Мой вагончик
Лизоркина Ольга
Героиня повести рассказывает о своем детстве, проведенном в доме у бабушки, о юности, пришедшейся на благополучные годы брежневского застоя, и о перипетиях своей жизни в перестройку и после распада Советского Союза. События развиваются в Подмосковье, Москве, Крыму и снова в Подмосковье. Изменения в стране вынуждают героиню приспосабливаться к новым условиям и находить пути решения проблем.
Лизоркина Ольга
Мой вагончик
Пролог.
Особый запах железной дороги. Его трудно описать, но услышав, теряешь покой.
Почему вагончик? Потому, что детство мое прошло под аккомпанемент железнодорожных составов. Выйдешь за калитку, пройдешь метров пятьдесят по тропинке через огород, засаженный картошкой, и попадаешь на откос, где можно смотреть сверху на поезда. Бабушка водила меня туда махать рукой уезжающим или приезжающим гостям. А если посмотреть влево, то видно платформу и людей, которые спрыгивают или осторожно спускаются с края на гравий. До перехода далеко, и народ проторил короткую тропу в неположенном месте.
И мама приезжала на электричке, правда редко. И в гости к маме, папе и братьям меня возили на электричке, и в церковь на службу, и к дедушке на могилу. Ночью сквозь сон я слышала, как гудит и содрогается земля под весом товарняков, как низко и протяжно гудят тепловозы.
Про детство.
Детей в семье было трое. Два брата и я. Мама зашивалась: муж-аспирант, работа, дети. И меня взяла к себе бабушка.
Бабушка с тетушкой жили в подмосковном поселке, в деревянном доме, покосившемся от пережитых невзгод. Веранду разобрали и сожгли в печи во время войны. Часть пола в летней пристройке пошла на гроб, когда дедушка умер от недоедания ранней весной сорок второго. Позднее, бабушка купила козу и поселила ее в комнате с разобранным полом. Потом коз стало две. Так и жили: открываешь дверь и проходишь по коридорчику, где за тонкой стенкой живут козы, к другой двери, тяжелой, оббитой старым ватным одеялом. За ней зимняя часть дома. Сразу тепло. Облупившаяся, обмазанная глиной печь – главный источник жизни. В доме культ тепла и еды. На красоту и уют нет ни сил, ни желания.
Мама говорила, что до войны дом радовал глаз, блестел вымытыми окнами, белоснежными занавесками и разноцветными стеклышками на веранде. Летом жить переходили в холодную половину, туда, где теперь козы, а зимнюю часть с верандой сдавали дачникам.
Когда началась война, мама закончила курсы метеорологов и ушла на фронт. Остальные остались дома: тётушка, которая закончила педагогический институт, но защитить диплом не успела – институт эвакуировали из Москвы, дедушка, начавший немного оправляться после инсульта, и бабушка. Ни у кого из них не было рабочей карточки. Они получали скудный иждивенческий паек и голодали. Мама, которая служила в авиационном полку, пересылала им, при каждой возможности, посылки с едой.
Один раз ей удалось самой заехать на пару часов и привезти мешок пшена. Я представляю, как она спрыгивает из теплушки, одетая в воинский овчинный полушубок, шапку ушанку и валенки. Солдаты подают мешок. Она подставляет плечи и с грузом спешит по снегу к дому. Стучит в темное окно. Слышит дрожащий голос:
– Кто это?!
Дедушку только похоронили, и осиротевшие женщины всего боятся. Бурная радость. Мешок прячут в подпол. Кашу будут варить ночью, чтобы никто не узнал про нежданное богатство, за которое могут убить.
После войны жизнь как-то наладилась, а силы ушли. Бабушка быстро уставала и часто ложилась отдохнуть днем, устраивая меня между собой и печью. Спала она чутко, поэтому крутиться и ерзать мне возбранялось, и я ковыряла пальцем глину на печи и скучала. А еще я чувствовала себя отверженной. Там, в Москве, где жили мои родители и братья, была чудесная, полная интересных вещей и событий жизнь, но мне туда было нельзя. Засыпая, я видела маму во сне: она наклонялась ко мне, и я замирала от счастья, любуясь на ее прекрасное лицо.
Бабушка была человеком верующим и суровым. Я не помню, чтобы она смеялась или даже просто улыбалась. Сказок она не рассказывала, песенок не пела, нежности не проявляла, только крестила меня на сон грядущий. О жизни она рассуждала с упором на народную мудрость. Я знала, что у семи нянек дитя без глаза, что жизнь прожить – не поле перейти, что дальше от моря – меньше горя, и что голод – не тетка. В последнем случае, тетка твердо ассоциировалась с тетушкой. Бабушка не любила баловства и капризов, а если я плакала, мгновенно переключала мое внимание и слезы высыхали.
Когда тетушка занималась мною, было веселее. Иногда она рассказывала сказку или читала книжку, неловко пыталась приласкать.
В основном же я с бабушкой, которая старается не упускать меня из виду. Поэтому я часто просто сижу и смотрю, что она делает.
Вот бабушка лезет в подпол, попасть в который можно, сняв две широкие короткие доски на кухне. Там хранится в ящиках с песком морковка, картошка, корни георгинов и луковицы гладиолусов. Подпол неглубокий, около метра. Нет никаких ступенек. Бабушка сползает с пола вниз и достает овощи. Она всегда страшно боится, что я упаду, и велит стоять в стороне.
Морковь бабушка натирает на мелкой терке, затем порционно перекладывает в марлю и давит сильными, темными от постоянной работы пальцами, морковный сок. Витаминное питье для меня.
Два раза в день она берет подойник, мисочку с теплой водой, чистую тряпочку, кусочек сливочного масла прилепляет на запястье, и отправляется доить коз. Вымя козе она моет водичкой, протирает насухо, смазывает сливочным маслом, и, только после этого, приступает к дойке.
Теплое пенистое молоко процеживается через прокипяченную марлечку в трехлитровую банку. Часть удоя бабушка продает, но утром мы обязательно выпиваем по стакану парного молока.
Время от времени, она тщательно пересматривает корни георгинов и луковицы гладиолусов, чтобы весной высадить их на свободные места между грядок. В пору их цветения участок преображается. Шикарные крупные георгины разной формы и цвета раскрываются во всех уголках сада, распускают воздушные паруса гладиолусы. Но бабушка выращивает цветы не для красоты, а для дохода. Букеты она продает на станции или на вокзале. Меня с собой никогда не берёт: частная торговля в стране не приветствуется. В отсутствие бабушки, уже тетушка с меня не сводит глаз.
Помню ноябрьское утро. Принесли пенсию. Бабушка проводит женщину в сером пуховом платке поверх пальто и с огромной сумкой в комнату и усаживает за стол. Та достает ведомость и деньги. Бабушка тщательно пересчитывает тонкую пачку, подписывает бумагу и отдает мелочь почтальонше, в благодарность.
Потом одевает меня на выход. Событие редкое в осенне-зимний период. Закутала потеплее, оделась сама, усадила на санки и потащила по раннему снегу. Ей тяжело, местами снега нет и полозья скребут гравий или деревянный настил перехода через железнодорожные пути. Но о том, чтобы оставить меня в доме одну, даже ненадолго, и речи нет. Заходим в магазин. Санки бабушка заносит с собой и ставит внутри, у входа. Бережет. Доверия к человечеству у нее нет. Подходим к прилавку с рыбными товарами. Триста грамм осетрины горячего копчения продавщица заворачивает для нас в полупрозрачный пергамент. Переходим в другой отдел. На витрине лежат большие брикеты сливочного масла в мелких росинках испарины. Дородная женщина в белом колпаке ловко отрезает кусок нужного веса. Берем еще российского сыра, у которого на срезе молочного цвета веселые мелкие дырочки. Подумав, бабушка возвращается к восхитительно пахнущему прилавку с рыбными деликатесами и покупает сто граммов черной икры. На обратном пути заглядываем в булочную.
Вечером мы сидим у стола в жарко натопленной комнате, освещенной желтым светом лампочки Ильича, и пьем чай с бутербродами. У бабушки стакан в подстаканнике, у меня – кружка. Чай свежезаваренный, сладкий, с лимоном. На мягкий белый хлеб намазан толстый слой сливочного масла и тонкий слой черной икры. Вкусно.
Тетушка возвращается с работы к полуночи. Она работает с вечерниками, поэтому приезжает на одной из последних электричек. Я сквозь сон слышу, как она гремит посудой, ставит чайник. Меня будят и усаживают к столу, еще разок перекусить. Бабушка и тетушка не представляют, как можно самим кушать и не покормить ребенка.
А чтобы с дитятей ничего не случилось, со двора меня не выпускают, к козам и собаке приближаться нельзя, зимой, от греха и простуды, почти не выводят из избы. Да и куда зимой выходить? Расчищали от снега только тропинку к калитке, и в этом снежном коридоре я могла видеть лишь серое низкое небо.
Зато по весне рождались козлята, которых селили на кухне в больших плетеных корзинах. Три раза в день их кормили из мисочек теплым молоком. Мисочки держали в руках, чтобы глупые козлята не разлили свою еду. И мне доверяли держать мисочку. Козлята пили захлеб, смешно крутили коротенькими хвостиками, перебирали копытцами и норовили присосаться к пальцу. Нёбо у них шершавое, зубки еще не прорезались, было смешно и не больно.
Летом я пощипывала ягодки с кустов на участке, собирала гусениц и жуков, раскладывая их по коробочкам и баночкам, смотрела в дырку в заборе на соседского мальчика. С мальчиком общаться не разрешали, с соседями не ладили. Причиной разногласий были антоновки, закинувшие свои ветви через забор на наш участок. Соседка подозревала, что мы пользуемся их плодами, а бабушка и тетушка старательно перекидывали всю падалицу через забор.
Тетушка брала меня с собой, когда шла за травой. Ни она, ни бабушка, траву не косили – жали серпом. Ими было присмотрено для этих целей несколько полянок в перелеске и на откосе. Трава чудесно пахла, и когда ее только срезали, и когда она подсыхала, превращаясь в сено. Запасти сено для двух коз – труд немалый.
Еще я любила слушать радиопостановки.
Помните: – Поехали, дружок!
Или: – Полетели!
Так начинал детскую передачу знаменитый Николай Литвинов.
К семи годам меня, наконец, вернули в семью. Я была мечтательной, бесхитростной, перекормленной, малоподвижной и диковатой.
В семье.
Мама понимала, что меня надо адаптировать к детскому коллективу перед школой, и решила вопрос радикально. Решительности ей было не занимать. Она отправила меня в младший отряд ведомственного пионерского лагеря. Описать свой ужас, когда меня посадили в автобус полный незнакомых людей, одну, без мамы и бабушки, не берусь. Я забилась в угол сидения и начала выть. Со мной пытались говорить, увещевать, ругать, стыдить. Я продолжала рыдать с подвыванием, говорить не могла. Вожатые отвели меня к врачу и поместили в изолятор. Помню эту ночь. Помню рассвет. Я не спала, я рыдала. Утром оказалось, что у меня температура под сорок. Вызвали скорую и отвезли домой. Случившееся списали на инфекцию. О таких глупостях, как психологическая травма, мама, прошедшая войну и взвалившая на себя непомерную нагрузку по жизни, даже не помышляла. Я объяснить ничего не могла, а если делала попытку, то начинала плакать и говорить уже не получалось. Мама пришла к выводу, что я капризная и плаксивая, и что виновато бабушкино воспитание. Это пресловутое «бабушкино воспитание» произносилось ею часто, и заставляло меня чувствовать свою ущербность.
Папа – сын учительницы и счетовода из российской глубинки, с детства мечтал стать ученым. Сразу после школы, законченной с отличием, его приняли на математический факультет Воронежского университета. А через год, когда началась война, он поступил в Высшую школу штурманов и стал членом экипажа тяжелого бомбардировщика. Как пишут в официальных документах: совершил 120 боевых вылетов, награжден орденами и медалями.
Был случай, когда, пролетая над родным домом, папа сбросил с самолета посылку для своих родителей. Сверток упал в соседский огород. Событие вызвало в селе переполох.
За год до окончания войны его бомбардировщик сбили над вражеской территорией. Папины родители получили похоронку. Однако, он выжил. Выпрыгнул с парашютом из горящего самолета, отстреливался, был ранен, прятался в лесу. При попытке переправиться через реку, попал в плен. Советские войска освободили концлагерь, в котором он находился, перед самой победой, в мае. Папа прошел обязательную проверку и был демобилизован.
К себе в село он вернулся с сослуживцем, который взялся подготовить родителей к его чудесному воскрешению. Подошли к родному дому. Папа, никем не замеченный, устроился на лавочке под окном. Сослуживец постучал и представился. Его пригласили в дом, усадили за стол, стали рассказывать о сыне, показали похоронку. Гость же сказал, что знает случаи, когда похоронки приходили по ошибке. Моя будущая бабушка расплакалась. Папа не выдержал и вошел. Бабушка лишилась чувств. Говорят, что я похожа на нее. К сожалению, она умерла, когда я была совсем маленькой.
С мамой папа познакомился в институте.
Они оба, из-за поздней демобилизации, не успели к экзаменам в институт первым послевоенным летом. И тут, Московский Механический, впоследствии ставший МИФИ – московским инженерно-физическим, объявил о дополнительном зимнем наборе студентов. Мама, сдавшая перед войной вступительные экзамены в химико-технологический, готовилась к летним экзаменам туда же. Однако, узнав о дополнительном наборе, решила проверить свои силы и подала документы в приемную комиссию. Экзамены она выдержала и была зачислена на первый курс. Они с папой оказались в одной группе.
Папа долго ухаживал за мамой. Писал ей стихи, провожал до дома. Стихи он писал маме всю жизнь.
Когда на третьем курсе они поженились, предполагалось, что семья будет бездетной. Маме не позволяло здоровье, а папе нужны были лишь мама и наука.
Нежданного первенца ей рожать запрещали, настаивали на прерывании беременности, считали, что не выдержит сердце. Но если мама принимала решение, то изменить его не мог никто. Так, вопреки медицинским запретам, появился на свет её первый сын, четыре года спустя второй, и, наконец, еще через четыре года – я.
Молодой семье дали крошечную комнату в общежитии. Это было когда родился мой старший брат.
Казалось, все налаживается: сын, своя комната, образование, но путь перекрыло пятно в анкете: плен. Папу вообще никуда не брали: физика была засекречена и для него закрыта. Мама же получила унизительный, вызывающий косые взгляды, ограниченный доступ.
В конце концов, папе удалось устроиться преподавателем на кафедру математики своего же института, где его знали со студенческих лет. В аспирантуру он поступил уже после моего рождения, как математик.
Мама была скорее сподвижницей отца, чем матерью своим детям. Она, конечно, любила нас и старалась выполнять материнские обязанности со всем присущим ей максимализмом, но главной своей задачей считала помощь отцу. От домашних хлопот она его оградила. В нашей двухкомнатной, на тот момент, квартире, одна комната была его кабинетом. Если папа был дома, шум и беготня пресекались, чтобы не мешать работе. Отец писал статьи, мама их перепечатывала, делала вставки (вписывала математические формулы черной тушью), отвозила в редакцию. Причем у нее было две печатных машинки, одна с кириллицей, а другая с латиницей. Некоторые статьи папа писал на английском или немецком языках. Папа составлял списки нужных ему для работы книг, и мама ездила по книжным магазинам и библиотекам, добывая заказанное. Приобретаемые ею для папиной работы статьи, имели формат брошюр. Мама эти брошюры нумеровала и собирала в толстые папки, на корешках которых писала, например: 1026-1148. Чтобы статью было легко найти, она создала специальную картотеку. Еще она работала. Преподавателем – почасовиком. Преподавала физику. А преподавательская работа требует подготовки к каждому занятию и проверки студенческих работ. Ну и дом был на ней. Добавьте отдельные блюда для отца, здоровье которого было подорвано пленом.
Я маму любила до одури и жаждала ответной любви. Я вообще была чрезмерно эмоциональна. А замотанной маме было совсем не до моих настроений. Были же еще братья. У старшего – проблемы переходного возраста, а средний – себе на уме.
В общем, долгожданный возврат в родительский дом, не оправдал моих ожиданий.
Школа, естественно, не сделала меня счастливее. Среди детей я чувствовала себя неуютно, стеснялась переодеваться на уроки физкультуры, пойти в общественный туалет было для меня просто невозможно. Позднее, немного освоившись, я стала просить разрешения выйти на уроке, и в пустом школьном туалете, наедине с рядом белых унитазов, мне потихоньку удалось преодолеть этот блок в сознании. Излечи себя сам, если сможешь.
Надо сказать, что одноклассники меня особо не обижали, но я была начеку, и всякий недобрый взгляд или шутку в свой адрес, переживала болезненно. Постепенно общение с детьми более-менее наладилось, а вот напряжение осталось. Училась я в младших классах довольно слабо: сосредотачиваться не умела, домашнее задание делала весь остаток дня и не успевала. Дома ругали.
Вагончик бежит: школа, пионерские лагеря, старшие братья, занятия спортом – все складывалось на троечку с плюсом.
Для физического развития меня определили заниматься фигурным катанием. Успехов, конечно, не было, но какие-то навыки наработались. Я научилась кататься на коньках и принимать участие в детских играх: классики, скакалка, пионербол, бадминтон, городки.
Жили мы на окраине Москвы. Четыре двухэтажных оштукатуренных и окрашенных в цвет песка дома располагались на территории, огороженной зеленым деревянным штакетником. Кое где на домах штукатурка облупилась и обнажилась дранка. Рамы на окнах и входные двери были покрашены в коричневый цвет, а наверху, под крышей, притаились гулкие и пыльные чердаки, где хозяйки сушили белье. Там было очень интересно, но нас туда не пускали. Подъезды были просторные и теплые, с большим отопительными радиаторами. У такого радиатора мы отогревались зимой, когда было еще рано возвращаться с прогулки. На нем сушили ставшие жесткими от ледяных комочков варежки. Посередине двора царила котельная из красного кирпича, радом с которой высилась куча угля. Со стороны улицы выстроились вдоль забора американские клены, а от переулка наш мирок отгораживал ряд сараев для хранения всякого скарба. Просторная беседка, турник, лавочки, спортивная площадка. На этой площадке летом играли в волейбол или пионербол, а зимой дворник заливал каток. Под окнами жильцы разбили клумбы. Мне больше других цветов запомнились золотые шары.
Места для игр было достаточно, дети были свои, со двора. Родители общими усилиями сделали инвентарь для городков, и летними вечерами команды детей и взрослых организовывали городошные турниры.
В беседке пацаны постарше распивали портвейн и гнусаво выводили под гитару:
– Остался у меня, на память от тебя, портрет, твой портрет работы Пабло Пикассо.
Звучало очень таинственно и романтично, с надрывом, по-взрослому. Кино, вино и домино.
По выходным мама с папой частенько устраивали семейные выезды в лес за грибами или на лыжах, по сезону. Я быстро уставала и тащилась позади всех, но любила эти походы. В лесу устраивали привал и пикник. Летом заваривали в котелке чай на листьях дикой малины, мяты и земляники.
Мама старалась всех собрать за обеденным столом хотя бы вечером, и приготовить сладкое на десерт: шарлотку на белом хлебе или кекс из пакетика, на большее, конечно, не было времени. Здесь же уделялось время воспитательному процессу:
– Уж я-то думала, что мои то дети…
Далее следовало перечисление обманутых надежд и перечень наших проступков. Братья пропускали наставления, как шумовой фон, а я вникала и старалась, но ни успехи в школе, ни попытки помогать по дому, не приносили ощущения, что я, наконец-то, соответствую. Я часто обижалась и плакала. Родители считали правильным не обращать на это внимания:
– Бабушкино воспитание! Одни капризы! Как ты будешь на свете жить?!
Бывало, что я никак не могла успокоиться и засыпала лишь под утро.
В семидесятом году наши дома пошли на снос. Жильцы разъехались по огромному городу, кто куда. Мы получили трехкомнатную квартиру на плотине, рядом с кинотеатром «Байкал». Высоко, на одиннадцатом этаже. С лоджии открывался вид на стадион, пруд, парк и окрестные дома. Под окнами день и ночь проезжали, постукивая на стыках рельсов, трамваи, шуршали шинами автомобили, щелкали рогами, пересекая перекресток, троллейбусы. Пахло городом и влагой с пруда. Из живущих в доме знали в лицо только соседей по этажу. Мне всегда было страшно входить в подъезд и ехать на лифте. Случайные попутчики вызывали опасения.
Мы переехали в начале лета. Пока осваивали новую территорию, расставляли мебель и распаковывали коробки, средний брат успешно сдал вступительные экзамены в институт. Старший брат, тоже студент ВУЗа, отправился на военные сборы. Мама решила, что всем необходим отдых. Она, папа и средний брат стали собраться дом отдыха в Крыму, а меня отправили в пионерский лагерь в Анапу.
Я предвкушала встречу с морем. Ехали поездом, целые сутки. Прибыли на место уже после обеда, разместились в корпусах, поужинали, постояли на вечерней линейке. На следующий день, после завтрака, нас вывели на пляж. Крошечные зоны для купания глубиной до полутора метров, ограниченные специальными буйками, мутная вода, сидение в мокром купальнике на колючем песке, зной. Скучное ожидание команды на заход в воду. Короткое купание под визг детей и окрики вожатых. Всё не так, ребята.
На рассвете я проснулась совершенно больная и поплелась в медпункт будить медсестру. Оказалось, температура за сорок. Толи отравление, толи кишечная инфекция. Это как раз был тот год, когда на Черном море отмечались случаи холеры.
Следующие две недели я сидела в изоляторе на карантине. Не было ни радио, ни книг. Вместо еды заставляли пить склизкий овсяный кисель без соли и сахара.
Выпустили меня из изолятора в тот день, когда наш лагерь эвакуировали из зоны опасного заражения. Летели самолетом. Непоседливые дети бегали по салону, менялись местами, смотрели в иллюминаторы. Мне посчастливилось несколько минут провести в кабине пилотов. Картина, которую я увидела, потрясла моё воображение: внизу чистые белые облака, как вата, яркий солнечный свет и невероятные оттенки небосвода.
В Москве деваться было не куда. Ключей от квартиры нет. Родители в отпуске. Вожатый проводил меня до Курского вокзала, купил билет на пригородную электричку и распрощался.
Уже вечерело, когда я сошла на знакомой станции. Слезла с платформы, стянула чемодан и потащилась по откосу к дому. Тетушка на работе. Кое как перекинув чемодан через калитку, перелезла сама. В саду нет ни табуретки, ни лавочки. Села на чемодан и стала ждать. Из теплых вещей только тонкая кофточка, не рассчитанная на прохладу подмосковных вечеров и ночей.
