сечениям, иллюзорной весомости, тектонике, осям напряжения, цельности и так далее. Думаю, результатом деятельности скульптора, в идеале, должно быть изменение настроения зрителя в лучшую сторону. А во вроде бы бездушном том или ином материале должно появиться то или иное эмоциональное наполнение, которое должно перерасти в ощущение внутренней силы и одухотворенности. Понимаю, звучит малореально, однако о достижении такого результата я тоже хочу в этой книге поразмышлять.
Хронология моей жизни сложилась таким образом, что момент первых серьезных соприкосновений с миром скульптуры совпал с судьбоносной встречей с моим сенсеем в области другого, не менее интересного искусства – искусства каратэ. О том, как этот человек повлиял на мою жизнь, я расскажу чуть позже, а пока поделюсь с вами следующим занятным наблюдением: у этих видов искусства есть много общего. Я понял это, когда заметил, что ИЗО помогает на занятиях боевыми искусствами – в понимании структуры движений, в пластике, в динамике и в возможности увидеть все это как бы абстрагируясь, со стороны. А философия восточных единоборств, в свою очередь, заметно влияет на мою скульптуру своей кажущейся алогичностью, спонтанностью и мистическими принципами перевоплощений.
В какой-то момент мне захотелось развить эту идею взаимосвязи, выстроить некую систему. И я начал: сначала осторожно, если не сказать робко, потом смелее, до тех пор, пока не начали вырисовываться вполне четкие очертания закономерностей, которые открыли для меня новые возможности. Например, сочетать несочетаемое, смешивать техники, материалы, стили, фрагменты. Зачем мне это было нужно? Затем, что в наше время художнику необходимо изобрести свой индивидуальный язык; обрести лицо, тем самым узаконив себя в истории искусства. Кстати, этот найденный почерк значительно повлиял не только на мой творческий вектор, но и на манеру преподавания. Я тут недавно подсчитал, что веду мастерскую в Сурке[1 - Сурок – Московский государственный академический художественный институт имени В.И. Сурикова] уже больше двадцати пяти лет! И с уверенностью могу сказать, что из нее вышла целая плеяда замечательных, ярких, самобытных, не похожих ни на кого и друг на друга скульпторов.
В этой книжке мне хотелось бы поднять с земли и внимательно рассмотреть тот «сор», из которого, как вы знаете, рождаются стихи, музыка, скульптура, живопись, архитектура и так далее. Который на самом-то деле никакой вовсе не сор, а сакральный хаос нюансов, увиденных и выхваченных каким-то чудаком, скомпонованных им же и поднятых им до высоты критерия. Для художника крайне важно разглядеть в этом эссенцию смысла, а не пройти мимо, коротко зевнув. А порыться в этом соре предлагаю вместе. Я не раз это делал в компании великих, читая дневники и порой не совсем понятные установки Паши Филонова, погружающие в далекие времена рассказы Кости Коровина и Кузьмы Петрова-Водкина, вроде бы дурацкие заветы и советы Васи Ситникова, эксцентричные записки Сальвадора Дали. Очевидно, стоит остановиться, иначе можно перечислять до конца книги. Думаю, что автору «Дельфийского возницы» понравился бы Роберт Фрипп. Хотя Лев Толстой говорил Чехову: «Шекспир скверно писал пьесы, а ваши еще хуже». Это панибратство через века свойственно большим мастерам. Школа Рубенса может морочить голову только обывателю, но не Филонову. Он, умирающий от голода на железной сетке-кровати, видел всю марцифаль (выражение тюремное, означает смесь марципана и кефали) предлагаемой живописи. Это и есть Страшный суд (поверьте художнику).
Эта книга не претендует, конечно, на то, чтобы быть полноценным руководством: писать его было бы самонадеянно и, самое главное, бесполезно. Всё-таки никакому рукоприкладству (читай – делу, занятию, ремеслу), я полагаю, нельзя научиться, следуя руководству. Скорее это коллекция мыслей, соображений и воспоминаний человека, который посвятил скульптуре – самому сложному, на мой взгляд, для восприятия виду искусства – много времени. А также советов, предостерегающих молодых от неосторожного обращения с граблями и велосипедами.
Что такое скульптура.
Объем и воздух
Наша публика так еще молода и простодушна,
что не понимает басни,
если в конце ее не находит нравоучения.
М.?Ю.?Лермонтов.
«Герой нашего времени»
Если попытаться сформулировать ответ на вопрос: «Что такое скульптура?», уверен, что многие столкнутся с затруднениями. Я же определяю скульптуру так: это объемный иероглиф в пространстве, читаемый со всех точек обзора, активно влияющий на психосферу.
Дзенское появление звука в тишине – чудо. Первый штрих изображения на девственной поверхности – сакральный акт. Представьте себе пустой череп, в котором невесомая песчинка вдруг начинает превращаться в горошину. И мы, обладатели этого пространства, с ужасом и восторгом начинаем различать черты нового объема, в который превращается горошина. И объем этот совершенствуется, усложняется и как будто начинает звучать как орган. Так рождается видение новой скульптуры.
Здесь, пожалуй, правы даосские мыслители: Великая Пустота порождает всё, и объем в том числе. Но, рождая, она его и омывает, оберегает и преподносит. Скульпторы называют это явление воздухом. Пропорциональные соотношения воздуха и объема очень важны. К воздуху необходимо относиться бережно, понимая, что он сам по себе уже великая ценность. Так же, как акварелист до конца бережет белизну бумаги, в отличие от живописца, который наслаивает свет по своему желанию. Многие старательные, но не очень тонкие художники (особенно часто это встречается в графике) заполняют всю плоскость – как бы ткут ковер. Это выглядит, как правило, довольно провинциально. А в трехмерном пространстве все это еще и усиливается. Значимость воздуха возрастает в разы. Отдельный разговор о рельефе, где пространство сжимается.
Попробуем все окружающие нас предметы воспринимать с позиции объема, расположенного в воздухе. Во-первых, мы сразу поймем, что многое является скульптурой и композиция это не что, а как. Горы, облака, машины, деревья, столбы, будки, птицы и даже человек. И мы постепенно начнем воспринимать окружающее, как его воспринимает настоящий скульптор, и учиться у всего этого. Тогда мы с сожалением будем относиться к людям, которые этого не чувствуют и не знают, но называют себя скульпторами.
А еще важно не учиться у природы, а как бы впитывать, находясь в спокойном созерцании. Не стараться, не форсировать, не анализировать, а просто проводить время, глядя на все это чудо, которое нас окружает. Андрей Тарковский говорил, что можно просто сидеть и наблюдать бесконечное кино природы. Звенящая тишина и правильный настрой создают благоприятную атмосферу для восприятия, а позже и для применения этого.
И помните: при пробуждении реальные голоса кажутся потусторонними, а приснившиеся – настоящими. Это полезно помнить во время творческого процесса.
Совсем не проклятый род
Да, чувствую в себе всех предков своих…
и дальше, дальше чувствую свою связь со «зверем»,
со «зверями» – и нюх у меня, и глаза,
и слух – на все – не просто человеческий,
а нутряной – «звериный».
Поэтому «по-звериному» люблю я жизнь.
Все проявления ее – связан я с ней, с природой, с землей,
со всем, что в ней, под ней, над ней.
И.?А.?Бунин
Мой двоюродный дед Иван Рукавишников написал роман «Проклятый род», который начал публиковаться в журнале «Современный мир» в 1911 году. Когда Сергей, отец Ивана, узнал, что сын хочет опубликовать роман, предлагал ему аж миллион рублей, чтобы этого не произошло. Но роман вышел. Как писали тогда критики: «Талантливая вещь при всей ее сумбурности». В своем романе Иван описал историю трех поколений нижегородских купцов Рукавишниковых.
Скажу без утайки: предки мои, как мне доверительно, вполголоса однажды поведали, в шестнадцатом веке грабили на дорогах около Нижнего. А потом потихоньку начали торговать и стали зваться купцами. К восемнадцатому веку занимали уже серьезное положение в купеческой иерархии города. Позже они превратились в банкиров: держали монополию по торговле металлом, не скупились на благотворительность, построили и владели сорок одним домом, для строительства которых даже нанимали Шехтеля и Микешина. Самодурствовали, покупая стада верблюдов и приказывая снимать при посетителях люстры в парижском «Максиме», собирали произведения искусства.
А потом начался двадцатый век, и случилось то, что случилось. Так, два брата Иван и Митрофан (мой дед) Рукавишниковы – поэт и скульптор – остались жить в Стране Советов. Остались – в том смысле, что не избрали путь эмиграции. Почему – неизвестно. Может быть, по интеллигентской инертности. А может, просто не понимали, насколько это затянется. «Мы все были уверены в том, что не пройдет и года, как мы вернемся в цветущую черемухами Россию» – так писал Владимир Набоков о тех временах. Кстати, насколько мне известно, Владимир Владимирович то ли в какой-то переписке, то ли еще где-то называет Ивана Рукавишникова своим дальним родственником, и факт этого родства (пусть и дальнего), конечно, не может не радовать. Мать Набокова Елена в девичестве была Рукавишникова.
В жизни Ивана и Митрофана вообще было немало занятных персонажей. Мой папа, например, вспоминал, что у них в гостях бывали Андрей Белый, Федор Сологуб, Георгий Иванов, Георгий Якулов, мастерская которого располагалась этажом выше нашей, и многие другие. Белый, кстати, однажды выиграл в шахматы у моего отца, когда тот был еще совсем маленький. И эту победу дед Митрофан ему не простил никогда.
Иван был поэтом-имажинистом. Он женился на женщине, которая руководила всеми цирками Страны Советов. А потому иногда позволял себе приехать куда-нибудь в гости в экипаже, запряженном восьмериком белых цирковых лошадей. И это в тридцатые-то годы! Голод, нищета, люди красят ноги в черный цвет в тех местах, где должны быть видны носки. Отобрали, казалось бы, всё. Всё, кроме куража. Митрофан часто советовал сыну Иулиану: «Главное – не обрастай!», имея в виду имущество. Но генетические привычки сильнее заветов мудрых. Мне в детстве часто приходилось слышать, как мама называла отца «купчина неисправимый», когда он притаскивал в дом что-то ужасно дорогое и не очень нужное.
У Мариши Ишимбаевой, моей школьной подруги, есть старшая сестра Лялька. Она смонтировала «Маленькую Веру» и множество других замечательных советских фильмов. Пока они с дочкой не свалили в Америку, у нее был муж Толя Заболоцкий – заряженный человек с иконописной внешностью и подчеркнуто тихим, как бы робким голосом. Знаменит Толя был тем, что снимал как оператор «Калину красную» (и не только ее). Как-то, вернувшись из очередной командировки, где шли съемки фильма по по роману «Обрыв» Гончарова, он заехал к нам на Маяковку в возбужденном состоянии.
– Снимали у тебя в родовом имении Подвязье. Я ничего подобного до сих пор нигде не видел. Там остались одни руины, но и по ним видно, что это было чудо, – рассказывал Толя немного сумбурно, но очень интересно.
«Творческий человек, преувеличивает», – подумал я. Но Анатолию пообещал, что обязательно съезжу туда.
Лет через тридцать, году в 2017-м, в Нижнем Новгороде проходила моя небольшая выставка. Тогда я впервые попал в знаменитый дом на обрыве, один из многих построенных моим прапрадедом Михаилом и другими Рукавишниковыми. Совсем недавно в нем закончили реставрацию: многое получилось странновато – например, изумрудно-зеленый цвет стен. Но все равно приятно. Впрочем, я сам виноват, что все получилось неидеально. Когда реставрация только начиналась, мне предлагали поучаствовать, на что я запальчиво ответил: «Мы будем строить, а вы – ломать. Потом еще просите помогать восстанавливать». Те, к кому я обратился – те самые «вы» – удивились, так как ломали их деды, а не они сами. Да и сравнивать мои финансовые возможности с прадедовскими смешно. Мы с папой часто иронизировали на эту тему. Он говорил: «Представляешь, как они на том свете смеются, глядя на нас, скребущихся здесь в поисках кедровых орешков?»
Но по-настоящему ощутил я эту самую разницу в доходах, только побывав в Подвязье. Имение это сначала принадлежало семье Приклонских, потом его купил мой прадед Сергей. Графиня Прасковья, последняя из рода Приклонских, напрочь отказывалась продавать имение потомку купцов. Поэтому только после ее смерти Сергею удалось купить Подвязье. Говорят, что дух Прасковьи до сих пор появляется в образе вороны в церкви, построенной ее предками. Кстати, церковь эта имеет необычную форму эллипса. По слухам, там проходили масонские ритуалы. Вскоре имение было признано лучшим в России.
С возвышенности, где расположено имение, открывается нереальной красоты и мощи вид на равнину, испещренную до горизонта прихотливым узором притоков Волги. Только вот само имение, хоть прошло каких-то жалких сто лет, благодаря неустанным усилиям советских поселян и поселянок, увы, превратилось в руины в стиле фэнтези. К слову, варварам Бренна[2 - Бренн – галльский вождь племени сенонов(IV век до н.э.), возглавлял походы на Рим в 390 г. до н.э.] и другим иноземцам потребовалось для подобного разграбления и разрушения Рима пятнадцать веков. А наши сумели всего за столетие! Какая целеустремленность, какие молодцы. При этом по останкам – толщине стен, дубовым рамам – отчетливо видно, что качество строений было отменное. Там были и шлюзы для причаливания судов, и свои пароходы, и маслобойни с английским оборудованием. То была прихоть Сергея. Кстати, формы для сливочного масла делал сам Шехтель, частенько работавший у прадеда и со временем превратившийся в друга семьи. А еще: конные заводы с лошадьми лучших пород, привезенными со всего мира. Это сейчас кажется чем-то обыденным, а вы почитайте книгу «Железный посыл» сильнейшего советского жокея Николая Насибова – он там подробно описал свои мытарства в попытках привезти породистого жеребца из-за границы. Кроме прочего – рыжие коровы из Великобритании, мощная и красивая водонапорная башня, немного обезьянничащая наклоном с Пизанской. Отдельно стоящее здание оранжереи с громадными окнами, где выращивалось бог знает что. Оно было расположено таким образом, чтобы завтракающие могли наслаждаться видом, а летом, когда были раскрыты окна, и запахом экзотических растений и цветов. Входная группа основного господского дома была спроектирована так, что хозяева и гости могли заезжать верхом, не спешиваясь, на второй этаж в дом, где слуги, ожидавшие их на экстерьерной широкой полулестнице-полупандусе, принимали разгоряченных скакунов и вели их сначала выхаживать на карусели, а после в светлые и просторные денники конюшен.
На заднем дворе имения располагалась специально устроенная дорога для водовозных повозок на случай поломки водопровода. Длинная липовая аллея, в начале которой растет дерево, что нельзя обхватить вдвоем, идет сначала параллельно дороге, в парк, дорога опускается к реке.
Когда свершилась Великая Октябрьская революция, молодой Митрофан находился в Подвязье и работал над усовершенствованием передвижных фресок, которые сам придумал. Прошло около года, и революционные рабочие и матросы добрались до Подвязья. Митрофан сразу согласился освободить имение, понимая, что против лома нет приема, и попросил их разрешения воспользоваться своим «роллс-ройсом». Трудовой народ не разрешил этого контре[3 - Справедливость восторжествовала: в середине 90-х со мной расплатились «роллс-ройсом» 67-го года.], и молодой дед навсегда покинул свое родное, с детства любимое Подвязье на катере со своим помощником Альдо, которого он привез из Флоренции. Спасибо, что не убили и не съели. Не могу понять, почему он остался в России, которой уже к этому времени не было. Я бы, наверное, плюнул и уехал.
Контекст
Я родился в Москве осенью пятидесятого года. Страна еще не совсем оправилась от недавно закончившейся страшной войны, жили довольно тяжело, но были счастливы. Еще бы: заслуженная гордость перехватывала горло, а после таких испытаний любая жизнь покажется раем. Мои бабушки, дед, родители, их многочисленные друзья – все были на позитиве, ходили толпами друг к другу в гости, отмечали бесконечные праздники, пели Вертинского и танцевали танго, а позже буги, сопровождаемые опаснейшими трюками. Пили и курили, как с цепи сорвались, искрометно, безостановочно шутили и все время ржали. Сейчас я подозреваю, что они еще что-то делали помимо этого, но тогда, будучи маленьким, я в основном находился дома и мне так казалось. Как ни странно, это эмоциональное состояние неплохо передают по большей части агитационные, конечно, но все равно замечательно сделанные советские фильмы тех лет. Хотя на улицах, особенно зимами, мне было неуютно. Еще долго после моего рождения, помню, в обледеневшем городе, в кромешной темноте под утро гудели заводы, и толпы серо-черно-коричневых горожан в нереальных разваливающихся ботинках и ботиках спешили на работу сквозь холод, снега и вьюги: на фабрики, в депо, поликлиники, милицию, закрытые НИИ, фабрики, кухни и прачечные. Потом все это как-то незаметно рассосалось.
Родившись в такой обстановке, ребенок не сомневается, что это норма, и только гораздо позже начинает постепенно понимать, что то, где он живет, ничего общего не имеет с Россией, его настоящей родиной. И оказывается, например, что поэтическая жизнь Парижа и Лондона по сравнению с петербургской дореволюционной была слегка провинциальна (Николай Гумилев так считал). Что вообще литература наша была известна и почиталась во всем мире, музыка тоже, и все декоративно-прикладное искусство, начиная от русского стекла и до мебели, ценилось везде. А оружие, а меха, а архитектура, а авто (вспомним барона Андрея Нагеля), а законодательство цен на ярмарках, например родной для нашего клана Нижегородской! А тем временем новая «прекрасная жизнь» ворвалась и набирала обороты.
И по утрам маленькие счастливцы шли в детские «садики» (ханжество процветало не меньше, чем сейчас) и школы. Меня обычно будила своим колоратурным сопрано, кормила завтраком и вела в школу моя любимая бабушка, ее звали Люба. У меня о ней исключительно добрые воспоминания. Вот, например: середина октября, Тишинка – легендарный рынок. Мне лет четырнадцать. Мы с бабушкой пришли за капустой и антоновкой, пора заквашивать. Моросит дождик. Только часов шесть, а уже стемнело. Под ногами московская слякоть. На душе как-то хорошо, у меня пока пустые сумки, их много, но мы дотащим, я же сильный. Я горжусь своей красивой бабушкой, очень ее люблю. Весь рынок забит антоновкой и капустой, мы долго, не спеша ее выбираем, привередничаем. У всех торгующих одинаковые грязные облупленные весы с уточками, темные гири, орковская одежда. Из тряпочных обрезанных грязных перчаток торчат грязные пальцы. Ими, отрезав яблоки перочинными ножичками, дают попробовать кусочек. Никто не болеет. Стоит гул, прибаутки, матерщина. Всем весело.
Уличная жизнь, как бы по контрасту, была «жестко-романтическая» – вспоминается всегда почему-то «Белая гвардия». Дома уют, а за окном мороз, темень и сугробы. Страшного вида грязные грузовики защитного цвета, троллейбусы с морозными узорами на окнах. Они не отапливались, зато на окно можно было приклеивать пятачок, предварительно подышав на него, а потом, оторвав, проверить, как в прозрачном кружочке отпечатался рельеф монетки. Ковбойские скругленные «победы», «москвичи», прозванные «хоттабычами», все одного цвета – серо-голубые, и реже шикарные чистые полированные ЗИМы и ЗИСы, всегда черные. Принято было много гудеть, и это создавало типично московский городской шум.
Дед Николай
Да, в конце пятидесятых телевизоров еще у многих не было (сейчас стало понятно, что это было несомненным плюсом), они появились лет через пять-семь. Отчетливо помню, как мы всей семьей сидели около принесенного папой ящика под названием «Темп», мучительно вглядываясь в темный малюсенький экран, пока не пришел вечно на кого-то надутый дядя Коля с первого этажа, и, о чудо, все заиграло. В те годы на маленьких чёрно-белых с голубым оттенком экранах шли для советских малышей «Старик Хоттабыч», «Тимур и его команда» и фильм с двумя шпионами – толстым и худым, косоватым, кажется «Судьба барабанщика», да еще «Тайна двух океанов», фильм у которого всю эстетику одежды как будто бы заимствовала потом Прада. На этих удивительных фильмах и росли мы, других просто не было.
Дед Николай, с повязанным вручную художническим черным галстуком в виде банта и в шапочке (как потом выяснилось, такая же была у Мастера), прослушав «Вести с полей» у голубого экрана и произнеся в сердцах неизменное и сакраментальное: «Тфу, воло…бы ети их мать-то!», брал меня сильными, безупречно ухоженными руками, сажал к себе на плечи, и мы отправлялись с ним на его уютнейшие и вместе с тем загадочные, скрипучие, пахнущие деревом и старинными книгами антресоли. Он очень обстоятельно и серьезно показывал мне, совсем еще маленькому, иллюстрации в старых потрепанных фолиантах и рассказывал про мировое искусство, про странных чудаков-художников, про самоотверженных скульпторов, чаще о Возрождении, которое очень любил, о Древней Греции, России, Египте. В этой библиотеке все сохранилось и сейчас так, как было тогда, книг только добавилось благодаря моим родителям, а позже мне. По стенам висят маленькие, вырезанные им отовсюду иллюстрации Микеланджело, Пьеро делла Франческа, Мантеньи, Фра Анджелико. Вытянутая антресоль, поручни, как на палубе, лучи солнца, проникающие через узкое, как бойница, окно, проявляют пляшущие в воздухе пылинки, низкий потолок, копии работ делла Роббиа, Донателло и Якопо делла Кверча.
