«Рыцари чести и злые демоны»: петербургские учителя XIX- н. XX в. глазами учеников
Коллектив авторов
Татьяна Пашкова
Книга представляет собой антологию воспоминаний и дневниковых записей, в которых авторы дают характеристики своим гимназическим учителям. Многие из них были изданы в дореволюционных журналах и сборниках, которые имеются далеко не во всех библиотеках страны. Читателям откроется целая галерея словесных портретов высочайших профессионалов своего дела и унылых бездарностей, людей чести с чувством собственного достоинства и жалких чиновников на побегушках у начальства, внимательных чутких наставников и жестоких самодуров. Среди автров воспоминаний – Д.И. Писарев, Д.С. Мережковский, А.Ф. Кони, С.Я. Маршак и др.Благодарю за техническую помощь в подготовке некоторых материалов студентов Интитута истории и социальных наук РГПУ им. А.И. Герцена Е. Киреева, А. Лукьянову, Е. Мосалову, Д. Селютина.Книга будет полезна преподавателям и студентам вузов, учителям, всем интересующимся историей российского образования.
Коллектив авторов
"Рыцари чести и злые демоны": петербургские учителя XIX- н. XX в. глазами учеников
Санкт-Петербургская губернская гимназия – Высшее училище – Вторая Санкт-Петербургская гимназия – Гимназия императора Александра I
Большая Мещанская (сейчас – Казанская) ул., д. 27
Открылась под названием Санкт-Петербургская губернская гимназия 7 сентября 1805 г. В соответствии с требованиями Устава 1804 г. являлась всесословным средним учебным заведением для мальчиков. Имела при себе первоначально приходские и уездные классы, а также пансион.
В 1822 г. преобразована в Высшее училище, которое перестало получать финансирование из казны, принимало детей «родителей только свободного состояния» и готовило из них «чиновников для гражданской службы».
В 1830 г. Высшее училище преобразовалось во Вторую СПб гимназию, в 1905 г., по случаю своего 100-летнего юбилея, гимназия получила наименование в честь государя императора Александра I.
После революции сначала переименована во Вторую Петроградскую гимназию, а затем – I единую трудовую школу Казанского района.
Пашкова Т.И. Гимназии и реальные училища дореволюционного Петербурга. 1805 – 1917 гг. Исторический справочник. СПб., 2015. С. 127.
АВЕНАРИУС
«Из этого более гуманного времени мне особенно памятны гувернёры Соколов и Авенариус. <…> Авенариус не был настолько экспансивен, и в нем говорила, кажется, шведская кровь; он был очень серьёзный и с виду как бы сердитый, но в действительности это был добрейший и благожелательнейший человек, узнав его короче, мы, пансионеры, очень полюбили его и часто беспокоили своими недоразумениями при приготовлении уроков».
1850-е – н. 1860-х гг.
Иностранцев А.А. Воспоминания (Автобиография). СПб., 1998. С. 37.
АЛЕКСЕЙ ПЕТРОВИЧ АЛИМПИЕВ
Сын протоиерея, родился в 1797 г. Окончив Тверскую духовную семинарию, он с 1818 до 1853 г. состоял на службе сначала в столичной губернской гимназии, затем в Высшем училище и, наконец, во Второй гимназии. На первых порах преподавал русский язык и латынь, одновременно выполняя функции гувернёра. После преобразования гимназии в Высшее училище на него были ещё возложены обязанности учителя истории и географии, а также письмоводителя Хозяйственного комитета Помимо Второй гимназии Алимпиев преподавал словесность в других учебных заведениях столицы: Институте корпуса горных инженеров и Аудиторской школе при батальоне военных кантонистов. Кроме того, в Императорском Театральном училище он читал курс драматического чтения и археологии. Написал несколько учебных пособий по логике, риторике и теории словесности.
Курганович А.В. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии. Ч.1. СПб., 1880. С. 129;
Курганович А.В., Круглый А.О. Историческая записка 75-летия С.-Петербургской второй гимназии Ч. 2. СПб., 1894. С. 262 – 264, 355.
«Учитель русского языка в старших классах А.П. Алимпиев был хороший краснобай, ученики любили его как рассказчика».
А. Родионов, 1832 – 1840 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 10.
***
«Эти три деятеля (А.П. Алимпиев, М.К. Иващенко, А.В. Шакеев – Т.П.), имевшие громадное значение и силу в Педагогическом Совете гимназии, резко отличались друг от друга, и в особенности первый и второй. Первый был представитель всероссийского добра, а второй, не смотря на все хорошие качества его как преподавателя, в понятиях гимназистов того времени считался духом зла.
Александр Петрович Алимпиев[1 - сын священника Мироносицкой церкви в г. Твери] действительно олицетворял собой идеал всероссийского благодушия: ленивый и беспечный, весёлый и ликующий, всегда с приятной улыбкой на устах, он был скорее прелестный воспитательный собеседник, нежели преподаватель, но собеседник исключительно по своему предмету[2 - У нас бывали такие преподаватели, любимым предметом которых в разговорах с учениками высших классов были материи совершенно посторонние, например картофель и его влияние на русскую жизнь!! (Михлер).]: о литературе и эстетике, о форме, красоте и певучести стиха того или другого родного поэта. Весьма часто увлекаясь красотами картин Гоголя, которого он был горячим поклонником, Александр Петрович терпеть не мог задавать, а ещё более спрашивать уроки! Но зато он развил в нас любовь к отечественной литературе, фантазию и самодеятельность мысли, позволяя нам писать в форме классных сочинений все, что только взбредёт каждому в голову. Поэтому немудрено, что в форме таких сочинении появлялись в прозе и стихах нескончаемые романы, повести, комедии, периодические журналы и газеты[3 - Из коих одна могла бы считаться прародительницей нынешней Петербургской газеты. Редактор и издатель ее был В.И. Ильенко.], приноровленные к миру гимназическому, в которых обрисовывались зарождающиеся характеры товарищей. Это был самый весёлый и приятнейший из классов в неделю[4 - Всякая недобросовестность, а особенно по части plagitarium, приводила доброго Александра Петровича в бешенство. Раз это случилось с одним моим добрым собратом, подавшим сочинение, озаглавленное «Сенная площадь». Внимательно слушая это сочинение и добродушно покачивая от времени до времени головой в виде одобрения автора при начале чтения, Александр Петрович мало по малу стал изменяться в лицеи как будто что-то припоминал. При дальнейшем чтении чело доброго наставника омрачилось, и уже не одобрение, а какая-то несвойственная ему злоба отразилась на его лице…Еще минута – и он, вскочив со стула и обругав собрата нашего вором и подлецом, прогнал его с кафедры. «Это подло!» – кричал он вдогонку удалявшемуся: «украл у Марлинского, да и думал надуть меня», – продолжал Александр Петрович, быстро шагая по классу…И затем больше никакого взыскания, ни даже худой отметки, и никакой злобы никогда.]. Что касается до уроков по уставу, т.е. по отношению к программе годичного курса, то учении сами должны были знать, что приготовить к следующему классу. Оригинальность такого отношения Александра Петровича к ученикам была до такой степени поразительна, что он во время уроков сам никогда не вызывал учеников высших классов для ответа, а сами ученики. по известной определённой между ними очереди (вернее – стачке), без всякого вызова выходили на кафедру и отвечали. Причём Александр Петрович, будучи слегка туг на ухо, нередко подходил к кафедре и пренаивно-лаконически спрашивал: «О чём?» Получив ответ, он произносил обыкновенно многознаменательное «А-а-а!» как бы обращая тем особенное внимание класса на сообщаемое с кафедры, а затем, засунув по обыкновению руки под фалды вицмундира, начинал свою величавую прогулку около кафедры, подчас выделывая той или другой ногой лёгкие, столь памятные нам антраша[5 - В эти минуты внешний вид Александра Петровича напоминал мне тип Павла Ивановича Чичикова: он был ни высок, ни низок, ни толст, ни тонок, и всегда с приятной улыбкой.].
Благородные же россияне, пребывавшие в классе в качестве учеников, забыв о многознаменательности предмета, сообщаемого с кафедры их собратом, и будучи вполне гарантированы добрым обычаем, что их никто и ничто не потревожит в этот урок, безмятежно предавались совершенно иным, не только посторонним, но даже и запрещённым занятиям, как например: преферансу в доморощенные карты, или азартной юле[6 - Я знаю одного азартного проказника нашего времени, который ухитрился проиграть в эту минуту (ную?) игру – лошадь стоимостью в сто рублей ассигнациями и до сих пор лишен возможности уплатить этот долг, так как с тех пор он не встречался с обыгравшим его.] или просто болтовне с соседом, если с кафедры не сообщалось ничего интересного.
Припоминаю при этом замечательный случай, который весьма характеризует Александра Петровича. Это было после каких-то праздников.
Отворив дверь класса и приветствуя нас милой улыбкой, всходит Александр Петрович на кафедру. Отметив отсутствующих, он весело сходит с неё и начинает по обыкновению ходить вдоль скамеек (чарующая улыбка не покидает его), предполагая, что кто-нибудь, по заведённому обычаю, выйдет на кафедру и будет отвечать. Но на кафедру никто не выходит… Тишина в классе небывалая! Заметив это, Александр Петрович говорит: «Ну, что же вы, кто – сегодня?» Гробовое молчание было ответом на этот вопрос…улыбка исчезла с лица доброго педагога. Он остановился и затем, окинув всех учеников вызывающим взглядом, нетерпеливо ждал ответа. Но взор его не встретил ничьих глаз: юнцы поняли скверность положения и опустили их долу… Минута была тяжёлая. Я до си пор свежо помню её. Александр Петрович, догадываясь в чем дело, ещё раз прошёлся по классу и затем, как бы не веря себе, ещё раз спросил, но уже не тем мягким, столь свойственным ему симпатичным голосом, как несколько минут тому назад, а голосом оскорблённо-раздражённого самолюбия: «Ну, что-о-о же?!…» И то же гробовое молчание было ему ответом… Как теперь вижу его в эту минуту. Он остановился посредине класса и уткнув руки со сжатыми кулаками в бока, произнёс чуть не задыхающимся голосом: «А-а-а!! так вот вы каковы!! Подлецы вы, свиньи!! Вот что!» И брань, неудержимая брань, гомерически-всероссийская брань полилась широкой рекой… брань со слезами на глазах. Он едва-едва не заплакал…
Мы сидели на угольях, едва дыша. Совесть заговорила в нас… Но не успели мы оправиться от этого мерзкого состояния, как вдруг дверь отворилась, и директор, наш строгий директор, у которого всякая вина виновата, А.Ф. Постельс, вошёл в класс. После обычного приветствия он, с привычным ему достоинством, обратился к Александру Петровичу с вопросом, который окончательно подкосил нас, обдав адским жанром. «Ну, как Вы довольны этими молодыми людьми и чем Вы сегодня с ними занимаетесь?»
Александр Петрович, выпустив весь заряд брани, успел оправиться, и с неподдельной искренностью дал о нас самый хороший отзыв, назвав «прекрасными молодыми людьми, подающими хорошие надежды в будущем», которым он теперь объясняет своеобразность, форму и красоту стиха Грибоедова… И вслед за тем мастерски продекламировал один из монологов Фамусова. Директор между тем, пробыв несколько минут, вышел… Положение наше было жгучее. Вновь наступившее молчание было прервано Александром Петровичем, который, как бы продолжая только что сказанную им директору фразу («прекрасные молодые люди»), иронически и как бы с укором повторил ее: «Прекрасные молодые люди! Хороши вы, прекрасные … свиньи, подлецы…», – проговорил он, но уже с мягким оттенком в голосе и с возвращающейся полуулыбкой. Тут мы мгновенно все встали и искренне извинились перед нм, заверив его, что это было первый и последний раз, и сдержали своё слово. Экзамены из русского языка и литературы у нас всегда были блестящи. Мы всегда готовились к ним добросовестно. Воистину это был учитель – «тёплая душа» и в то же время – широкая всероссийская натура. У него также не было любимцев; он всех нас одинаково и искренне любил. Связь его с учениками была самая полная, крепкая и неразрывная[7 - Он, исключительно один он развил в нас любовь к изящному и много повлиял на развитие сценического искусства в нас. Кто из нас забудет Варнека в Осипе, Урсина – в почтмейстере Шпекине, Милютина – в слесаре Февроньи Пошлепкиной, Ремизова – в Добчинском, Тернера – в хорошенькой Марье Антоновне Сквозник Дмухановской, Литвинова – в наивной роли какой-то миленькой блондинки барышни.]. Лучшим фактическим подтверждением тому может служить, между прочим, то обстоятельство, то раз как-то во время экзаменов я заболел: у меня было чуть ли не воспаление в мозгу. Узнав об этом от кого-то из моих товарищей, Александр Петрович несколько раз навещал меня, не будучи вовсе знаком с теми людьми, у которых я жил. Это было в Большой Миллионной в доме Зубова, во дворе, в весьма маленькой отдалённой от общей квартиры комнате, в которой я был оставлен совершенно один. Участие его ко мне в эти минуты было изумительно тёплое, более нежели родственное. Просиживал он у меня по несколько часов, давал мне лекарство, читал мне что-то и всегда спрашивал: не нужно ли мне чего-нибудь! А между тем отношения мои к нему были только непосредственно как ученика к учителю и до выздоровления моего я не знал даже его квартиры! Ну, как при этом не вспомнить стиха Грибоедова: «Вы, нынешние (гг. педагоги), нут-ко!»…
Z, 1841 – 1848 гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 15 – 19.
***
«Обновляя теперь в памяти моей «безмятежное прошедшее», я свежо представляю себе день, когда я впервые вступил в ту рекреационную залу, из которой шли стеклянные залы в IV-й, V-й, VI-й и VII-й классы. Были утренние занятия. Директор ввел меня на экзамен к учителю русской словесности – Александру Петровичу Алимпиеву, преподававшему в тот день в VI-м класс.
«Потрудитесь, Александр Петрович, проэкзаменовать этого молодого человека во 2-й класс», – сказал Постельс, указывая на меня.
Алимпиев, взяв книгу со стола, предложил мне написать под диктовку на большой черной доске следующее:
Уж сколько раз твердили миру,
Что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок,
И в сердце льстец всегда отыщет уголок…
В этих трех строках нашего бессмертного баснописца, которые я написал мелом на классной доске, Алимпиев не нашёл ни одной ошибки; даже знаки препинания мною были расставлены правильно. Он спросил мою фамилию, и когда я ему ответил, – то он, дружески потрепав меня по плечу, сказал: «Знаю, знаю вашего отца и дядю. Ну-ка теперь извольте взять книгу и прочтите «не так как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой». Я прочёл басню до конца. «Браво, браво!» – одобрительно произнёс он и, взяв от меня книгу, вскоре перешёл со мной в самый дружеский тон. «Ну, скажи теперь («ты» он говорил всегда своим любимцам, как я узнал впоследствии, слушая его лекции в IV-м и V-м классах), какое заключение ты можешь дать смыслу этой басни?» «Не быть вороной», – отвечал я. «Прекрасно! Но я полагаю, что непохвально быть также и лисицей?», – спросил он меня, лукаво прищурясь. Я отвечал, что нехорошо быть также и лисицей…«Итак, любезный друг, в жизни не будь н лисой, ни вороной, а будь человеком!»
Теперь дозволяю себе воскресить в памяти ту милую и благородную личность, какой был Александр Петрович Алимпиев. Страстный поклонник муз и поэзии, он фамилию свою должен бы был писать через «О», производя от слова «Олимп». Это был не учитель, – а наш друг! Если, бывало, в ком из нас он заметит «огнь поэзии священной», – то не отстанет от этого воспитанника, и как бы ни были плохи его вирши, согласно правилам версификации, – переделает их совместно с автором в более стройные строфы…Наши юные беллетристы всегда находили в нем своего «помощника и покровителя». Доказательством тому служил тогдашний «Гимназический летучий листок», который за своё обличительное направление строго преследовался гувернёрами.
Живо помню добродушное лицо нашего милого Александра Петровича, с его тёмно-зелёным вицмундиром, Станиславом на шее и Владимиром в петлице! Помню классы «наших сочинений», этих первых зародышей литературных трудов, к которым он относился как истинный отец к успехам своих детей».
Н. Каратыгин
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 32 – 34.
***
«Особенно памятной и особенной драгоценной чертой в Александре Петровиче было то, что с учениками, почему-либо обратившими его внимание он не ограничивался одними классными занятиями, не дёшево ему обходившимися. Он не только дозволял, но требовал посещения его на дому (жил же он рядом с гимназией). И мне случалось бывать у него не раз. Как живо припоминаются мне теперь беседы с ним при этих посещениях. Они происходили всегда в послеобеденное время. Отдохнув от трудов праведных, облёкшись в халат, Александр Петрович выходил к вечернему чаю. Чаепитие происходило всегда в среде семьи. Заем мы удалялись в кабинет, и, Боже, чего не случалось выслушивать снисходительному педагогу: целые драмы, комедии, многоглавные повести. С каким терпением выслушивал всю эту ерунду Алимпиев, как заботливо выправлял он слог, какие приходилось выслушивать от него поучения и советы! Беседы длились иногда за 11 часов вечера. Что выносил Алимпиев из этих бесплодно убитых вечеров, не знаю; я же выходил очарованный, с массой добытых знаний, с творением, разбитым в пух и прах, но самолюбием не затронутым.
Б. Милютин
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1880. Вып. 1. С. 35.
***
Противоположностью строгой натуры Иващенки (учитель математики – Т.П.) была чересчур мягкая натура преподавателя русского языка, А.П. Алимпиева. Его все помнят хорошо и потому я коснусь только одной черты этого замечательного в своём роде человека. Он преподавал теорию плохо; не учились у него, по-видимому, ничему, а между тем ученики его большей частью хорошо излагали свою мысль устно и письменно знали практические правила языка. Какой обидный пример для большинства педагогов! Человек ласковым словом, гуманным отношением, полным почти laissez faire (попустительство – Т.П.) достигает таких успехов с учениками, каких другие его собратья по профессии не могли достигнуть диким обращением, страхом взысканий, вечным подтягиванием…
Метод преподавания Алимпиева противоречил тому, на что так сильно налегали до и после него (на строгое зубренье грамматики и теории словесности), и согласовался с тем, к чему относились гораздо небрежнее: с бесконечным упражнением в сочинениях на всевозможные, произвольные темы. Ученики до того привыкли к этой свободе выбора, что кога на экзамене нам предложили обязательные темы, вроде «Вера, надежда и любовь» или «Смерть Наполеона» или «Геройство», то в итоге написанного на темы оказалось ерунды вдоволь, и Постельс (директор – Т.П.) морщил физиономию, а Алимпиев как-то жался и стискивал губы.
А.С. Вирениус, 1840-е – н. 1850-х гг.
Пятидесятилетие 2 С.-Петербургской гимназии. СПб., 1881. Вып. 2. С. 11.
***
«Русский язык в старших классах преподавал очень известный тогда в СПб А.П. Алимпиев, старец лет за 60, обучивший на своём веку, по крайне мере, два поколения. У Алимпиева мы учили разные «теории» по книжкам Зеленецкого, стихи, отрывки на старославянском языке по хрестоматии, кажется, Пенинского и, наконец, писали сочинения. Все это у Алимпиева делалось как-то машинально, без всякого участия со стороны учителя к тому, что говорил или писал ученик. Алимпиев был сильно глуховат, что способствовало тому, что ему, вместо урока часто пороли всякую гиль. Глухота развила у Алимпиева подозрительность и он, бывало, чуть увидит улыбку на лице ученика, сейчас же обращается к нему: «Ну чего лыбишь?»
1850-е гг.
Лазаревский А.М. Отрывки из биографии // Киевская старина 1902. Т. 77. № 6. С. 490 – 491.
***
«Когда я поступил в VI класс гимназии, преподавателем словесности у нас был старичок А.П. Алимпиев. Он был стар и глух; поэтому в классе у него стоял постоянный шум и громкий говор, как во время рекреации. Если А.П. Алимпиев вызывал кого-нибудь отвечать урок, то зорко сидел за сидящими рядом или позади учениками и по движению губ угадывал: подсказывают они урок или нет. Ученики знали это и пускались на хитрости: кто хотел подсказывать, обращался к сидящему позади его товарищу и как будто вёл с ним разговор. Добряк Алимпиев был полный; всем ученикам старших классов он неизменно говорил ты, вместо принятого вы, плевался, бранился. Зато, когда он начинал читать что-нибудь из Пушкина, Гоголя или Тургенева, весь класс слушал его, затаив дыхание. До сих пор помню, как мастерски читал он нам Бориса Годунова; особенно врезался в моей памяти известный монолог: «Достиг я высшей власти…»
1852 год был последним годом службы Александр Петровича Алимпиева. По окончании экзаменов он вышел в отставку. Прощаясь с нами, он высказывал заветные свои планы: он хотел на свободе написать учебник истории литературы, а затем отдохнуть от продолжительной педагогической деятельности. «Надо мне, наконец, пожить для себя, – говорил он нам, – до сих пор я, как свеча, горел только для того, чтобы давать свет другим. Довольно с меня; пора на отдых».
Бедному Алимпиеву не удалось осуществить свои мечтания: в том же году его разбил паралич, а вскоре затем он и скончался».
Маев Н. Из прошлого 2-й Петербургской гимназии // Русская школа. 1894. № 2. С. 38 – 39.
