Александр Леонидович Миронов "Тварина"

Никифор Павлович, побрившись и освежившись одеколоном "Александр", вошёл на кухню. Садясь к столу, согласно кивнул. Мысль Зои ему понравилась.

– Хорошо, сходим. Нельзя родственников забывать. Не то придёт час, они о нас не вспомнят

Мысли этой женщины вообще удачно совпадали с его мыслями. Он ещё не успевает подумать о чём-либо, как она уже их озвучивает. Вот, в сущности, чужой человек его родне, а не забывает о них, и ему напоминает. И, действительно, почему бы ни сходить и не попроведовать племянниц? Тем более они, кажется, у них давно не были.

Племянников у Никифора Павловича было много. В своё время отцова семья состояла из одиннадцати человек, не считая родителей. Он был предпоследним, десятым, и остался последним из всех братьев и сестер. И поэтому племянницы его любили, как родного отца. И все для него хотели сделать и старались делать, чтобы он жил обласканным и жизнерадостным. Помогали ему, если не финансово, то морально от души и бескорыстно. А племянников, то есть в основном (по какому-то чудному закону природы) племянниц, у Никифора Павловича было едва ли не во всех уголках необъятной, ещё не распавшейся тогда Родины. На день рождения – отовсюду письма, открытки, телеграммы, как ласточки по весне, а к нему – по осени. На Октябрьские праздники, день в день, как по залпу Авроры, только с ним заряд немного затянулся – ("батька долго заряжал!") – годом позже выстрелил, и на свет появился ангел под именем Никифор. В день рожденья по поздравлениям хоть изучай географию страны Советов.

Когда он остался один, без жены, то всю весну (поскольку болезная скончалась в апреле), почти до самого лета, летели письма и телеграммы полные сочувствия, сострадания, и с приглашениями: кто звал на постоянное место жительства, а кто погостить, посетить родственников. И если бы он пожелал совершать гостевые вояжи, то можно было весь год провести на колесах и у родственников пожить, не надоедая им и не объедая их, и попутешествовать. Но он, принципиально, пока ходит на ногах, пока руки целы, с места не страгивался, даже к дочери, к которой имел большую привязанность, или к старшему сыну Витьку?. Но теперь, когда сошёлся с Зоей Гавриловной, то и вовсе не зачем. Он при месте, при доброй и заботливой женщине. А что ещё на старости лет надо? Спасибо, милые! Спасибо, заботливые вы мои, но лучше-ка мы будем жить сами по себе, а вы любить и уважать нас на расстоянии.

6

На очередной свой день рождения, которое случилось через три года после смерти Анны Николаевны, Никифор Павлович созвал большое представительство из числа родных и двоюродных родственников, чтобы отметить это рядовое событие. Хотя такая дата для некоторых его сверстников отнюдь была бы не проходной и, если бы они имели физическую возможность до неё дотянуть, то, наверное, были бы очень рады отметить столь уважаемый возраст пышно, шумно. И не только с родней, но и со всеми друзьями, с друзьями друзей, с коллегами и калеками и пр. пр., только бы Господь позволил им дожить до этого дня. Но, Никифор Павлович не оценил столь щедрый дар, и потому пригласил лишь узкое застолье, только родственников. Возможно, исходя из скудных своих финансовых возможностей, слегка подпитанных ближайшими родственниками – в основном сыном Вадимом, живущим ближе всех. И сделал именинник этот акт не столь помпезно ещё и потому, что решился на последний и отчаянный шаг, который не терпит суеты, и принуждает провести его скромно, сообразно возраста. На что опять же была выдана рекомендация его близкого друга, фронтового товарища.

Когда гости выпили за здоровье атамана, – от щедрости душевной дядюшке был пожалован столь уважаемый чин за столом, не столько, как удалому казаку, а как предводителю рода, – атаман поднялся сам. Встал и, обведя гостей затуманенным взором, со слегка увлажненными глазами и в то же время, ни на кого как будто бы не глядя, заговорил:

– Собрал я вас всех, дорогие мои, ещё и вот с какой целью… по причине э-э… – и было потерял мысль, запнулся. Уж больно важным было сообщение, и тяжесть его в столь сёрьезный момент перехватила дух и помутила сознание. – Э-э… Так вот… Дети мои…

Его заминку собравшиеся восприняли по-своему и дружно зааплодировали, выражая тем самым восторг и восхищение им, его завидному долголетию, бравому виду. И просто из любви к дядюшке.

– Никифор Палыч!.. Дядя Никифор!.. Отец наш!.. Дай вам Бог!.. – поднимались вверх бокалы и рюмки.

Но даже эта радостная триада слов, не достигала своего апофеоза. Ибо он лучше всего выражается в молчании, и притом единодушном.

– Смелей, атаман, смелей!.. Мы рады вас послушать!

И он сказал. Да так, и такое…

Зоя Гавриловна, единственная гостья со стороны, сидела за столом в окружении родственников. Ей было очень приятно видеть, как родственники чествуют своего дядюшку. Ибо у неё своего подобного коллектива никогда не было, да и родных детей тоже. Она смотрела на Никифора Павловича с обожанием. Смотрела взглядом, передающим мысли на расстоянии, подбадривающим его. И, возможно, она каким-то чудесным образом подсказала их нить вновь и направленность, и атаман оживился.

– Так вот, дорогие мои… – продолжил Никифор Павлович, глядя на Зою Гавриловну. – Я пригласил вас к себе не столько даже на день рождения, хотя нет, конечно… день рождения это тоже случай. А пригласил я вас, чтобы, пользуясь этим, так сказать, моментом, объявить вам о том, что я… – и он сказал, как отрезал: – Я женюсь!..

Вот тут как раз настал тот самый момент, когда всех охватило онемение, в виде молчаливого восхищения, удивления. Ибо тут тот самый возраст: когда, как бы живому не пропасть… Да и жених, как бы он не "хорохорился", вряд ли мог достойно управлять своим, как всем казалось, худосочным телом. И в делах интимных, не посрамит ли он честь лихого атамана?

Но это молчание было только на руку оратору, оно позволило ему закончить речь, если не торжественно, то вдохновенно.

– Вы, наверное, помните, а если нет, то я поясню. Год назад, вот на этом самом месте, – показал сзади себя рукой окружность на полу возле чугунной батареи комнатного отопления, как на карту театра военных событий, – я лежал умирающим. Я упал и разбил себе голову об батарею. Не знаю, отчего это произошло, и долго ли я пролежал? – но, судя потому, сколько я потерял крови и что я перепачкал ею в беспамятстве, можно предположить – долго. И, наверное, тут бы и умер. Но… не умер. Меня выходила вот эта женщина, – показал на гостью рукой, держащей рюмку. – Ей я обязан жизнью. Поэтому прошу любить и жаловать эту чудесную женщину, как мою жену!

Гости устремили взгляды на чудесную женщину. Она же от смущения, как подобает невесте, слегка кивнула головой, опустив глаза долу. То есть на рюмку с водкой, стоявшей на столе, покручивая её за ножку. Она сама предусмотрительно попросила наполнить сосуд водкой, ибо все остальные напитки туманили ей мозг, а водка в небольших количествах – наоборот, очищала. А лучше спирт, привычка ещё с военных лет, с госпиталей, в которых она воевала, – как говорила сама. Теперь присутствие незнакомой женщины стало для всех очевидной и понятной причиной. Как и "кипельно" белый наряд с белой розочкой на груди, и подобранный соответственно случаю и возрасту макияж.

– Так вот, дорогие мои дети и племянницы, принял я решение, вернее, приняли мы наше обоюдное решение – сойтись. То ись создать одну семью! – при последних словах его голос окреп, и глаза влажно поблескивали, затуманенные возрастной бледностью и волнением, граничащие с безумием, что вполне можно понять и оправдать в столь важный момент любого молодожена. Видимо, женитьба всегда сопряжена с умопомрачением. А тем более в переходный возраст, с седьмого на восьмой десяток лет.

Дети: средний сын Вадим, сидел, опустив голову, не проявляя никаких эмоций, к папиным чудачествам он уже попривык; дочь Татьяна, смотрела на отца с недоумением и тревогой. Оба они выражать свою реакцию на столь экстравагантное заявление не решались. Старший же сын Виктор пьяненько улыбался, готовый воскликнуть "горько!" и опрокинуть по такому случаю очередную рюмку. Однако его жена, видимо, от неожиданного заявления свёкра едва уловимо изрекла, как икнула: "Ой, Господи!" – и одёрнула муженька.

Апофеоз драматической сцены заключает в себе крики: иногда возмущения, иногда восторга. Тут, разумеется, – преобладало второе.

– И правильна!.. Что молодому, цветущему пропадать, ядрена мать!..

– Живите молодые на своё удовольствие!

– Желаем вам, на старости лет прожить остатние годочки счастливо.

– За счастье молодых!

– Ура-а! – молодым!

Начался процесс единодушного одобрения, с обниманиями и поцелуями. С выражениями благодарности молодой жене и признательности к ней за те усилия, что она потратила на излечение и ухаживание за дорогим им всем юбиляром, да ещё и с порохом в пороховнице. Так же собравшиеся узнали из уст ветеранов-фронтовиков, что судьба их уже сводила однажды, при освобождении от японцев Сахалина и Курильских островов, но не довела начатого дела до конца.

– И вот теперь она исправляет свою недоработочку!

– Грех не обмыть такое дело и не возблагодарить судьбу!

– Теперь воюйте чаще, да стреляйте пометьще!

– Глядишь, ещё япончика какого пристреляете!..

Кругленькое личико невесты порозовело от огня всеобщего внимания к ней, к ним обоим. От шутливых пожеланий.

Не смотря на положительную реакцию большей части коллектива, Зоя Гавриловна всё же уловила сдержанность Татьяны. Она была с мужем, и оба особого восторга не выражали. За сдержанными улыбками чувствовалась настороженность, возможно, осуждение. Как, впрочем, и у Вадима с Зинаидой. На лице Зины, в уголках губ, не сходила ирония, и, конечно же, не начищенная. Да и внук, Георгий, едва не порхнул от смеха. И это несколько томило новобрачную.

Зоя Гавриловна, улучшив момент, во время перерыва, придержала за руку новоявленную дочку и пригласила её присесть к ней на диван. К тому моменту она сама пересела на него. Гости, закончив первый акт застолья, покинули его, кто курить, кто просто вышел на балкон подышать воздухом.

Город был в огнях, и из окон домов слышались праздничные мотивы на разные голоса, и это придавало дню рождения Никифора Павловича ещё б?льшую значимость. Лет десять назад, в честь столь значимого события в воздух летели бы ракеты, гремели бы петарды. Били бы куранты на Спасской башне, и торжественный голос диктора по телевизору поздравлял бы всю страну с великим праздником – Седьмого Ноября. И Никифор Павлович, сидел бы также за столом на почётном месте, принимал бы поздравления и от удовольствия посмеивался: надо же было так выстрелить! И уже лишь заодно это он прощал Советской власти за все её обиды и несправедливости к его семье и к нему лично. Ведь в молодые годы он, поверив в светлое завтра и призрев тёмное вчера, был вынужден стать комсомольцем, активистом. За что теперь считал себя обманутым и виноватым перед людьми, которых, выходит, тоже обманывал. Особенно перед близкими родственниками, отцом и матерью. Немало поморочил головы и своим ровесникам. Вселилась же тогда в его буйную голову хмель переустроечная, колхозная, общественная. Верил в какие-то идеи, социализм. Уже после войны как будто бы приземлился, опустился на землю грешную. Хотя жила в душе какая-то не то надежда, не то симптом как застаревшей болезни о прожитых бездарно годах. Но теперь времена другие, и он начинает новую жизнь и с новой страницы, с чистого листа. Тем более что есть с кем идти в это новое завтра и на кого опереться. А поддержку своей избранницы он чувствовал постоянно, как, наверное, слепой в поводыре.

Татьяна в антракте хлопотала у стола, освобождая его от посуды, бывшей в употреблении, протирала и стол от следов, оставленных по случаю. На просьбу мачехи покорно присела подле, и та заговорила.

Спросила:

– Танюша, вас шокировало заявление отца?

Таня пожала плечами и ответила:

– Мы что-то в этом роде предвидели. А вы, пожалуй, поступили опрометчиво.

Зоя Гавриловна поняла озабоченность дочки Танечки.

– Жалко мне его. Он, как малое дитя. На том и держится женское сердце, на жалости. Вы-то побыли и отбыли, а он один останется.

– Ну почему же? Мы его как раз и хотели забрать с собой. Для этого и приехали.

– Не поедет, – категорично заявила мачеха. – Он никого не хочет стеснять. Да и лучше было бы, если вы обратно переберётесь сюда, к нему, к нам поближе. Вот вам двухкомнатная квартира, а он ко мне перейдёт жить.

Татьяна несколько призадумалась и сказала:

– Нет, ничего не получится. Где теперь таких денег возьмёшь на переезд? Себе дороже переезд станет.

Татьяна смотрела на отца, тот сидел в окружении двух племянниц и Милаши, жены Виктора, и принимал от них слова обожания. Милаша была в строгом одеянии, на плечах лежал черный платок, скатившийся с головы.

Зоя Гавриловна тоже смотрела в их сторону, и вздохнула с облегчением, когда услышала ответ падчерицы. Таня приметила тот вздох, но поняла его по-своему, и сказала:

– На вид он выглядит справно, но… С нами ему было бы лучше. Но вы, уж раз так всё получилось, присматривайте за ним. Если невмоготу станет, звоните, пишите, приедем и заберём.

– Не волнуйтесь. Никише у меня будет хорошо. И потом, вы не подумайте, что мне от него что-нибудь надо. У меня все есть, и квартира двухкомнатная, и машина, и два гаража. Я их дочери и внукам отписала. И пенсия у меня хорошая. Нику только что выплачивать стали фронтовую, а я давно получаю, и живу неголодно, ещё и внукам помогаю. Старший долго не мог устроиться, так, можно сказать, жил с семьей на моём содержании. И Зиночке передай, пусть не беспокоится, я уж с ним сама как-нибудь. А то уж больно они с Вадиком ко мне предвзято относятся, и к отцу строго. Успокой их, ничего мне от него не надо, я самодостаточна, ни в чём не нуждаюсь, – сказала Зоя Гавриловна с гордостью и вздохнула. – Скучно одной. Пять лет все одна и одна, не с кем даже словом переброситься. Телевизор да ты, вот и вся компания. Не кому даже стакан воды подать, когда приболеешь. Худо одинокому… – голос мачехи свибрировал.

Понять состояние одинокой женщины можно, и в Татьяне холодок к этому человеку стал оттаивать, она согласно кивнула.

– Что же, вам виднее. Может оно и к лучшему.

Зинаида брякала на кухне посудой, и Татьяна поспешила к ней – скоро гости начнут собираться на второй заход.

Перед вторым застольем Виктор подсел к мачехе и, слегка приобняв её, хмельной и весёлый, щупленький с виду, но с широкой душой, стал расточать восхищение относительно их решения, и выдавал его с таким выражением, словно высказывался от имени всей семьи и родственников. Зое Гавриловне он так же понравился за всех, и за его брата, и за сестру. Из племянниц выделить кого-либо в недоброжелательности к ней она тоже не могла, и даже наоборот, чувствовала, что весь психологический настрой идёт от этой оживленной компании, где даже Милаша, не говоря уж про её муженька, заряжалась далеко не религиозным оптимизмом.

В очередном разговоре с племянницами, и с той же Милашей, Зоя Гавриловна говорила об искренности её намерений, убеждала опять же всех в своей самодостаточности, повторяясь при этом о трудной и скучной стариковой их доле.

– Правильно, правильно!.. – вторили одна за другой племянницы, довольные, похоже, тем, что сплавили старика с рук. В надежде, полагая, что этот акт развяжет руки и его родным детям, да и стариков объединит одним душевным огоньком.

Внук Георгий ушёл к соседям, где лежала с температурой сестра Катя, она болела, и он больше не появлялся за столом.

А Никифор Павлович действительно настолько привязался к своей новой жене, что на следующий день заявил, когда за столом собрались лишь близкие люди: сын Вадим, его жена Зина; дочь Татьяна с мужем и сами виновники вчерашнего торжества, то есть молодожены, кроме Виктора с женой.

Витька со вчерашнего возлияния, дома у Татьяны (у сестры Милаши, где они всякий раз останавливаются по приезде), всё ещё лежа качает, – как сообщила Милаша по телефону.

А отец заявил следующее:

– Вы, дети мои, когда я помру, меня с Анной-то не хороните. Не надо. Или с моими родителями, или вот… – повернулся к Зое Гавриловне, – с ней. Может, даст Бог, вместе помрём.

Сын вскинул на него разом порозовевшее лицо, в глазах сверкнули искры.

– Чудите, папа…

– Нет. Это вам моё завещание.

– Ну что же… посмотрим, – насупился сын. А дочь отвернулась к окну.

Зоя Гавриловна попыталась сгладить ситуацию. Сказала:

– Ну, зачем так торопиться? Мы ж не за этим с тобой решили пожениться.

Застолья в узком кругу не получилось. Вадим и Зинаида вскоре поднялись и ушли. Татьяна с мужем пошли их провожать.

Однако родной сын Анны Николаевны, но не родной Никифору Павловичу, когда ему передали, воспринял такое завещание отчима спокойно.

Внучки Екатеринки на этом дне рождения, скорее свадьбе, не было. И далее, на встрече по поводу нового родства она тоже не присутствовала. С дедом у них мира не было и, похоже, не будет. Гошку тоже не шибко-то тянуло к молодожёнам.

И так, новая семейная жизнь: новые цели и задачи. Хотя… не совсем новые и не совсем забытые. Но главное, что поняла Зоя Гавриловна, – она принята большей частью его родни, и что они за Никифора Павловича горой. Приятно было наблюдать со стороны подобную привязанность.

Теперь эта привязочка вспомнилась. Развивающиеся события заставили вспомнить. И о его родственниках, как ближних, так и дальних, и, особенно, о некоторых племянницах. Родная кровь, даже несколько ассимилированная и на расстоянии, быть может, отзовётся и с пользой. А их содействие, пожалуй, сейчас будет куда как действенно, чем, нежели, законы. Только нужно этой силой умело воспользоваться, рассчитать её, – призадумалась Зоя Гавриловна.

7

Варвара Стехина жила в пригороде, на окраине, в своём доме, с тремя внуками и тоже непутевыми, как и их родители. Муж самой Вари сидел – ножичком по пьянки ткнул нечаянно зятька, и угодил прямо в сердце. Видимо, рука по привычке не дала сбоя, как при заколке свиней, которых выращивал и колол сам по нескольку штук в год для продажи. Дочь запилась после этого, хотя и до этой трагедии ни разу не отказывалась, и пошла вначале по рукам, потом по дворам, а позже – вообще потерялась, и остались на руках у бабушки её трое детей. Варя выкручивалась, растила внуков, держала корову, держала и поросят, тоже для рынка. Только колоть их теперь приходилось Никифору Павловичу. Дом и постройки, наверное, сильно бы порушились, если бы не опять же дядя Никифор, помогал. Приезжал и сам по-хозяйски принимался за дело: там подтешет, там прибьет что-то. В сарайке, глядишь, подчистит, пол подлатает. И племянница всегда принимала его с открытой душой, не скупясь на самогоночку, на закуски и прочие виды поощрения, что взращивала на огороде, и он живал у неё днями. Особенно, после скандалов с внучкой. Когда просто хотелось уйти из дома.

– Выживает она меня, Варя. Выживает, тварина, – сетовал он на Катю.

Но тему, касающуюся отношений между ним и женой, не развивал. Обходился общими словами: побаливает, мол, ногу сломала, лежит. Катеринка с ней… А как достается самой жене и той же внучке – опускал. Выживает внучка, и всё.

А Варваре такое его положение было на руку.

Когда же появлялся дома, жене объяснял:

– У Вари завал. Коровник расщелился, поросята, язви их, доски прогрызли. У воротец столб прогнил… Работы, не початый край. Жаль бабенку, измаялась. За Кешку адвокатам выкинула восемь тыщ, дерут же, сволочи. Заплатила, а всё равно на семерик определили. На пацанят пенсию никак не выхлопочет. Мать где? – представь документ на её скончание. А кто его даст? Какой ханыга? Запилась, поискрутилась, шалава. Ищи-свищи. Вот они, современные нравы. А ты говоришь… – при последних словах кивал на соседнюю комнату.

– Ну, ты не сравнивай, – пыталась слабо возражать Анна Николаевна.

– А! – отмахивался он категорично.

Варвару они жалели, сочувствовали ей. И отсутствие Никифора Павловича, обижавшее Анну Николаевну, сглаживалось на этой почве, становилось понятным и оправданным.

Когда разговор происходил при Кате, то та, выслушав исповедь деда, говорила:

– Ты бы о жене своей такую заботу проявлял, глядишь, и ей полегчало бы.

Вот тварь!.. И заходился в негодовании. Замахивался на неё сухим, но жилистым и ещё сильным кулаком, но пустить его по назначению тогда не решался, чего-то стеснялся. Но позже, когда стал одиноким и раскрепощённым, переступил и эту грань. Его возмущало в ней то, что как скверно она воспитана и смеет осуждать поступки старшего, и никого-то там постороннего, а деда своего. Пацанка, шмакодявка, одним словом – тварина…

Новую жену, или сожительницу Варвара восприняла, если не с восторгом, но виду не подала. Влилась в общий хор одобрения, однако, в душе несколько насторожилась. Настораживала опаска: а как новая, да опрятная дамочка побрезгует знакомством с пригородной крестьянкой, вечно пахнувшей навозом, сеном, молоком. Молвить и то, как следует, не умеет. Забрезгует, да и перестанет отпускать дружка-муженька к ней на подворье?.. Но дамочка, оказалась неуёмной старушкой, непоседливой, и вскоре сама привела к ней Никишу. Привела с радушием и прибауточками. Смеясь, приговаривала:

– Ах, как я давно не была на крестьянских дворах! Как давно не видела вживье кур, поросят, коров. Все по телевизору пасу! – смеялась она. – Варя, дашь как-нибудь подоить Пеструшку?.. Никиша, ты только посмотри, какая прелесть в огороде!

Правда, огород к тому времени был пуст, и в нём уже наметало сугробчики. Но всё же…

А когда Варвара предложила истопить баньку, у гостьи даже защекотало под ложечкой.

– Варюшечка-душечка, ты прелесть!

Когда новобрачная чета в очередной раз объявилась в ограде, Варвара встретила их с доброжелательностью, даже с радостью.

– О-о, кто к нам пришёл! Проходите, дорогие родственники. Проходите, гости дорогие! – и стала на скорую руку собирать на стол угощение в виде: картошки, соленых огурцов, капусты, сала, и даже грибков. Ну и конечно – самогонка.

Пока женщины, оставшись в доме одни, мыли не только посуду, но и чьи-то косточки, Никифор Павлович, не теряя время, постукивал во дворе, занимался по привычке родным крестьянским делом: что-то прилаживал, прибивал, подтесывал. Он бы, наверное, всякую работу по хозяйству мог делать с закрытыми глазами, даже в беспамятстве. Руки помнили.

За столом Варя сообщила радостную весть:

– Кешку, пишет он, через год должны выпустить. За хорошее поведение и ударный труд. Он там за бригадира.

– Сколько он уже отсидел?